Миша что-то пишет в тенечке.
А я ухожу подальше, расстилаю халат и снимаю купальник. Лежание голышом на склоне огромной монгольской горы дает ощущение потери телесных границ; кажется, я вытекаю из кожи, как из капсулы, размазываясь на затканной цветами площадке. Я будто тону в фиолетово-зеленых волнах гор, наклонившихся ко мне торжественными стариковскими лицами, перекрывая небо, в котором мечется одинокая темная точка. Я зачарованно слежу за траекториями этой точки, обнаруживая в них некую танцевальную логику. В моем размягченном сознании шуршат цитаты из Кастанеды, постигнутого в университетской юности для произведения впечатления на противоположный пол.
И тут темная точка начинает надвигаться со скоростью пули, выпущенной из пистолета, и оказывается здоровенным орлом. Он тормозит в воздухе метрах в пяти и начинает плавать кругами, оглушительно хрустя и скрипя всей своей арматурой. Литературный кайф покидает меня прежде, чем я соображаю, как себя вести в экзотической ситуации. Я несусь голая по безумному рельефу, почему-то не сломав ни одной ноги, размахивая халатом и придушенно вопя: «Миша! Лена! Миша! Лена!», как будто само по себе это как-то может помочь. Он достойно и неторопливо летит за мной до самой палатки, непредсказуемо страшный зверь величиной с хорошую восточноевропейскую овчарку, дает мне коснуться брезентового полога и только тогда стремительно поднимается вверх, как будто его оттуда дернули за веревку.
Я долго прихожу в себя. А потом мы сидим втроем на корточках, как дети, заблудившиеся в лесу, и жалуемся на сырого барана, подлую Энхе, вероломного Урса и долго утешаем друг друга. Мы не падаем от слабости только за счет горного воздуха, хотя достигли уже той степени нервного истощения, которая редко бывает следствием валютного туризма. Мы ничего не знаем о наших детях (кто мог предположить, что девяносто девять процентов монгольской земли находится вне возможностей связаться с остальным миром), и это совершенно сводит с ума, по ночам нам снятся их болезни и проблемы вперемежку с подкапывающимся под полог кабаном и клацающим зубами желтым медведем.
Возвращаются фричики с кислыми лицами.
– Я набрала целую банку ягод, – жалуется Анита, хлопая глазами. – Но ко мне подбежал дядя Энхе, опрокинул банку в свою корзину и сказал, что я должна набрать еще две банки для его семьи на зиму. Тогда я села на землю и назло им не сняла больше ни одной ягоды.
– Это было прекрасно! – щебечет пожилая вальдорфка. – Мы помогали нашим монгольским братьям и сестрам делать заготовки витаминов на зиму!
– Эти монголы – просто сумасшедшие! – недоумевает Елена. – Они, наверное, думают, что мы платили деньги не за отдых, а за работу на ягодных плантациях. Они отняли все, что мы собрали!
В порядке только Ричард: пока все, обливаясь потом на солнцепеке, собирали ягоды, он играл на трубе про Чингисхана. За это Аюна дала ему кружку ягод, которую он и принес мне. Ягоды оказываются чем-то вроде смородины.
Все ничего, но Лена ложится в углу палатки и говорит:
– Я не знаю, что со мной, но, кажется, я умираю. Со мной никогда такого не было, наверное, какая-нибудь тропическая лихорадка!
У нее сильный жар.
– Лена, ты не волнуйся, наверное, ты перегрелась, все будет хорошо, – говорит Миша, не теряющий самообладания. На самом деле мы сильно пугаемся, и я иду к Энхе.
– Энхе, где ближайший врач?
– В Эрденете.
– Сколько до Эрденета?
– Восемь часов. Ночью шофера по горам не поедет. Шофера пьяный спит.
– Лекарства какие-нибудь есть?
– Монгола лекарства не кушает. Свежий барашек, кумыс – лекарства!
