– Красиво. В Монголии везде красиво, но в Молосте у меня тоже живут родственники.
Мы тормозим возле странного сооружения, оказывающегося кучей мусора с фарфоровой фигуркой Будды наверху.
– Монгол едет, монгол бросает мусор в кучу. Бросит мусор на землю – будет авария, бросит мусор в кучу – не будет аварии. Так мы верим, потому Монголия чистая, – объясняет Энхе.
Что касается аварий, то наш шофер с внешностью убийцы все время глушит страшное пойло из сыворотки крепости водки, объясняя, что в нем много витаминов. Когда автобус на двух колесах преодолевает очередную тропку, прижатую к пропасти, фричики громко рукоплещут и кидают ему доллар. Понятно, что по пути следования он выбирает дорожки погористей. Фричикам хочется ощущений, а нам хочется остаться в живых, наши взгляды в очередной раз не совпадают. Им кажется, что за кадром монгольской экзотики стоит естественная логика правового государства. Мы понимаем, что если нас сбросят в пропасть, отравят или съедят, то Тую ненадолго посадят в тюрьму, куда родственники будут носить ей свежую баранину, кумыс и свежие партийные газеты. Но западным туристическим сознанием феодально-рыночно-первобытно-общинный строй непостижим.
– Энхе, скажи шоферу, чтоб выбирал нормальную дорогу.
– Им нравится, – твердо отвечает Энхе, кивая на иностранцев, декларируя рассортированность группы на два класса обслуживания.
– Приехали, – говорит Энхе и спрыгивает из автобуса на поляну возле стайки юрт. Мы вылезаем. Юрты… Бараны… Костер… Какого черта мы вылезли здесь? Энхе смылась в одну из юрт трепаться. Мы голодные, измученные жарой, нам некуда приткнуться. Ричард уже за два выученных монгольских слова достал у кого-то кружку кумыса. Совершенно больные Лена и Миша сидят в автобусе. Никто из иностранцев не способен выразить ни одной претензии. В Европе я все время обращала внимание на задисциплинированность местных жителей в своих отечествах; но их беспомощность и покорность в незнакомой обстановке с неизученными нормами, маскируемая под выдержанность, их привычка бесконечно рассчитывать на адвоката, полицейского и прочие атрибуты декларации прав человека, делает их в монгольской степи существами с выключенным из розетки инстинктом самосохранения.
Через полчаса подобного досуга я зверею, но реализовать это сложно. Я не знаю, насколько удобно заходить в юрту без приглашения и делать Энхе, которая в глазах местных – министр, выволочку, однако темперамент опережает доводы.
– Послушай, Энхе! – говорю я с порога. – Это когда-нибудь кончится?
– Что такое? Что случилось? – недоумевает Энхе.
– Почему одиннадцать человек, заплативших за путешествие валюту, должны сопровождать тебя по всем твоим родственникам?
Энхе потрясенно молчит минут пять вместе со всей юртой, видимо, она не привыкла к воспитательным акциям со стороны туристов: русских она не возит, а с западниками можно делать все что угодно. И тут десять женщин разного возраста, не говорящих, но все понимающих по-русски, начинают орать на нее. Энхе напряженно улыбается, но отступать в присутствии родственников не может.
– Ты зачем такой нервный, Маша? Женщин должен быть тихий и ласковый! У нас в программе написано: быт простой монгольский народ. Видишь, юрта, печка, икона. Мешок на стене. – Действительно, к стене приделан грязный кожаный бурдюк, к нему немедленно подбегает иллюстративная старушка и начинает мотать в нем деревяшкой, только что лежавшей на полу. – Смотри, так делают кумыс! А вот в бидоне готовый кумыс. – И другая старушка торопливо откидывает передо мной крышку огромного бидона.
– Это кумыс? – недоумеваю я. – А почему он черный?
– Кумыс черный? Кумыс черный? Ха, ха, ха! Кумыс белый! Это в нем мухи черные!
