владел.
Дмитрий был другим: он жаждал власти, он считал себя великими князем по праву, но он понимал, когда можно употреблять ханов, а когда лучше переждать. В 70-е годы XIV века он решил ханов игнорировать, пока там не окажется сильный властитель, а не очередной «калиф на час». Так что дань шла в Орду в зависимости от силы ее хозяев. Тем более что на 70—80 -е годы приходится очередной виток эпидемии. Страна настолько обезлюдела, что, по словам летописца, в Смоленске осталось в живых всего пятеро жителей: они заперли ворота города и ушли, оставив непогребенными тысячи трупов. При таком положении дел о хорошей дани говорить и вообще было затруднительно.
Эпидемия не щадила и Москву. Кроме эпидемии при Дмитрии город еще и несколько раз горел. Один раз за пару часов из-за сильной бури сгорели Кремль, Посад, Загородье и Заречье, лишь счастливчикам удалось спасти часть своего имущества. Кроме пожаров, Москва боялась пожога от Ольгердова войска, тот успешно бил московского князя, защищая права тверских родственников, у которых Дмитрий пытался отнять их княжество.
Именно эти пожары и пожоги Ольгерда и подвигли Дмитрия в 1367 году заложить каменный Кремль – до этого стольный град Москва был совершенно деревянным. И затея с каменными стенами была воплощена вовремя.
Неуплата дани вызывала в Орде сильное неудовольствие. Но, кроме Орды, у Москвы имелись недоброжелатели куда как ближе: тверской князь Михаил точно так же претендовал на великое княжение, как и Дмитрий. И прав на это у него было не меньше, чем у Дмитрия.
Съездив в Орду, Михаил получил нужный ему ярлык. Но забавнее, что аналогичный документ привез из Орды и Дмитрий. Получилось, что два ярлыка выданы на одно великое княжение! Установить Михаила на власть не смог даже ханский посол Сарыхожа. Дмитрий власть отдавать не желал, а Михаил не желал воспользоваться монгольским войском. Этого в Орде понять так и не смогли, только разводили руками: «Мы хотели силою оружия возвести тебя на престол Владимирский; но ты отвергнул наше предложение, в надежде на собственное могущество: ищи же покровителей, где хочешь!»
Будучи в Орде, Дмитрий нашел и сильный аргумент для убеждения Михаила: ханы держали в заложниках сына Михаила, требуя уплату 10 000 рублей, Дмитрий заплатил долг и увез несчастного юношу в Москву. Так Иван стал заложником у великого князя. Только после полной выплаты долга самому Дмитрию Михаилу вернули сына.
Все это время на граничные территории Тверского княжества делали набеги московские воеводы. Нужно ли удивляться, что Михаил Дмитрия ненавидел? Точно так же, как и рязанский князь Олег. Борьба за рязанские земли, пленение родственников Олега и бояр – все это не могло внушить рязанцу особой почтительности к своему жадному соседу. Олег был человеком открытым и действовал силой только тогда, когда его к этому вынуждали, а Дмитрий всегда находил причину, чтобы пограбить на чужой земле.
«Не опасаясь уже ни Литвы, ни Татар, – пишет Карамзин, – Великий Князь скоро нашел причину объявить войну Олегу, неуступчивому соседу, всегда готовому спорить о неясных границах между их владениями. Воевода, Димитрий Михайлович Волынский, с сильною ратию Московскою вступил в Олегову землю и встретился с полками сего Князя, не менее многочисленными и столь уверенными в победе, что они с презрением смотрели на своих противников. «Друзья! – говорили Рязанцы между собою. – Нам нужны не щиты и не копья, а только одни веревки, чтобы вязать пленников, слабых, боязливых Москвитян». Рязанцы, прибавляет Летописец,
Эта игра князьями с последующим присвоением земель была главной целью Дмитрия. И поэтому он удивительно легко наживал себе врагов. Конфронтация с Михаилом едва не переросла в затяжную русско-литовскую войну. Не желая наводить на Русь «поганых», Михаил привел войско литовцев. Сам Ольгерд уже в походе не участвовал, но прислал Кейстута, Витовта, сына Андрея и князя Друцкого. Только что заключенный вечный мир и династический союз, который должен был этот мир поддерживать, ничему не помогли. Теперь пожгли окрестности Москвы.
Так эта борьба за власть и велась с переменным успехом. Дмитрию ничего не оставалось, как подбить врагов Твери новгородцев пограбить город. Новгородцев долго озадачивать не нужно было: с тверичами у них имелись свои счеты, они последними словами ругались с ними из-за спорных владений. Московский князь собирался выделить новгородцам войско, но те отказались и решили отбить спорный Торжок у Твери.
