общечеловеческих и научных соображений».[1029]
Конечно, не одна любовь к человечеству двигала немецкими учеными. Немаловажным было и желание повысить свой имущественный и социальный статус. Так, для гёттингенца И. Т. Буле, который как ординарный профессор университета получал жалование в 550 талеров, предложенные ему в Москве 2000 рублей в год представлялись более чем заманчивыми.[1030] И Буле, и его товарищ Гофман в своих письмах к Мейнерсу обращают внимание на свой новый статус потомственных дворян на российской службе и чин надворного советника (в немецких государствах его дословный аналог – Hofrat – имел даже более высокий вес, чем в российской Табели о рангах). [1031] Гофман в январе 1805 г., т. е. спустя всего несколько месяцев после приезда в Россию, просил побеспокоить Муравьева относительно выдачи ему патента на чин надворного советника, поскольку «есть примеры, что здесь коллежские и статские советники называются таковыми много лет, не будучи подтверждены патентом. Тот, кто решил остаться здесь на всю жизнь, может быть, и не имеет основания желать такой формальности, но тот, кто хочет еще раз возвратиться на свою немецкую родину и не способен долго противостоять влиянию здешнего климата, ради этого, по крайней мере, заслуживает, чтобы ему извинили его маленькое тщеславие».[1032]
Именно поэтому в условиях контракта, заключавшегося попечителями с немецкими профессорами, подробно оговаривались все преимущества, которыми те смогут пользоваться в России. Они излагались в уже цитированном первом письме Муравьева от 9 февраля 1803 г. к Мейнерсу и Шицу, которым открылся процесс приглашения, а потом были опубликованы Мейнерсом в «Гёттингенских ученых ведомостях», где характеризовались как «весьма почетные и прибыльные». Профессора российских университетов получали: 1) 1500–2000 рублей жалования за 4–6 лекций в неделю; 2) ранг штаб-офицера, т. е. коллежского асессора или надворного советника (причем подчеркивалось, что эти чины дают потомственное дворянство); 3) деньги на проезд в Россию или выплату части жалования вперед; 4) половинное и полное жалование, обращаемое в пожизненную пенсию после соответствующего количества лет службы или на содержание вдовы и детей в случае раннего ухода из жизни.[1033] В опубликованной заметке Мейнерс добавил к этому еще бесплатные дрова и университетскую квартиру (в случае, если профессор предпочитал снимать частный дом, ему выплачивались в виде компенсации квартирные деньги). «Мы не знаем ни одного университета в Германии, где вдовы и сироты профессоров столь щедро были бы обеспечены, как в российских университетах», – подчеркивал Мейнерс, и действительно, вдовы профессоров в Германии получали помощь не от государства, а из частных фондов и в гораздо меньшем размере.[1034]
В то же время некоторые профессора выдвигали дополнительные условия: так, Грельман просил оговорить для него право свободного выезда в любой момент, когда он того пожелает, а также чтобы жалование продолжало выплачиваться ему и вне России в том случае, если он будет отправлен в отставку без всякой вины (что, возможно, было навеяно случаем с Мельманом). Натуралист Г. Фишер (в России после получения дворянства – Фишер фон Вальдгейм) добился в 1803 г. у Муравьева согласия на прибавку к жалованию ординарного профессора еще 500 руб. в год за исполнение обязанностей директора «демидовского музея» (музея естественной истории Московского университета, составленного из коллекций, пожертвованных П. Г. Демидовым) и потребовал, чтобы пенсия в размере полного жалования выплачивалась ему уже через 15 лет службы (тогда как Утвердительными грамотами российских университетов и Уставом 1804 г. этот срок был установлен в 25 лет).[1035]
Но больше всего дополнительных условий и соглашений было связано с выплатой денег на путешествие в Россию. Потоцкий, как цитировалось выше, полагал, что ни один порядочный ученый не пустится в дорогу, не получив вперед трети своего жалования, и потому высылал его приглашаемым профессорам прямо в Германию. Муравьев так не поступал, однако предлагаемые им условия в результате оказались еще более щедрыми – вместе с деньгами на проезд (Reisegeld) он готов был погасить любые траты профессоров на предприятия, которые еще удерживали их за границей. Так, Буле за счет присланных из России денег смог закончить в Гёттингене издание многотомной «Истории новейшей философии», а доктор Л. К. В. Каппель, приглашенный в Московский университет в качестве профессора терапии и директора клинического института, получил от Муравьева в счет Reisegeld дополнительно 1000 рублей для двухмесячного путешествия в Париж, которое ему было необходимо перед отъездом в Россию.[1036] Только в одном августе 1803 г. Муравьев отправил в Гёттинген на имя Мейнерса 6500 руб. для проезда Гофмана, Лемана (приглашение которого затем сорвалось), Грельмана и Иде, и, таким образом, каждый из них должен был получить от 1500 до 2000 руб. Тогда же попечитель определил Г. Фишеру на путевые издержки по переезду из Майнца в Москву огромную сумму в 3000 руб.[1037]
Среди льгот при переезде в Россию Утвердительными грамотами российских университетов, начиная с Дерптского, разрешался беспошлинный ввоз имущества на сумму до 3000 рублей и освобождение впредь от платы за паспорт (т. е. право для иностранных ученых свободно пересекать российскую границу в обе стороны когда пожелают). Правда, даже эти распоряжения не всегда соответствовали запросам профессоров: так, вещи Грельмана были задержаны на таможне, потому что он вез с собой 19 (!) ящиков – как потом оказалось, все они были наполнены книгами. Лишь по личной просьбе Муравьева, обращенной к директору таможни, багаж профессора пропустили.[1038] Гофман взял с собой фортепиано и, как ни удивительно, успешно довез его до Москвы, где потом устраивал домашние концерты, хотя несколько ящиков с его вещами оказались потеряны[1039].