Большим усилием воли я подавляю приступ тошноты, поскольку аборигены не виноваты, что в их сознании муха и кумыс взаимодополняющие элементы космоса, но от темы не ухожу:
– Энхе, посмотри на меня внимательно! Если люди не получат еды и воды в течение двадцати минут, то это твоя последняя экскурсия, Энхе!
Я зажигаю костер войны, но вдруг глаза Энхе просветлевают. Она все время мучилась, кто в нашей команде главный, кому прислуживать. Сначала думала, что иностранцам, но их хоть в речке утопи, они в благодарность только кинут доллар с криком: «Это есть настоящий туризм!» Русские слишком вежливые, про детей, про работу спрашивают. Наконец ясность! Еду и воду мы получаем через пять минут. Я очень расстраиваюсь. По натуре я демократична, но когда наблюдаю, как родственники Энхе пожирают содержимое красивых баночек, оставленных для нас «Лерне Идее», а нас не кормят, объясняя, что в Монголии плохо с продуктами, я убеждаюсь, что либеральные жесты не взойдут на почве наших отношений.
Я вспоминаю, как ведет себя мелкий советский начальник, каков у него рисунок жеста, как он скользит не по контуру человека, а по контуру функции. Вспоминаю, как разговаривала моя свекровь со своим шофером:
– Как, Вася, ты не сделал этого? Я не понимаю, Вася?! Я же поручила тебе, Вася?
Вася отвечает про мор, глад и потоп, про то, что жена рожает, дедушка умер, племянник упал в колодец. Здесь главное не слышать Васиных мотивировок.
– Я поняла, Вася, про мор, глад, потоп и т. д. Но почему ты не сделал, Вася, если я тебе поручила? Может быть, ты все же объяснишь, почему ты этого не сделал? – И так до момента, пока Вася не сломается. Как говорят психологи – разборка властных функций. Я понимаю, что в сознании Энхе приоритеты расставлены в пользу родственников и у меня нет ни права, ни задачи европеизировать Энхе, у меня есть только желание не быть похороненной в монгольской степи в братской могиле с моими друзьями. Бледненькие, голодненькие, грязненькие и издерганные, мы мало похожи на своих западных спутников. Они горстями едят привезенные из дома импортные витамины и походные плитки шоколада, орехов и сухофруктов, как рекомендовано в выданной им в Берлине путевой инструкции. У нас для выживания нет ничего, кроме пакета чая, который они с удовольствием пьют, ни разу не предложив нам чего- нибудь своего. Купить в степи можно только живого барана. После того как возле лежащей в палатке днем больной Лены Елле, Денси и Науми распивают на троих банку благоуханного ананасного сока, даже не предложив ей, супертерпеливая Лена говорит:
– Если кто-то из них теперь сунется к нашему чаю, оболью его кипятком!
Нас увозят с кочевья и выгружают высоко в горах, мире цветов и прочих щедрот монгольской фауны. Под журчанье речушки «зеленые» рубят молодые деревья для костра и ставят палатку. Мы разбредаемся по лугу.
– Ходить по одному нельзя, – говорит Энхе.
– Почему?
– Заповедник. Волка ходит, желтый медведя ходит, кабана ходит.
– Как???!!!
– Заповедник.
– А кабаны в палатку не забираются?
– Нет, – говорит Энхе, – но они… – делает жест, одновременно обозначающий подкапывание земли под палатку и некую скабрезность. – Они интересуются!
– А ружье есть?
– Ружье есть у шоферы. Шофера пьяный спит.
После выволочки становится сытнее. Энхе приносит в палатку две миски печенья. Одну ставит перед иностранцами, другую, сладко улыбаясь, – передо мной. Лена и Миша хихикают. Западники недоумевают.
– Послушай, Энхе, – говорю я голосом своей свекрови, недовольной шофером Васей. – Мы – три больших начальника из Москвы. Три! Поняла? – И показываю ей три пальца.
– Три? – удивляется она, показывая себе три собственных пальца, и многозначительно кивает. В ее глазах вспыхивает огонек зомби, пошедшего на задание. Слава богу! Теперь мы не умрем от голода и нас не сожрет кабан.
– Мишка, ты и ты! – вбегает через несколько минут младший брат Энхе. «Ты и ты» – это я и Лена, ему тяжело нас выговорить. – Барашка резать!
