великого Монарха, если бы воспитание образовало или усовершенствовало в нем дары природы; но рано лишенный отца, матери и преданный в волю буйных Вельмож, ослепленных безрассудным, личным властолюбием, был на престоле несчастнейшим сиротою Державы Российской: ибо не только для себя, но и для миллионов готовил несчастие своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, исправитель страстей, нем в юной душе и если, вместо его, мудрый пестун не изъясняет ей законов нравственности.
Один Князь Иван Бельский мог быть наставником и примером добродетели для отрока державного; но Шуйские, отняв достойного Вельможу у Государя и Государства, старались привязать к себе Иоанна исполнением всех его детских желаний: непрестанно забавляли, тешили во дворце шумными играми, в поле звериною ловлею; питали в нем наклонность к сластолюбию и даже к жестокости, не предвидя следствий. Например, любя охоту, он любил не только убивать диких животных, но и мучить домашних, бросая их с высокого крыльца на землю; а Бояре говорили: «Пусть Державный веселится!»
Окружив Иоанна толпою молодых людей, смеялись, когда он бесчинно резвился с ними или скакал по улицам, давил жен и старцев, веселился их криком. Тогда Бояре хвалили в нем смелость, мужество, проворство! Они не думали толковать ему святых обязанностей Венценосца, ибо не исполняли своих; не пеклись о просвещении юного ума, ибо считали его невежество благоприятным для их властолюбия; ожесточали сердце, презирали слезы Иоанна о Князе Телепневе, Бельском, Воронцове в надежде загладить свою дерзость угождением его вредным прихотям, в надежде на ветреность отрока, развлекаемого ежеминутными утехами.
Сия безумная система обрушилась над главою ее виновников». Учитывая особенности характера юного царя, обрушение было кровавым.
«Шуйские хотели, чтобы Великий Князь помнил их угождения и забывал досады, – продолжает Карамзин, – он помнил только досады и забывал угождения, ибо уже знал, что власть принадлежит ему, а не им. Каждый день, приближая его к совершенному возрасту, умножал козни в Кремлевском дворце, затруднения господствующих Бояр и число их врагов, между коими сильнейшие были Глинские, Государевы дядья, Князья Юрий и Михайло Васильевичи, мстительные, честолюбивые: первый заседал в Думе; второй имел знатный сан Конюшего. Они, несмотря на бдительность Шуйских, внушали тринадцатилетнему племяннику, оскорбленному ссылкою Воронцова, что ему время объявить себя действительным Самодержцем и свергнуть хищников власти, которые, угнетая народ, тиранят Бояр и ругаются над самим Государем, угрожая смертию всякому, кого он любит; что ему надобно только вооружиться мужеством и повелеть; что Россия ожидает его слова. Вероятно, что и благоразумный Митрополит, недовольный дерзким насилием Шуйских, оставил их сторону и то же советовал Иоанну. Умели скрыть важный замысел: двор казался совершенно спокойным.
Государь, следуя обыкновению, ездил осенью молиться в Лавру Сергиеву и на охоту в Волок Ламский с знатнейшими сановниками, весело праздновал Рождество в Москве и вдруг, созвав Бояр, в первый раз явился повелительным, грозным; объявил с твердостию, что они, употребляя во зло юность его, беззаконствуют, самовольно убивают людей, грабят землю; что многие из них виновны, но что он казнит только виновнейшего: Князя Андрея Шуйского, главного советника тиранства. Его взяли и предали в жертву Псарям, которые на улице истерзали, умертвили сего знатнейшего Вельможу. Шуйские и друзья их безмолвствовали: народ изъявил удовольствие».
Иван этого народного удовольствия не забыл никогда. В будущем он ссылался именно на этот довольный глас народа. Гласом народа можно было оправдать любые зверства.
С боярами, которых царь винил в своих несчастьях, он разобрался просто и быстро: сослали Федора Шуйского-Скопина, Князя Юрия Темкина, Фому Головина и многих иных чиновников в отдаленные места, знатного Боярина Ивана Кубенского, сына двоюродной тетки Государевой, Княжны Углицкой, посадили в темницу, Афанасию Бутурлину отрезали язык, попали в опалу и освобожденный из ссылки самим Иваном прежний любимец Воронцов, и князья Петр Шуйский, Горбатый и Дмитрий Палецкий.
А потом случился новгородский мятеж. Мятеж был еще тот: новгородские пищальники, встретив Ивана на охоте, хотели ему подать жалобы на своих начальников, Иван перепугался, ожидал смерти и потом стал выяснять, кто этих пищальников подослал. Дьяк Захаров, которому было дело поручено, доложил, что это Кубенский и Воронцовы, Федор и Василий. Иван доискиваться правды не стал: всем отрубили головы.
Государственными делами Иван занимался мало: ему больше нравились охота и поездки по монастырям. Из детства он вынес любовь к чтению церковных книг. Посещение храмов и монастырей дарило ему минуты тихой радости.
