Когда мог себе позволить, он всегда пил «Тандерберд» — такая вот связь с детством. «Я учился водить на новеньком „тандерберде“[29] шестьдесят первого года, — часто говорил Гарретт тем, кто сидел рядом. — Белый такой, с голубым салоном. Невероятно мощный и быстрый как молния. Девчонки из старших классов выстраивались в очередь, чтобы покататься. Да, с прекрасным полом у меня тогда проблем не было!»
Естественно, Гарретт лгал. Отец никогда не доверял ему водить «тандерберд», и юность прошла за выжиманием сцепления дешевого «фольксвагена-жука». Но в перспективе все это не имело значения, поскольку сразу после колледжа его забрали в армию, и лучшая часть Гарри осталась во Вьетнаме.
Армейские госпитали, вытрезвители, реабилитационные центры и много тюрем. Сколько? Не сосчитать! Да и зачем? Никому не было до этого дела. Ларкин вспомнил, что снова видел во сне Кедровую улицу. Даже ядовитое пойло не смогло полностью истребить воспоминания. Он вздрогнул и задумался, осталось ли что-нибудь поесть.
Решил попытать счастья у горящей бочки. Вылез из картонки, засунул в карман бутылку и постарался сообразить, не оставил ли в коробке чего-нибудь, что можно украсть. Скорее всего, нет. Вместо этого ему неожиданно вспомнилось, как он однажды устроил себе дом в огромной коробке из-под холодильника — там, на Кедровой улице, пока дожди не превратили картон в кашу.
Вокруг костра сидела дюжина (или около того) человек, казавшихся силуэтами на фоне горящей бочки из-под мазута. Их не должно было быть здесь, но работы на этом участке сноса вроде закончились два года назад. Ларкин, шаркая, пошел к ним — пятно потрепанных отходов, неотличимое на общем фоне пейзажа городской свалки.
— Че за проблемы, приятель? — спросил его Пойнтмен.
— Слишком холодно для сна. Кошмары…
Негр понимающе кивнул и здоровой рукой пошуровал палкой в огне. Вверх взлетел сноп искр и исчез во тьме.
— О Вьетнаме?
— Хуже. — Ларкин вытащил бутылку. — Снилось, что я опять ребенок. Дома. На Кедровой улице.
Пойнтмен сделал внушительный глоток и передал вино обратно.
— Ты же говорил, у тебя было хорошее детство.
— Говорил. Насколько помню. — Гарретт прикончил бутылку.
— То-то же, — посоветовал негр. — Иногда лучше все забыть.
— Иногда я даже не могу вспомнить, кто я.
— Бывает, так правильнее всего.
Пойнтмен взял старый упаковочный ящик и швырнул его в бочку. Внутри свила гнездо крыса, и все исчезло грибом ярких искр и жирного черного дыма.
Ларкин прислушался к испуганному писку и агонизирующему биению. Оно длилось всего минуту или две. Потом он ощутил запах горящей плоти, услышал мягкий хлопок взрывающихся тел. Подумал об осенних листьях, горящих у асфальта, и вспомнил, с каким мягким звуком лопнули у него глаза…
Гарри Пламя всосал порцию крэка и попытался сдержать кашель. Передал трубку доктору Греху и выдохнул.
— Блин, мне опять снятся сны о детстве, — сказал он барабанщику. — И куча всякого другого дерьма. Иногда действительно становится тяжело, чувак.
Доктор Грех был четвертым барабанщиком за бурную двадцатилетнюю карьеру Гарри Пламени и Психа. Он играл с ними уже год и еще не слышал эти байки столько раз, сколько пришлось остальным участникам группы. Сейчас они были в мировом турне, а доктор Грех совсем не горел желанием возвратиться и стучать где-нибудь в баре, затерянном посреди Миннесоты. Он закончил с крэком и одобрительно заявил:
— Шикарная дурь!
— Знаешь, иногда мне кажется, что я не могу вспомнить, кто я, — доверительно поведал Гарри Пламя, наблюдая, как поклонница заряжает трубку по новой. Кондиционер молотил на полную катушку, и в номере было холодно.