Для новгородцев это кончилось плачевно: победил Михаил. Летописи рассказывают, как злодействовали тверичи, но если бы победили новгородцы, они поступили бы точно так же.
Дмитрий был озадачен, но тем не менее выступил против Михаила, который уже соединился с литовскими войсками. Попробовав сразиться и поняв, что силы примерно равны, обе враждующие стороны как-то не желали рисковать и простояли друг против друга пару дней, после чего заключили перемирие сроком от 1 августа до 26 октября. Главным в этом соглашении был не столько возврат похищенного с обеих сторон, сколько признание, что московскому князю нет дела до Твери, а тверскому – до Москвы.
Несколько лет между противниками был мир. Зато проблемы обнаружились теперь в Нижегородском княжестве, где князь Дмитрий Константинович, рассерженный непочтительным обращением монгольских послов, велел их убить, а тысячу монголов бросить в застенок. Мамай был в ярости. Пару раз он посылал войска, которые хорошо били русских на берегах Киши и Пьяны. А чуть спустя Дмитрий обвинил в этих мамаевых походах Михаила Тверского – якобы это он наговаривал на Дмитрия Мамаю.
И запылала Тверь. Михаил, против которого князь собрал, действительно, всех подвластных ему князей, подручников, и усилил новгородцами, еще помнившими Торжок, предпочел договориться о мире. Московский князь потребовал клятвенного обещания никогда не претендовать на великое княжение и считать московского князя старшим братом (то есть стать подручником). Михаил вынужден был согласиться. Этим он спас Тверь.
В 1377 году по граничным районам прокатилась конница ханыча Арабшаха (летописи зовут его царевичем Арапшой). Русские выставили войско из Суздальских, Переславских, Юрьевских, Муромских и Ярославских полков и неожиданно потерпели страшное поражение на Пьяне. «Татары, – пишет Карамзин, – одержав совершенную победу, оставили за собою пленников с добычею и на третий день явились под стенами Нижнего Новагорода, где царствовал ужас: никто не думал обороняться. Князь Димитрий Константинович ушел в Суздаль; а жители спасались в лодках вверх по Волге. Неприятель умертвил всех, кого мог захватить; сжег город и, таким образом наказав его за убиение Послов Мамаевых, удалился, обремененный корыстию».
Арапша взял и пожег Рязань, в этой битве едва уцелел Олег рязанский (летопись говорит, что он был весь изранен и исстрелен). На следующую зиму русские князья прошлись с таким же успехом по всей мордовской земле, отомстив за участие мордовцев в походе Арабшаха. А летом снова явились войска Мамая и снова пожгли русские земли. Дмитрий двинул войска навстречу неприятелю. Монголы этого не ожидали и после недолгой битвы на речке Воже бежали, бросив оружие и убитых.
Карамзин считал, что это была первая победа русских, считая с 1224 года. Наверно, это не так. Скажем, это была первая очень легкая победа. И это была первая победа, за которой не последовало немедленного наказания. В Орде было не до того: там беспощадно дрались за власть.
Мамай смог отправить войско на Русь только летом 1380 года. Битва, которая произошла между русскими и монголами, известна как Куликовская. Она описана во всех школьных учебниках истории точно по Карамзину, так что пересказывать ее ход вряд ли необходимо. Дмитрий в этом сражении поименован героем, зато оклеветан рязанский князь, которого Карамзин считал виновным во всех смертных грехах.
«Мамай, – пишет он, – вступил в тесный союз с Ягайлом Литовским, который условился действовать с ним заодно. К сим двум главным утеснителям и врагам нашего отечества присоединился внутренний изменник, менее опасный могуществом, но зловреднейший коварством: Олег Рязанский, воспитанный в ненависти к Московским Князьям, жестокосердый в юности и зрелым умом мужеских лет наученный лукавству. Испытав в поле превосходную силу Димитрия, он начал искать его благоволения; будучи хитр, умен,
Думая, что грозное ополчение Мамаево, усиленное Ягайловым, должно необходимо сокрушить Россию – страшась быть первою жертвою оного и надеясь хитрым предательством не только спасти свое Княжество, но и распространить его владения падением Московского, Олег вошел в переговоры с Моголами и с Литвою чрез Боярина Рязанского, Епифана Кореева; заключил с ними союз и тайно условился ждать их в начале сентября месяца на берегах Оки. Мамай обещал ему и Ягайлу все будущие завоевания в Великом Княжении, с тем чтобы они, получив сию награду, были верными данниками Ханскими».