На 17-м году жизни царь объявил о своем желании жениться. Этот вопрос он продумал так досконально, что бояре остались в недоумении: юноша просил митрополита найти ему невесту из русских, объясняя это тем, что с иноземкою не будет у него настоящего счастья. Бояре дивились зрелости мысли, однако Иван тут же добавил, что желает не только жениться, он желал и торжественного венчания на царство.
В боярах еще тлела память, что случилось с несчастным Дмитрием, венчанным на царство таким образом. И чтобы эта мысль не воскресила ненужных ассоциаций, заговорили о Владимире Мономахе, константинопольских дарах и митрополите Эфесском.
«Генваря 16 [1547 г. ], утром, – пишет Карамзин, – Иоанн вышел в столовую комнату, где находились все Бояре; а Воеводы, Князья и чиновники, богато одетые, стояли в сенях. Духовник Государев, Благовещенский Протоиерей, взяв из рук Иоанновых, на златом блюде, Животворящий Крест, венец и бармы, отнес их (провождаемый Конюшим, Князем Михайлом Глинским, Казначеями и Дьяками) в храм Успения. Скоро пошел туда и Великий Князь: перед ним Духовник с крестом и святою водою, кропя людей на обеих сторонах; за ним Князь Юрий Василиевич, Бояре, Князья и весь Двор. Вступив в церковь, Государь приложился к иконам: священные лики возгласили ему многолетие; Митрополит благословил его. Служили молебен.
Посреди храма, на амвоне с двенадцатью ступенями, были изготовлены два места, одетые златыми паволоками; в ногах лежали бархаты и камки: там сели Государь и Митрополит. Пред амвоном стоял богато украшенный налой с Царскою утварию: Архимандриты взяли и подали ее Макарию: он встал вместе с Иоанном и, возлагая на него крест, бармы, венец, громогласно молился, чтобы Всевышний оградил сего Христианского Давида силою Св. Духа, посадил на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и
Обряд заключился возглашением нового многолетия Государю. Приняв поздравление от Духовенства, Вельмож, граждан, Иоанн слушал Литургию, возвратился во дворец, ступая с бархата на камку, с камки на бархат. Князь Юрий Василиевич осыпал его в церковных дверях и на лестнице золотыми деньгами из мисы, которую нес за ним Михайло Глинский. Как скоро Государь вышел из церкви, народ, дотоле неподвижный, безмолвный, с шумом кинулся обдирать
Венчание – пусть и со ссылкой на Мономаха – в точности повторило обряд, проведенный над несчастным Дмитрием. Однако с этого момента в употребление было введено именование «царь», хотя за царем остался и титул Великого князя. И с этого же момента Московское княжество, пусть и великое, стало называться московским царством.
По этому поводу тогдашний константинопольский патриарх издал особую грамоту. В ней говорилось: «Не только предание людей достоверных, но и самые летописи свидетельствуют, что нынешний Властитель Московский происходит от незабвенной Царицы Анны, сестры Императора Багрянородного, и что Митрополит Ефесский, уполномоченный для того Собором Духовенства Византийского, венчал Российского Великого Князя Владимира на Царство». Легенда о венчании на царство Владимира вошла в московский обиход.
Одновременно с этим венчанием шел и другой процесс: срочно искали подходящую невесту. Дьякам пришлось исколесить всю страну, осматривая всех девиц благородного происхождения. Отобранные девицы дальше направлялись к Ивану. Из всех предложенных он выбрал незнатную Анастасию Захарьину. Девица была хороша собой, но гораздо больше Ивану понравились ее набожность и особенности детства: девушка воспитывалась без отца, то есть, как и Иван, она была сиротой, только Иван в детстве потерял еще и мать. Свадьба была пышной. Иван был счастлив. Однако для страны счастье Ивана означало новые бедствия: он был занят молодой женой и развлечениями.
«Никогда Россия не управлялась хуже, – пишет Карамзин. – Глинские, подобно Шуйским, делали что хотели именем юноши-Государя; наслаждались почестями, богатством и равнодушно видели неверность частных Властителей; требовали от них раболепства, а не справедливости. Кто уклонялся пред Глинскими, тот мог смело давить пятою народ, и быть их слугою значило быть господином в России. Наместники не знали страха – и горе угнетенным, которые мимо Вельмож шли ко трону с жалобами!»
Царь с челобитщиками поступал еще безжалостнее, чем с теми, на кого они шли жаловаться. Неожиданные перемены в Иване произошли как-то вдруг: он стал свидетелем московского пожара и народного мятежа. Москва и прежде горела, но этот пожар 1547 года был настоящим бедствием, город был похож на один громадный костер. Его пламя раздувала неслыханная для Москвы буря. Сгорело все, что могло гореть. Даже истлели царские палаты, казна, сокровища, оружие, иконы, древние хартии, книги, Мощи Святых. Около 1700 человек сгорело заживо.