Мы, закомплексованные московские драматурги, зажмуриваемся от ужаса, а Ричард, только что рассказывавший о сентиментальности англичан, бросается на место казни так, будто ему за это заплатят. Когда мы выходим из палатки, внутренности невинного зверя уже развешаны на березе над костром как выстиранное белье; в тазу кипят остальные анатомические подробности; два подростка ножами орудуют над бараньей головой и, урча, слизывают что-то, добытое с кривых ножей; женщины запихивают баранью кровь ложками в длинную кишку, радостно предлагая нам куснуть и глотнуть; мужики расхаживают с кусками полусырого мяса; а бабушка разливает вытопленный бараний жир по банкам, сообщая, что с нашей экскурсии она запасет много жира на зиму. Все очень мило, но нас при этом бараниной не кормят, и когда я сообщаю Энхе, что мы, русские, привыкли есть три раза в день, а чай пить еще чаще, она огорчается. А потом приносит в железных мисках остатки загадочных полусырых внутренностей.
– Чая будет потом. В тазу барана варится. Мысль о том, что чай они будут кипятить в том же тазу, что и варили барана, добавляет нам седых волос. Чай – последнее, что у нас осталось от нормальной жизни. В дискуссии о том, что глупо греть чай в чайнике, если есть таз, в котором на стенках еще есть бараний жир, мы побеждаем Энхе. И нам приносят условный чай.
– Это что – зеленый чай? – злобно спрашиваю я.
– Почему зеленый? Черный.
– Тогда почему он такого цвета?
– Какого цвета? – удивляется Энхе. – Аюна чай варит. Монгола не умеет чай варить.
– Энхе, пришли ко мне Аюну с пачкой чая, сейчас я ее научу заваривать чай.
– Не надо нервничать, Маша. Я понял. Сейчас Аюна сварит хороший чай.
К вечеру нам обламывается по куску полусырой баранины, сваренной без соли и специй. Есть невозможно.
– Монгола всегда так варит. Вкусно!
Сами они в полном кайфе, тем более что доза сывороточной водки сегодня явно праздничная. У костра они затягивают неизменную песню про Чингисхана, и, голодные, несчастные, мы вяло подхватываем, продолжая опыт социальной скульптуры, коей караван и является. Расчувствовавшись, пожилая норвежка вынимает фотографии своих детей и своих домов, и переводчица висит на плече ее мужа, цокая языком и соображая, в каком из этих домов ей обломится пожить в качестве монгольской дочери. Ричард усаживается возле ободранной половины барашка и играет на трубе, а монгольский мальчик, в два дня овладевший на наших глазах гитарой, дивно подыгрывает ему.
Монголы невероятно музыкальны. Это даже не просто национальный хороший слух, это национальная открытость звуку. Монгол обращается с музыкой, как ребенок в песочнице с песком.
– Энхе, зачем половину барашка отнесли в автобус?
– Завтра в город повезем. Холодильник.
Ни у кого из нас не хватает мужества спросить: «А чем нас будете кормить, сволочи? Историями о том, что в Монголии трудно с продуктами?»
Утром начинаем просить, чтобы нас свозили в буддистский монастырь, намеченный по плану экскурсий.
– Нету бензина, – грустно говорит Энхе, только что на этом бензине ее брат повез половину барашка в город. – Сегодня собирать ягода.
– Какая ягода? Как называется?
– Ягода называется.
Конечно, хочется ягоды, даже если она никак не называется, мы, русские, озверели без витаминов, однако понятно, что ни одного предложения в нашу пользу не будет. Мы остаемся. Западники радостно напяливают на себя провезенное через весь материк снаряжение для сбора ягод и идут за монголами доверчивой толпой.
– Неужели вы не идете собирать ягоды? – удивляются они. – Это очень экзотично – собирать монгольские ягоды!
Ну нет, лучше желтый медведь, чем несколько часов иностранного щебета. Невероятно устаешь от чужого языка в бытовой тусовке. Мы остаемся одни. Лена разгуливает по солнышку,