Что же касается жалования, то оно рассчитывалось Муравьевым для каждого из немецких профессоров со дня их согласия поступить на российскую службу, поэтому ко времени их прибытия в Россию из него накапливалась вполне приличная сумма, которая немедленно выплачивалась и помогала немцам быстро обустроиться на новом месте.
Все эти значительные расходы, которые российская казна несла с целью сделать переезд в Россию как можно более привлекательным для ведущих представителей немецкой науки, позже были сочтены чересчур расточительными. Уже новым министром народного просвещения графом Алексеем Кирилловичем Разумовским (1748–1822, министр в 1810–1816 гг.) 16 августа 1811 г. было издано предписание, запрещавшее за период отсутствия в России выплачивать профессору больше трети его годового жалования, которое он должен был получить лишь после переезда в Россию. Патент на должность выдавался профессорам также лишь в России с тем, чтобы они не могли использовать его за границей в каких-либо собственных целях, а выслуга лет считалась лишь со дня прибытия ученого в тот университет, куда его зачислили[1040].
Опыт пребывания немецких профессоров в России также заставил министерство народного просвещения искать способов воспрепятствовать их скорому отъезду с места службы. Поводом для этого послужило приглашение крупнейшего на тот момент из немецких ученых Харьковского университета, профессора политической экономии Л. Г. Якоба в Кёнигсбергский университет в 1808 г., т. е. спустя всего год после приезда в Россию. Там Якобу предложили 1200 талеров жалования[1041] и добавочные преимущества (вроде бесплатного жилья) еще на 1000 талеров в год. На этом основании Якоб потребовал себе в Харьковском университете прибавки к жалованию в 1000 рублей. Нет сомнения, что Якоб был действительно выдающимся ученым и заслуживал к себе особого отношения, но при этом в министерстве народного просвещения боялись создать прецедент, который позволит и другим профессорам постоянно требовать таких прибавок. Поэтому хотя попечитель Харьковского университета С. О. Потоцкий представил в министерство положительный отзыв о Якобе, но здесь же указал, что если Якоб предпочтет принять приглашение в Кёнигсберг, то должен вернуть деньги, выданные ему на проезд в Россию. Именно это и вошло в распоряжение министерства от 27 февраля 1808 г., которым устанавливался минимальный срок службы немецких профессоров в России в два года, а тем, кто хотел покинуть страну раньше, предписывалось полностью вернуть в казну Reisegeld.[1042] Впрочем, благодаря представленному им Александру I в 1809 г. проекту «О бумажных деньгах в России и средствах удержать их стоимость», Якоб был вызван в Петербург, где в 1810–1811 г. под руководством M. М. Сперанского участвовал в работе комиссии составления законов и финансового комитета, а в 1816 г. все же покинул Харьков, вернувшись в родной для него университет Галле.[1043]
Изменившееся в неблагоприятную для немецких ученых сторону отношение министерства объясняет, почему в конце 1800-х гг., т. е. именно тогда, когда в Германии особенно остро ощущался дефицит мест в университетах и профессора готовы были ехать оттуда в Россию, несколько попыток пригласить талантливых ученых не удались. Так, известно, что Харьковский университет вел тогда переговоры о приглашении К. В. Гуфеланда, который в 1810—30-х гг. станет лидером медицинского факультета Берлинского университета, и А. Ф. Тибо, который заложит потом основы новой юридической школы в Гейдельбергском университете.[1044] Достаточно полно отражена в источниках попытка привлечь в Харьков в 1807–1808 г. крупнейшего в то время немецкого филолога-классика Ф. А. Вольфа, лишившегося профессорского места после временного закрытия университета в Галле. Переписка о его возможном переезде в Россию длилась более года, в течение которых он уже числился в штате Харьковского университета. У своих коллег-профессоров (К. фон Моргенштерна из Дерпта, Л. Г. Якоба из Харькова) Вольф тщательно осведомлялся об условиях жизни в России, особенно материальных. Сумма на переезд, которую ему предлагал Потоцкий, в конечном счете была удвоена, чтобы обеспечить ученому перевозку его огромной библиотеки, но обещанные ему 3000 рублей годового жалования, видимо, встретили сопротивление в министерстве. В конечном итоге Вольф был «удержан на прусской службе рескриптом короля, обещавшего большие выгоды ученому, которым гордилась Германия».[1045] С 1810 г. Вольф вошел в состав философского факультета Берлинского университета, явившись здесь не только основателем школы классической филологии, но и зачинателем одного из первых в Германии филологических семинаров (устроенная в Берлине Вольфом новая форма обучения студентов постепенно перенималась и представителями других наук и во многом способствовала распространению семинара как основного типа университетских занятий).
