обзорного характера, так и в кратких заметках о состоянии того или иного университета.
С момента основания журнала в январе 1834 г. он получил почти неизменную в дальнейшем структуру из нескольких разделов, один из которых был озаглавлен «Известия об иностранных учебных заведениях». В самом первом номере журнала статьи каждого из разделов носили программный характер, и для вышеназванного в этой роли выступила публикация отчета «О состоянии народного просвещения в Пруссии». Это была выдержка из обширного сочинения французского профессора философии Виктора Кузена, вышедшего в 1832 г., где автор выступил в качестве одного из первых популяризаторов для Европы опыта «классического» университета в его гумбольдтовском смысле.[1284] Среди всего собранного им материала российское правительство в первую очередь интересовала организация министерства народного просвещения в Пруссии, которая и была описана в опубликованной статье. Одним из ее лейтмотивов была подчеркнутая Кузеном идея прусских реформаторов образования, очевидно вполне созвучная Уварову: «Ничто не избегает от министерского влияния и, между тем, каждая сфера народного образования пользуется достаточной свободою», и, в частности, «университеты управляются сами собою, но сообразно с изданными для них постановлениями».[1285]
Хотя опубликованные выдержки из сочинения Кузена не содержали подробного изложения принципов организации прусских университетов, но красноречивым было уже само по себе обращение к этому отчету, получившему широкую известность в Европе. Обсуждение же этих принципов вскоре последовало в других статьях программного характера.
Среди них выделялась статья в августовской книжке ЖМНП за 1834 г. под названием «Устройство юридических факультетов в разных иностранных университетах, и в особенности в Германии». Автор публикации не был указан, но в оглавлении журнала возле ее названия стояли буквы М. Б.
Статья сразу же начиналась принципиальным обобщением: «Все известные учреждения факультетов в разных университетах Европы основаны на двух различных правилах: 1) Учреждения в коих господствует свобода преподавания и слушания учения (таковы суть университеты Северной Германии); 2) Учреждения в Австрии и других государствах, в коих образ преподавания и слушания уроков определены законом».[1286]
Тем самым, сквозным сюжетом статьи служило сравнение северо-германской (т. е. «классической») и австрийской («йозефинской») университетских моделей, причем именно это сравнение позволило автору ясно вычленить два основополагающих принципа «классического» университета: свободу преподавания и свободу обучения, которые он
Свободу преподавания автор статьи представлял абсолютно в тех же словах, как ее выражали Шлейермахер и другие неогуманисты. Характеризуя северо-германские университеты, он объяснял, что «каждый профессор или доцент избирает такую науку или часть науки своего факультета, какую заблагорассудит – ту, где он прославился и которая не преподается другими», что чтение ведется не по заданным руководствам, но непосредственно, живой речью, а слушатели сами записывают услышанную лекцию-импровизацию. Особо выделялось, что «никто из профессоров или доцентов не определяется к известной кафедре, но вообще в профессора или доценты факультета», и это позволяет сделать программу преподавания более гибкой и отвечающей развитию науки. Так, на юридическом факультете за семестр объявлялось от 20 до 50 курсов (притом, что каждый профессор читал от 10 до 20 часов лекций в неделю). При таком обилии предложенных лекций преподаватели конкурировали между собой за слушателей, для чего служили и финансовые стимулы – гонорары по 1–2 луидора с посетителя в семестр, причем размер платы зависел также и от важности читаемого курса с точки зрения общей программы факультета. Приглашение профессоров определялось их «славой преподавания или изданием книг», так что не только ученые стремились найти себе место в университете, но и наоборот сами немецкие университеты боролись между собой за лучших профессоров[1287].