Этот кошмар тут же использовали противники Глинских: в народе пошел слух, что старая «Княгиня Анна вынимала сердца из мертвых, клала в воду и кропила ею все улицы, ездя по Москве», то есть старуха наколдовала пожар. Обвинение в те времена более чем серьезное. Погорельцы отправились расправляться со всем колдовским родом Глинских. Дядю царя Юрия, который пытался Москву тушить, убили прямо в церкви, имение Глинских разграбили, а царь дрожал в загородном дворце и ожидал, когда его придут убивать.
Но прежде вдруг пришел некий человек по имени Сильвестр, он объявил царю, что огонь сожрал Москву за его прегрешения и легкомыслие. Открыв священное писание, этот странный инок стал зачитывать ему целые страницы, требуя раскаяния. И Иван раскаялся. Он обливался слезами и молил бога о прощении. С этой минуты он захотел полностью измениться и изменить свою страну.
Сильвестр вместе с молодым Алексеем Адашевым образовали тот центр, вокруг которого стали собираться люди, желающие сделать Московское царство сильным и счастливым государством. Но тогда, в час бунта, Иван перешел от слез к делу. Он вышел к разъяренной толпе и приказал стрелять в бунтовщиков. Этого оказалось вполне достаточно: толпа разбежалась.
После пожара Иван объехал город и оценил ущерб. Он велел позаботиться о погоревших: из казны им выдавали хлеб и обеспечивали кровом. Для бояр было большей неожиданностью обнаружить, что прежде равнодушный к управлению государством царь стал вникать во все дела этого государства. Больше власти из своих рук он не выпускал.
Приблизив Сильвестра и Адашева, царь начал отодвигать от государственных дел неугодных бояр и приближать угодных: «В Думу поступили новые Бояре: дядя Царицы, Захарьин, Хабаров (верный друг несчастного Ивана Бельского), Князья Куракин-Булгаков, Данило Пронский и Дмитрий Палецкий, коего дочь, Княжна Иулиания, удостоилась тогда чести быть супругою шестнадцатилетнего брата Государева, Князя Юрия Васильевича. Отняв у ненавистного Михайла Глинского знатный сан конюшего, оставили ему Боярство, поместья и свободу жить, где хочет; но сей Вельможа, устрашенный судьбою брата, вместе с другом своим, Князем Турунтаем-Пронским, бежал в Литву».
Перемен царь ожидал видеть во всем, но начал, как и Иван, с законов. В 1550 году был составлен из древних и новых законов Судебник, который заменил Уложение Ивана Третьего, к тому времени устаревшее. На 1551 год он назначил Священный собор, на котором обсуждались вопросы церковного и государственного управления. По количеству принятых Собором статей (сто) он был поименован Стоглавом.
«Одним из полезнейших действий оного, – обобщает нововведения Карамзин, – было заведение училищ в Москве и в других городах, чтобы Иереи и Диаконы, известные умом и добрыми свойствами, наставляли там детей в грамоте и страхе Божием: учреждение тем нужнейшее, что многие Священники в России едва умели тогда разбирать буквы, вытверживая наизусть службу церковную.
Желая укоренить в сердцах истинную Веру, отцы Собора взяли меры для обуздания суеверия и пустосвятства: запретили тщеславным строить без всякой нужды новые церкви, а бродягам-тунеядцам келии в лесах и в пустынях; запретили также, исполняя волю Государя, Епископам и монастырям покупать отчины без ведома и согласия Царского: ибо государь благоразумно предвидел, что они могли бы сею куплею присвоить себе наконец большую часть недвижимых имений в России, ко вреду общества и собственной их нравственности. Одним словом, сей достопамятный Собор, по важности его предмета, знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве».
Реформы не кончились Судебником и Стоглавом. Иван желал взять у западных стран все, что там имелось хорошего, – усовершенствованное оружие, ремесленников, художников, лекарей, аптекарей, типографщиков, знатоков языков древних и новых. А для упрочения своего государства он начал с «зачистки» всех ее возможных врагов. Пока – внешних.
Первым военным опытом стала для него Казань. Опыт был неудачным. Казань он не завоевал, а войско едва не погубил. В марте 1548 года неожиданно умер казанский хан Сафа-Гирей. На время в Казани образовалось безначалие, и Иван попробовал этим воспользоваться. Но второй казанский поход был столь же неудачен. Из осады ничего не вышло. Во время первого еще похода Иван присмотрел хорошее место для нового русского города, который стал бы подступом к Казани.
В 1552 году таковой был заложен и получил название Свияжска. Город был не просто заложен, а практически полностью и сразу поставлен: стены и церкви для него в разобранном виде привезли на судах по Волге. Чуваши, мордва и черемисы были тут же приписаны к новому городу и принесли присягу новому царю. Так что не удивительно, что, когда Казань в
