Картина общего университетского кризиса в Европе рубежа ХVІІІ—ХІХ вв., нарисованная в первом параграфе главы, проясняет ситуацию. Именно этот кризис ответственен за то, что при начале реформ народного просвещения в царствование Александра I рассматривался не только опыт немецких университетов (и «модернизированных», и традиционных), но как весьма позитивный воспринимался и опыт совершенно противоположной по смыслу утилитарной системы высшего образования в революционной, а затем наполеоновской Франции. Иными словами, формирование основных принципов университетского образования в России начала XIX в. происходило в ходе обсуждения различных идей и мнений об университетах, многие из которых были несовместимы друг с другом, однако же и те, и другие отразились в итоговых документах. И если в Германии подобное обсуждение вылилось в конце концов в победу идейно цельного, гармоничного и устойчивого в своей философской основе «классического университета», то в России такой цельности достигнуто не было, а избран собственный, оригинальный путь, не копировавший развитие ни одной из образовательных систем Европы и в то же время содержавший в себе элементы сразу нескольких из них.
Кстати, именно поэтому в отличие от большинства университетских проектов екатерининской эпохи окончательный текст Устава 1804 г. остался безымянным (хотя выше и были установлены авторы отдельных вариантов, а также роль И. И. Мартынова, сводившего их вместе). Ведь собственно финальная редакция Устава явилась не трудом по воплощению какой- либо единой, цельной концепции университетского образования, но просто канцелярской работой по сведению воедино различных одобренных министерством мнений относительно структурных частей организации университета. При создании Устава достигался не компромисс между разными началами, а просто их механическое соединение в одном тексте, и это, конечно, не могло не сказаться на дальнейшей судьбе этого документа, необходимость исправления и усовершенствования которого была осознана уже через несколько лет после его утверждения.
«Университетский устав 1804 г. отличался теоретическим характером: он явился результатом не жизненного опыта, а просветительных, либеральных и гуманных начал, которыми были проникнуты тогдашние выдающиеся деятели Западной Европы, а вместе с ними император Александр».[956] К этому выводу историка Д. И. Багалея можно только присоединиться, заметив, что все-таки главным результатом реформы 1802–1804 гг. явилось окончательное утверждение в Российской империи
Приглашение немецких профессоров в Россию в первом десятилетии XIX в.
Одна из ярких страниц университетской истории России заключает в себя приезд на службу в российские университеты в течение довольно короткого промежутка времени около полусотни немецких профессоров, которые, тем самым, во многом определяли облик российских университетов после реформы начала XIX в. Это зримо демонстрирует, насколько в данную эпоху университеты России и Германии оказались взаимосвязаны, и не только на организационном уровне, но и персонально, по сути вместе прожив определенный отрезок своего развития.
После введения в действие Устава 1804 г. только в Московском, Казанском и Харьковском университетах, не считая Дерптского, Виленского и еще не открытого Петербургского, образовалось свыше 80 профессорских кафедр, а вместе с экстраординарными профессорами и адъюнктами – 120 преподавательских мест, из которых только Московский университет мог представить наличный состав преподавателей, чье количество, как указывалось выше, даже вместе с лекторами иностранных языков не превышало 15 человек. Остальные более сотни мест в российских университетах нужно было заполнять новыми преподавателями. Поэтому хотя и в университетских планах, обсуждавшихся при Екатерине II, и в начальных документах реформы при Александре I одним из существенных рассматривался вопрос, как стараться избегать приглашения в Россию иностранных профессоров, но именно эта мера оказалась, безусловно, вынужденной в условиях такого огромного дефицита кадров, который создала университетская реформа начала XIX в.