На самом деле грехов у Олега не было, разве что страх, что его рязанская земля будет совершенно опустошена монголами и Москвой. Причем, как в случае поражения Москвы, так и в случае ее победы. «Димитрий в исходе лета сведал о походе Мамаевом, и сам Олег, желая скрыть свою измену, дал ему знать, что надобно готовиться к войне», – пишет историк.
Не правда ли, странный изменник, который сообщает Дмитрию о готовящемся походе? Уж не от него ли Дмитрий и сведал, что Мамай готов к войне?! А еще интереснее, что войско Олега так и не выступило на стороне Мамая, а войско Ягайлы не соединилось с монголами!
Вдобавок в Коломне с ратью Дмитрия соединились полки, детей Ольгерда, Андрея и Дмитрия. То есть литовские полки участвовали в битве с Мамаем! В чем же тогда заключалась измена бедняги Олега? Он, оказывается, отправлял гонцов то к Дмитрию, то к Ягайле, то к Мамаю! Очевидно, полученная информация мимо русских никак не проходила. И не стоит ли благодарить Олега за то, что эта информация позволила правильно организовать войско?
Но Карамзин читал летописи, написанные москвичами. Для них Олег был нехорошим князем, врагом, таким он и представлен в официальной русской истории.
Что же касается самой битвы, то, по Карамзину, масштабы ее были колоссальны. Дмитрий победил. Для нас важнее последствия. А последствия таковы. После выигранной битвы Дмитрий был вынужден послать в Орду дань. Монголы потребовали ее на другой же год после такой счастливой победы. Правда, дани потребовал не Мамай, а Тохтамыш, который при помощи Тамерлана отлично укрепился в Орде и положил конец ханской чехарде. Дмитрий не только признал права Тохтамыша на дань и на Русь, но и ласково принял его послов, одарил дарами и даже поздравил с принятием ордынского трона.
Правда, Тохтамыш был несколько неудовлетворен. Он не получил должного почтения. И затребовал в Орду Дмитрия с семьюстами князьями, как было в прежнее время. Дмитрий отказал. Он сам чувствовал, что стал по власти равным хану.
Но Тохтамыш думал иначе. В 1382 году он пошел на Дмитрия. Крайним в этой истории оказался опять Олег. Его Карамзин обвиняет в том, что князь показал броды через Оку. Если учесть, что Тохтамыш шел наказывать Дмитрия за спесь и что Дмитрий после того куликовского лета пытался отобрать рязанские земли у рязанского князя, вряд ли Олега можно считать предателем. Он не любил монголов, но еще больше не любил Москву. Да и не покажи Олег эти броды, что бы стало с его княжеством? Догадайтесь сами, а потом уже обвиняйте. Для Карамзина вопрос был ясен: он точно следовал мнению древних текстов.
Для современного же исследователя этот вопрос окончательно не прояснен. Да и для летописцев из другой части русской земли он не был столь очевиден даже в родном XIV веке. Например, для рязанского или тверского летописца, или для летописца смоленского и волынского…
Обвинение Олега и прославление Дмитрия – это позиция московского летописания, так сказать, государственная политика того сложного времени. Но даже летописцы XIV века, причем московские, никуда не смогли деть события 1382 года, которые не только не оправдывают Дмитрия, но и вовсе заставляют сомневаться в том, кто же на самом деле принес победу двумя годами ранее: Дмитрий Иванович Донской или Владимир Андреевич, которого в его время как раз и называли Донским князем – за героизм и умелое руководство в той самой куликовской битве.
А события, о которых речь, были таковы.
«Герой Донской с мужественным братом своим, Владимиром Андреевичем, – пишет Карамзин, – спешили выступить в поле; но другие Князья изменили чести и славе. Сам тесть Великого Князя, Димитрий Нижегородский, сведав о быстром стремлении неприятеля, послал к Хану двух сыновей с дарами. Одни увеличивали силу Тохтамышеву; иные говорили, что от важного урона, претерпенного Россиянами в битве Донской, столь кровопролитной, хотя и счастливой, города оскудели людьми военными: наконец советники Димитриевы только спорили о лучших мерах для спасения отечества, и Великий Князь, потеряв бодрость духа, вздумал, что лучше обороняться в крепостях, нежели искать гибели в поле. Он удалился в Кострому с супругою и с детьми, желая собрать там более войска и надеясь, что Бояре, оставленные им в столице, могут долго противиться неприятелю. Тохтамыш взял Серпухов и шел прямо к Москве, где господствовало мятежное безначалие. Народ не слушался ни Бояр, ни Митрополита и при звуке колоколов стекался на Вече, вспомнив древнее право граждан Российских в