Свобода обучения столь же подробно раскрыта в статье. Она, как подчеркивал автор, «имеет собственные себе правила». Перед поступлением в университет студенты обязаны сдать экзамены в гимназии по единой для всех программе, которая удостоверяет их готовность к посещению университетских занятий. После этого они могут произвольно слушать лекции избранного ими факультета (или даже других факультетов) в течение шести семестров – срока, который считается достаточным, чтобы усвоить все основные курсы. Окончание университета не предполагает никакого экзамена, за исключением тех случаев, когда студент сам желает его сдать, чтобы получить потом ученую степень. Проверка же, насколько основательно юноши смогли воспользоваться временем, проведенным в университете, и какие знания получили, происходит при вступлении на службу, где все выпускники университета сдают экзамены, каждый – по соответствующему департаменту.[1288]
Этой модели «классического» университета в описании российского автора противопоставлена австрийская система высшего образования (формирование которой подробно обсуждалось в главе 2). Статья демонстрировала ее предельную несвободу. Регламентация относилась, прежде всего, к преподаванию: «В целой монархии во всех университетах, лицеях и в гимназиях в тот же день, в тот же час, по той же книге преподаются одинакие правила наук…, все определено законом, ничего не оставлено произволу учащихся и учащих лиц»[1289]. Столь же жестко определенным, лишенным выбора являлся и процесс обучения: чтобы окончить высшую школу, нужно сначала учиться в гимназии, затем поступить на философский факультет университета, играющий подготовительную роль, и только потом – на один из высших факультетов, дающих навыки профессии (Brotwissenschaften), при этом «никто не допускается в высшие курсы, не выслушав непосредственно предшествующих оным», и все учебные планы зафиксированы, а их исполнение контролируется государством.
Вывод, который делал автор статьи, вполне однозначен: именно немецкие университеты в их «классическом» смысле, а не австрийские или иные «почитаются ныне лучшими в Европе»[1290].
Таким образом, разобранная статья послужила первым примером появления в русской печати развернутого описания принципов «классического» университета. В этом смысле ее выход в разгар новой университетской реформы, проводимой С. С. Уваровым, не случаен, являясь еще одним знаком если не полной приверженности министерства этим принципам, то по крайней мере постоянного внимания к ним в своей деятельности.
Можно было бы, казалось, остановиться на констатации столь важного значения указанной статьи. Однако в данном случае путем несложных умозаключений удается проследить и всю цепочку
Ключ к такой связи содержится в установлении того, кто же все-таки скрылся за инициалами М. Б.
Вполне естественно предположить, что автором статьи был близкий сотрудник Уварова, ученый-правовед и деятель высшего образования Михаил Андреевич Балугьянский (1769– 1847).[1291] За свою долгую карьеру он, будучи уроженцем Венгерского королевства (точнее, той ее части, которая называлась Карпатской Русью), получил образование в Венском университете как раз в период реформ Иосифа II, а затем с 1796 г. являлся профессором реорганизованного университета в Пеште и, тем самым, обладал непосредственным личным опытом знакомства с австрийской учебной системой.
В 1803 г., в возрасте 34 лет Балугьянского пригласили в Россию для занятия кафедры политической экономии в Петербургском Педагогическом институте, где он быстро зарекомендовал себя как выдающийся профессор, знаток политических наук и финансового права и, в частности, активно привлекался для работы в Комиссии составления законов. С приходом С. С. Уварова к руководству Петербургским учебным округом, Балугьянский выдвинулся в ряды его ближайших помощников по преобразованию Педагогического института сначала в Главный Педагогический (где был избран деканом философско-юридического факультета), а затем в Петербургский университет, в подготовке проекта Устава которого он принимал непосредственное участие. В 1819–1821 гг. Балугьянский являлся первым ректором Петербургского университета, но вынужденно его покинул вскоре после ухода Уварова в связи с «разгромом», учиненным новым попечителем Д. П. Руничем (хотя и оставался в списках профессоров до 1824 г.).
Николай I, учившийся в юношестве у Балугьянского политэкономии, вскоре после восшествия на престол назначил его начальником II отделения Собственной Е.И.В. канцелярии, занимавшегося кодификацией законов Российской империи. С 1828 г. бывший профессор возглавил там программу обучения молодых русских юристов, финальным этапом которой служила их командировка в Берлинский университет. Эта поддержанная министерством народного просвещения программа, начавшись одновременно с созданием Профессорского института в Дерпте, имела не меньшее, а для юридических факультетов даже большее значение при формировании новых кадров российских университетов. [1292]
Благодаря данной программе, с 1829 по 1834 г. Балугьянский поддерживал постоянные и плотные контакты с Берлинским университетом. Его корреспондентом там, фактически руководившим учебой русских студентов и посылавшим в Петербург отзывы об их успехах, являлся профессор Фридрих Карл фон Савиньи. Выше уже цитировалось его направленное Балугьянскому в 1833 г. письмо о том, что некоторые из этих студентов по своим способностям достойны должностей профессоров в немецких университетах.