Конечно, часть мест можно было попытаться занять с помощью русских преподавателей, но основная масса профессоров, причем ведущих лекции по наиболее развитым наукам (математика, естествознание, классическая филология, философия, политическая экономия, статистика и т. д.), преподавание которых в Европе стояло тогда на гораздо более высоком уровне, нежели в России, по необходимости составлялась из иностранцев. Это было закономерным следствием александровской политики в области народного просвещения: «Мы должны теперь выписать профессоров, – писал один из ее главных проводников, M. Н. Муравьев, – чтобы впредь не выписывать».[957] В начале 1803 г., получив данные, что в Московском университете по штату находились в тот момент только 14 профессоров из намеченных 28 кафедр, он тут же отмечает в записной книге, что «следовательно половину вызвать можно».[958]
Приглашение иностранных профессоров в три российских университета – Московский, Харьковский и Казанский – в первые годы после проведения университетской реформы целиком легло на плечи их попечителей. На первый взгляд, это противоречило принципу Предварительных правил 1803 г. и университетского Устава 1804 г. о том, что преподавательские вакансии в университете должны восполняться через голосование на Совете. Но еще в феврале 1803 г. Главное Правление училищ, заметив это противоречие, само возложило обязанность формировать профессорский корпус на попечителей в тех университетах, где университетского Совета еще не было или он был неполным, а это в 1803–1805 гг. относилось ко всем трем названным университетам, причем к Харьковскому и Казанскому было применимо и много позже. Главное Правление училищ указывало, чтобы попечители «употребляли все свое внимание избирать людей, заслуживших уважение в ученом мире трудами или успешным преподаванием»; те же иностранные ученые, относительно которых нельзя было составить твердого мнения или получить надежных рекомендаций «мужей, имеющих имя в ученом свете», должны подвергаться экзамену в специальной комиссии, которую хотели создать в Петербурге из членов Академии наук (последнее так и осталось благим пожеланием). Передавая в руки попечителей фактически все начальное формирование их университетов, Правление очень надеялось, что те «собственным благоразумием и осторожным выбором будут соответствовать оказанному им доверию»[959].
Как показало время, процесс приглашения иностранных профессоров в каждый из университетов – Московский, Харьковский или Казанский – имел свои особенности, и на каждом лежал отпечаток личности попечителя.
Наиболее известна и лучше всего обеспечена источниками деятельность по подбору и приглашению немецких ученых попечителя Московского университета M. Н. Муравьева.[960] В январе 1803 г., еще до своего формального назначения попечителем, он поставил целью найти для этого подходящего корреспондента, выбрав заранее Гёттингенский университет, и обратился за помощью к вице-куратору Дерптского университета, барону И. Ф. Унгерн-Штернбергу, который указал ему на профессора Кристофа Мейнерса (1747–1810), получившего широкую известность не только благодаря своим книгам по эстетике и теории изящных искусств (относившимся к области его узкой специализации, в рамках которой он читал лекции в Гёттингенском университете), но и уже упоминавшимся знаменитым трудам по теории и истории университетов. [961]
Выбор Муравьевым Гёттингена и, как следствие, одного из его ведущих профессоров К. Мейнерса в качестве своего главного университетского корреспондента за границей имел принципиальный характер. С одной стороны, это надежно соединяло Россию (в лице Муравьева, который представлял не только Московский университет, но как товарищ министра влиял и на политику министерства в целом) с гёттингенской ученой средой, где в этот момент были сконцентрированы лучшие ученые силы Германии, и которая, в свою очередь, поддерживала связи с наиболее известными с научной стороны профессорами других немецких университетов. В этом смысле, роль Мейнерса для России можно сравнить с той, которую около восьмидесяти лет назад сыграл X. Вольф при основании Петербургской Академии наук. С другой стороны, Гёттинген среди прочих университетов выделялся привлечением сюда образованного дворянства, благодаря той особой ученой атмосфере и «светской благовоспитанности», традиции которых установил там барон Г. А. фон Мюнхгаузен, а это как нельзя лучше отвечало устремлениям Муравьева возбудить интерес к высшему образованию среди российского дворянства. Поэтому, приглашая ученых из Гёттингена, Муравьев надеялся, что они привезут с собой этот дух соединения дворянской культуры и глубокой современной учености, и это действительно, доказал успех в московском дворянском обществе публичных лекций, которые начали читать приглашенные немецкие профессора вскоре после своего приезда в университет[962].
В письме от 20 января 1803 г., открывавшем переписку, барон Унгерн-Штернберг по поручению Муравьева просил Мейнерса предложить кандидатуры для всех научных областей, за исключением теологии, в особенности «людей с определенной литературной славой, особенно сочинителей в их научном предмете, т. е. людей с некоторым значением», хотя сообщал, что нельзя упускать возможности призвать и «молодых талантливых ученых».[963] 9 февраля 1803 г. уже сам Муравьев уточнил запрос, во-первых, назвав шесть основных областей, в которых новые профессора нужны Московскому университету (древние языки, философия, «историко-статистические науки», политическая экономия (камеральные науки), естественная история, в особенности ботаника, и математические науки, в особенности астрономия); а во-вторых, сформулировав «требуемые свойства кандидатов». Ими были: 1) знание основ и новейших достижений в своем предмете; 2) опробованная способность излагать мысли устно и письменно, в том числе по-латыни (от профессоров, естественно, не могли требовать знания русского языка и в Московском университете поневоле предполагалось вернуться к преподаванию значительного числа предметов на латинском языке); 3) «либеральное, образованное обхождение (der liberale gebildete Umgang) и нравственный характер».[964] Замечательно, в особенности, это последнее пожелание – видеть у профессоров либеральный характер и «цивилизованные манеры»,[965] что доказывало стремление Муравьева сблизить Московский университет с дворянской культурой.