Обзор проблем переезда в Россию немецких ученых стоит закончить описанием казуса, который случился на границе Германии с И. Т. Буле и который, возможно, предостерег и некоторых других крупных ученых от возможности стать легкой добычей недобросовестного журналиста. Небезызвестный А. фон Коцебу, издатель газеты «Der Freimuthige» («Прямодушный»), опубликовал 15 октября 1804 г. материал якобы на основании письма из Кёнигсберга, в котором приписал профессору едкие жалобы на родной Гёттингенский университет, который «при нынешнем бедственном положении скоро не сможет удержать ни одного преподавателя, кроме тех, кто по старости не может уехать». Конечно, Буле в первом же письме к Мейнерсу возмущался и утверждал, что ничего подобного не говорил[1046]. Интересно, однако, что это была не единственная из обнаруженных заметок, которые трактовали переезд немецких ученых в сатирическом ключе. Тот же «Прямодушный» спустя полтора года, 18 февраля 1806 г., опубликовал письмо из Нижнего Новгорода, которое призывало не верить в Германии «известиям, получаемым от гг. профессоров казанских, харьковских и т. д.», которые «все почти подобны критянам, о которых упоминает апостол Павел» (т. е. лжецы). «Старание себя выказать, а других опорочить, также зависть и беспрерывные споры, сопровождаемые всякими нелепостями, составляют их признаки». Что касается самих университетов, то автор характеризовал их как «вавилонское смешение», в котором «закоснелое упорство не так легко истребить, а чтоб озарить светом мрак сего хаоса, к тому потребно потрясение тысячекратно усиленного громового удара». Естественно, что и в этом случае ответом было единодушное возмущение профессоров Казанского университета (несмотря на реальность их борьбы между собой)[1047].
Но какими же в действительности оказались впечатления немецких профессоров от России? Исполнились или нет их ожидания? Можно ли назвать их пребывание здесь успешным в смысле продолжения ими научной деятельности, или же иной раз отказ от поездки в Россию только обогащал науку дальнейшими плодотворными годами, проведенными ученым в Германии?
Ответить однозначно на эти вопросы нельзя, поскольку они требуют индивидуального подхода, а восприятие России тем или иным немецким профессором определялось во многом особенностями его характера. В то же время можно, вообще, заметить, что в тяжелое для университетов Германии время Россия предоставила по крайней мере нескольким крупным ученым возможность продолжать здесь занятия наукой, а сами немецкие профессора, бесспорно, принесли большую пользу, способствовав появлению в российских университетах самостоятельных научных школ, повысив там общий уровень преподавания, участвуя вместе с русскими учеными (в том числе членами Академии наук) в широкомасштабных отечественных исследованиях, прежде всего естественнонаучных экспедициях.
Если обратиться к тому, в каких именно научных областях больше всего было приглашено ученых, то следующая таблица представляет их распределение по факультетам, введенным университетским Уставом 1804 г.
Количество немецких профессоров и адъюнктов, приглашенных в 1803–1811 гг., на факультетах российских университетов.
Как видно, наиболее востребованными оказались преподаватели физико-математического факультета, и именно на его кафедрах в российскую университетскую науку и преподавание внесла вклад целая плеяда замечательных немецких ученых. Так, математика наиболее высокого уровня достигла в Казанском университете, конечно, благодаря научным предпочтениям Румовского. Кафедру чистой математики здесь возглавил И. М. Бартельс, поставивший преподавание на один уровень с лучшими учебными заведениями Европы. В своих лекциях по математическому анализу, дифференциальному и интегральному исчислению, аналитической геометрии и другим математическим дисциплинам Бартельс излагал новейшие математические достижения французской математической школы (Ж. Лагранжа, Г Монжа и др.), а также своего друга К. Ф. Гаусса, с которым казанский профессор поддерживал научную переписку. Учеба у Бартельса способствовала формированию научных взглядов гениального русского математика первой половины XIX в. Н. И. Лобачевского.[1048]