– Иди ты со своим барашком…
Лена лежит, отвернувшись к стене, проваливаясь в горячечную дрему. Делать нечего. Только молиться. Термометра нет. Да ничего, собственно, нет. Я сообразила бы что-нибудь в России, я знаю травы. Здесь ни одной знакомой травы. Только бы дождаться утра. Свет в палатке выключен. Все уже спят, только у Ричарда приступ томной болтливости. Он ворочается в спальном мешке возле меня и жалуется:
– Не могу так спать! Мне мешает…
– Что тебе мешает?
– Я не знаю этого слова ни по-русски, ни по-немецки. Я могу сказать его по-английски, по-французски, по-испански, по-итальянски и по-гречески.
– Тогда не мешай мне спать.
– Дай твою руку, я покажу это на твоей руке.
– Вот рука.
– Я не могу спать так, я могу спать только так. – И он демонстрирует что-то с помощью моей ладони, чего я не понимаю.
– Ричард, я не понимаю, чего ты хочешь, если это такой западный флирт, скажи сразу.
– Ты все время путаешь мой французский флирт с моим английским шармом. Я не могу спать так, потому что мне мешает монгольская земля. – И он что-то показывает ладонью теперь уже на моем плече, из чего я делаю вывод, что Аюне не жить с ним в Страсбурге, Аните не путешествовать по русскому Северу, зато мои дети поступят в лингвистический лицей. И тут я ощущаю, что что-то происходит с Леной. Видеть я этого не могу, потому что в палатке, задраенной наглухо в ночном ущелье, все опущено в черные чернила.
– Ричард, быстро возьми фонарь у Елле и дай мне, – говорю я.
– Зачем?
– У Лены проблемы. Она больна.
– Но это ее проблемы.
– Встань и быстро достань мне фонарь.
– Нет. Ты не дослушала меня. Я устал. Я хочу спать. Я сплю.
На ощупь я ползу в сторону Лены, стараясь никого не задеть. Я не могу объяснить спящему Елле в полной темноте, что мне нужно. Я не знаю слова «фонарь» по-английски. Я выбираюсь наружу из палатки и при свете звезд вижу, что недалеко от палатки Лена лежит, уткнувшись лицом в землю. Я трясу ее, но она без сознания. Ищу пульс и от страха не могу найти, так же как не могу вспомнить, как делается искусственное дыхание. Я поднимаю лицо и будто сверху вижу черную крону равнодушных гор, заросшую цветами долину, игрушечную палатку посередине и двух беспомощных молодых женщин, валяющихся в мокрой траве в домашних халатах! Я думаю, что, в общем, так не бывает, что это кошмарный сон или дурное кино, снятое нарочито страшно. Я трясу ее за плечи, и она стонет, и тогда у меня проходит приступ немоты и я ору: «Миша! Миша!» И вопль разлетается и множится в акустике ущелья, и Миша выпрыгивает из палатки, потом приносит одеяло, и мы перекладываем ее на одеяло. И она еще долго не может встать, потому что это сильный солнечный удар на фоне упавшего гемоглобина и нервного истощения. И она говорит:
– Ребята, как страшно пахнут земля и трава, когда падаешь в них лицом! Это запах смерти! Как страшно, ребята!
И никто из собирателей ягод не просыпается. Запад снабдил их другой нервной организацией. Относительно психической нормы людей из экономически развитых стран русские либо гипертревожны, либо гипотревожны.
– Маша, – говорит Ричард утром, – я нашел в словаре это слово, которое я не знал вчера. Это слово называется склон. Мне мешал спать склон. Ты поняла?
– Я поняла, Ричард, что если кто-то попадает в беду, то на тебя нападает резкая сонливость.
– О нет. Я просто не понял.
– Я просила тебя достаточно ясно и на двух языках.
– О, прости, но мы до этого разговаривали о другом, а я такой сентиментальный англичанин.
Лена лежит пластом. К счастью, голландская Елена владеет рейкитерапией, она проводит с Леной лечебный, а затем психогигиенический сеанс. Вообще за достоинства Елены мы прощаем недостатки всем остальным. У постели Лены Елена читает нам лекцию.