Мейнерс с охотой согласился взять на себя подбор ученых и дальнейшие переговоры с ними. По собственным словам, он готов был «отдать все силы ради того, чтобы улучшить ученые учреждения и распространить полезные знания в столь великой империи».[966] В письме от 11 марта 1803 г. Муравьев писал профессору: «Московский университет, особенное попечение о котором поручил мне Его Величество, будет обязан Вам своим возрождением» и далее, описывая те «злоупотребления», которые возникли в университете на рубеже XVIII–XIX вв., характеризовал начало новых университетских реформ и добавлял: «Нам остается желать лишь надежного проводника, чтобы вызвать из-за границы людей, подходящих для распространения Просвещения».[967] «Возрождение» Московского университета в начале XIX в. современники, действительно, называли его «вторым основанием», а деятельность Муравьева в глазах гёттингенцев напоминала труды их любимого куратора, Г. А. фон Мюнхгаузена. [968]
Надо сказать, что в самом начале переговоров одним из условий их проведения было сохранение строжайшей тайны о поручениях и полномочиях, данных Мейнерсу. На это указал в первом письме барон Унгерн-Штернберг, «зная нескромность немецких журналов», а профессор, соглашаясь с ним, писал, что просил тех, к кому обращался, не называть никому его имени («чтобы не получать со стороны утомительных и отнимающих время запросов») и не сообщать о предложениях из России ганноверскому правлению («чтобы воспрепятствовать их использованию здесь, для удовлетворения собственных притязаний»), а также советовал при обсуждении возможного отъезда в Россию даже с друзьями соблюдать максимальную осторожность, не давая повода для слухов.[969] Удивительно, но эти меры предосторожности действительно способствовали сохранению тайны о переговорах по крайней мере в течение полугода, что дало Мейнерсу возможность спокойно обсуждать с Муравьевым каждую кандидатуру. Когда же, спустя полгода, в Гёттинген пришли первые официальные приглашения от российского правительства, нужда в скрытности отпала. Правда, затем, особенно с середины 1804 г., к Мейнерсу хлынул поток обращений ученых с разных частей Германии, которые просили рекомендовать их в российские университеты. В каждом случае Мейнерс тщательно интересовался опубликованными сочинениями и другими подробностями биографии кандидата, прежде чем передать сведения о нем Муравьеву.
Активная фаза переписки между ними, посвященная поиску профессоров в Москву, длилась не более двух лет, до декабря 1804 г. (когда было достигнуто соглашение о приглашении туда последнего из кандидатов, X. Штельцера[970]). За это время Московский университет получил в качестве новых профессоров десять первоклассных ученых из Германии,[971] из которых, кроме уже преподававшего ранее в Москве X. Ф. Маттеи и астронома-практика X. Гольдбаха (который не имел ученой степени, но был известен как составитель звездного атласа и рекомендован известным берлинским астрономом И. Воде), все остальные были подобраны К. Мейнерсом. Выражая свою благодарность, Муравьев в одном из писем к нему восклицал: «Московский университет благодарен Вам за свой новый блеск. Вам обязана целая нация и ее потомки».[972] В качестве официальных наград Мейнерс дважды удостаивался бриллиантового перстня от императора, а в декабре 1803 г. одним из первых был избран почетным членом Московского университета.[973]
Успех приглашения немецких ученых в Москву отразился в прессе: газета «Гёттингенские ученые ведомости» посвятила этому специальную заметку, напечатанную 3 мая 1804 г. В ней, в частности, говорилось: «В недолгом времени Московский университет будет обладать столь большим числом знаменитых и заслуженных ученых, как едва ли какая другая высшая школа вне Германии, да и немного немецких высших училищ могут тем же похвастаться… Нашему Отечеству делает честь приглашение такого количества немецких ученых в новые или вновь обустраиваемые российские университеты. Еще более почетно то, что наша родина может отдать столько подающих надежды или уже заслуженных ученых, не испытав сама от этого