— Мы же годами в дороге. Все дело в этом, — успокоил его барабанщик. Он был высоким парнем, в два раза младше Гарри, с непременными длинными белыми волосами и полной амуницией металлиста. Хороший старт, пусть и с выходящей в тираж рок-звездой, не повредит его карьере.
— Знаешь, — Гарри запил таблетку антидепрессанта рюмкой водки, — иногда я поднимаюсь на сцену и не могу вспомнить, действительно ли умею играть на этой штуке. — Он похлопал по деке винтажного «Стратокастера». — А ведь я играю на нем с тех пор, как купил первую сорокопятку Элвиса.
— «Гончая» и «Не будь жестока», пятьдесят шестой год, — напомнил ему доктор Грех. — Ты же вырос в Теннесси.
— И я продолжаю видеть эти сны, старый дом моей семьи на Кедровой улице.
Барабанщик сделал еще затяжку и закашлялся:
— Это все гастроли. Ты думаешь о своих корнях.
— Может, мне надо вернуться? Хотя бы раз. Понимаешь, увидеть былые места… Интересно, дом еще стоит?
— Замутим гиг? Блудный рокер возвращается домой!
— На хер! — Гарри покачал головой. — Не хочу даже видеть это место снова.
Он с усилием затянулся, вобрав пары крэка в легкие, и вспомнил, как грудь разлетелась под давлением перегретого пара…
Гарретт Ларкин опять спал, и ему снился дом на Кедровой улице.
Его разбудил голос матери. Несправедливо, ведь сегодня суббота!
— Гарри! Вставай, солнце на дворе! Ты обещал отцу убрать листья до трансляции футбольного матча! Пошевеливайся!
— Хорошо! — пробормотал он, а про себя добавил пару неприятных слов.
Гарретт свесил длинные ноги с края кровати, потянулся, зевнул, влез в голубые джинсы, школьный свитер и пошел в ванную умываться. Из зеркала на него смотрело лицо подростка. Гарри изучил парочку наметившихся прыщей, а потом вычистил зубы и поднял воском слегка опавшую «платформу» на голове. Мама суетилась на кухне, в фартуке и халате, накрывая на стол. Гарри сел и быстро осушил стакан апельсинового сока.
— Отец вернется завтра из Вашингтона после церковной службы, — напомнила она. — И он очень хотел видеть чистый газон, без всяких листьев.
— Вычищу перед крыльцом. — Ларкин тщательно полил сиропом каждый блинчик на тарелке.
— Ты обещал, что уберешь везде.
— Но, мама! Листья-то падают. Надо всего-то сгрести их под клены. — Он расправился с сосисками.
— Жуй тщательнее, — проворчала мать.
Стояло прекрасное октябрьское утро: воздух прохладен и свеж, а небо голубое и безоблачное. Ощущая приятную сытость, Гарри набросился на золотые листья, собирая их в закрученные кучи дребезжащими граблями. Блэки, старая белая собачонка, покачиваясь, заняла теплое место, наблюдая за работой хозяина. Скоро она утомилась и заснула.
Гарри начал с основания розово-мраморного фасада дома, выдирая листья из-под кустов, скатывая их в валики, проходя под кленами и вытаскивая на тротуар. На Кедровой улице сегодня почти не было движения, а редкие, с шумом проезжавшие машины посылали спирали листьев высоко в небо. Работа спорилась быстрее, чем предполагал мальчик, и возможно, ему хватило бы времени убрать оставшуюся часть двора до ланча.
— Блэки, в этой работе смысла — ноль, — заявил он собаке. — Нападает еще больше.
Та принялась сочувственно вилять хвостом, и Гарри остановился, гладя ее по голове. Подумал, сколько лет ей еще осталось, и понадеялся, что это случится после его отъезда в колледж.
Гарри поджег кучу, аккуратно сложенную у кромки тротуара. Через несколько минут она вся