При этом очень важно, что многие черты биографии Савиньи теснейшим образом связывали его со строительством нового облика «классического» университета в Берлине. Так, он, наряду с Шлейермахером и Бёком, участвовал в написании Устава Берлинского университета в 1816 г. Выдающийся ученый, основатель т. н. «исторической школы» в юриспруденции, Савиньи всей своей деятельностью олицетворял живую связь науки и преподавания. Но был ли он теоретиком университетского образования, способным передать в Россию определенные идеи, доктрины, которые бы описывали облик обновленного европейского университета? И на этот вопрос следует ответить положительно.
В 1832 в Берлине знаменитым историком Леопольдом фон Ранке, находившимся тогда в начале своей деятельности, было предпринято периодическое издание «Historisch-politische Zeitschrift».[1293] В его четвертом номере за 1832 г. была опубликована большая статья Савиньи «Wesen und Werth der deutschen Universitaten» («Суть и ценности немецких университетов»). Этот написанный в русле неогуманизма очерк отличался от произведений теоретиков немецкого университетского образования 1800-х гг. тем, что говорил уже не о планах или проектах, но подводил итог двум десятилетиям существования Берлинского университета (говоря современным языком, как инновационной модели) и одновременно пытался связать его с вековой традицией немецких университетов.
В очерке Савиньи четко формулировалось, что немецкие университеты основаны на Lehrfreiheit и Lernfreiheit. Это тем более важно, что у Гумбольдта, Штеффенса, Фихте или Шлейермахера столь однозначные формулировки не встречались – там речь больше шла о духе свободы вообще и об ограничении государственного вмешательства в сферу высшего образования и науки. Савиньи же писал: «Все существенные черты наших университетов зависят от одного важного обстоятельства, без которого они не могли бы существовать, а именно от определенного рода свободы учения, которая у нас находится. Преподавателям предоставлен с почти неограниченной свободой выбор собственного предмета преподавания, так же как и содержания лекций, и в той же мере учащимся предоставлен выбор преподавателей и лекций, которые они хотят посещать. Благодаря этой свободе почет и состязание входят в учебные отношения, также благодаря ей каждому улучшению науки по форме или содержанию обеспечено непосредственное влияние на учебный процесс в университетах».[1294] Далее в качестве негативного примера Савиньи упоминал другие страны, в которых, наоборот, все преподавание и обучение шло согласно предписаниям.
Таким образом, тот факт, что именно Балугьянский выступил автором вышеназванной статьи в ЖМНП, подтверждается его прямой связью с одним из теоретиков «классического» университета. Знакомство Балугьянского с очерком Савиньи представляется более чем вероятным. Написание же Балугьянским статьи летом 1834 г. точно соответствовало окончанию программы подготовки русских юристов в Берлинском университете и естественному подведению ее итогов. Все это свидетельствует, что заинтересованными российскими наблюдателями Берлинский университет уже в 1830-е гг. рассматривался эталонным образцом нового европейского высшего образования. При этом большинство из его положительных черт осознавались в России не только как исключительные достоинства одного университета, но как неоспоримые преимущества новой немецкой университетской системы.
Укрепить этот вывод помогает обращение к другим публикациям ЖМНП на ту же тему. Берлинский университет, как и вообще высшее образование в Пруссии, вызывает здесь постоянное внимание, о чем говорит, например, заметка «Несколько слов о прусских университетах» (перевод с немецкого из книги К. Ф. В. Дитерици [1295]). В заметке вновь подчеркивалось, что «система народного просвещения в Пруссии сделалась известна всей Европе со времени отчета г-на Кузена французскому правительству», приводились бюджеты университетов и оклады профессоров и преподавателей, обсуждались способы привлечения на университетские кафедры виднейших ученых – среди них автор отмечал и выплату государством дополнительного жалования и наделение профессоров рангами, равнявшими их с высшими государственными чиновниками.[1296] Впрочем, книга Дитерици, согласно приведенному здесь же комментарию, вся основана на статистических выкладках и не давала того, что больше всего интересовало русского читателя – из нее нельзя было «составить себе понятие о сущности и о внутренней духовной деятельности Университетов, которую надобно рассматривать с высшей точки зрения».[1297]
Определенную роль для пропаганды этой «внутренней деятельности» Берлинского университета в русской печати сыграл молодой профессор Московского университета М. П. Погодин,