– В мире еще практически нет серьезных концепций феминизма. Феминизм на сегодня стихиен, он движется от образа действий к образу мыслей. Феминизму сильно напортил Фрейд, его идея о том, что женщина чувствует себя ущербной от отсутствия фаллоса, есть его личный диагноз, взятый Европой в качестве аксиомы. Я всегда думала об обратном. Представьте себе, что предполагал первобытный мужчина по поводу менструации. Он видел, что женщина приходит в себя после кровотечения в то время, когда он умирает от ран, истекая кровью. Представьте, какими магическими возможностями он награждал женщину. Никто никогда не изучал историю как борьбу фаллократии с феминизмом. История – это факты, обернутые мифом, который создавали мужчины вместе со всей фаллократической культурой, сегодня пришло время писать женскую историю, и некоторые западные феминистки уже начали это.
В Европе на смену «мачо», самцу и супермену, приходит новый тип мужчины, мы называем его «ассортив», что в переводе означает гибкий и несебялюбивый. Это мужчина, строящий отношения с женщиной на взаимной гибкости и взаимной терпимости. Партнерство в браке имеет смысл только при взаимной жертвенности. Женщина, положившая себя на жертвенник мужского самолюбия, не может долго оставаться полноценной, а значит, и интересной себе и ему. Факт жертвы становится обузой для обоих, потому что он требует ежедневной оплаты за жертву, у мужчины быстро истощается эмоциональный кошелек, и он идет искать партнершу, перед которой ни в чем не виноват.
– Елена, ты замужем?
– Сейчас нет. У меня есть три мужчины, которые взаимно дополняют друг друга: один – в Амстердаме, другой – в Кельне, третий – в Париже. Конечно, хотелось бы собрать их лучшие качества в одном. Но я считаю, что лучше быть счастливой с тремя, чем несчастной с одним. Мой старший сын – режиссер. Отец моих детей – философ, замечательный парень, но семейная жизнь с ним не отвечает моим требованиям, мы иногда встречаемся в ночном клубе и часами болтаем.
Засыпаем под накрапывающий дождь, а утром просыпаемся в воде. Кошмы, одеяла, спальники – все мокрое.
Одежда плавает в рюкзаках и сумках, а обувь и вещи, оставленные на полу, плавают в центре палатки. Мы вычерпываем воду стаканами, выплескивая ее наружу.
Какое счастье, что монголы спят прямо на земле, а не на деревьях, иначе они объяснили бы нам, что знакомство с горными ливнями входит в экскурсионную программу. Тяпнув для согрева алкогольной сыворотки, они кричат, что надо собираться и ехать на турбазу. В живописнейшем виде мы забираемся в автобус: на Мише – шапочка от солнца, пуховик и шорты; я и Лена напялили на себя от холода половину имеющихся туалетов, добившись купеческой пышности; а фричики – еще и непромокающие спасательные жилеты. Все веселятся, хотя это пир во время чумы – после ливня компания похожа на очередь в кабинет терапевта. У Елле – жестокий бронхит, Денси глушит высокую температуру антибиотиками, Науми ходит с рулоном туалетной бумаги и ежесекундно сморкает в него свой хорошенький носик, Анита – на пороге пневмонии, Лена и Миша падают от слабости, я – от ангины. Елена держится за счет медитации, а пожилые норвежцы – за счет своей бегемотьей кожи. Ричард простужен и отравлен монгольским пойлом, его беспрестанно рвет. Как только автобус трогается, Анита кричит свое традиционное:
– Подождите, я забыла сходить в туалет! – И делает это прямо у колеса автобуса. Европа! Где нам, дуракам, чай пить!
По размытым горным тропкам движемся в сторону спасения, периодически вылезая и толкая автобус, стоя по колено в холодной воде. Ясно, что опыт социальной скульптуры – вещь кровожадная.
Вот наконец турбаза, окруженная горами и лесом. В центре – стайки хорошеньких беленьких домиков и юрт, огромный стенд с надписью «Сур, сур, бас дахин сур. Ленин», что в переводе означает: «Учиться, учиться и учиться». Оставив нас под этим призывом, Энхе на час исчезает. Она возвращается переодетая в сухое, накормленная и обсудившая с подружками, сколько наворовала на нашей экскурсии, и когда я в очередной раз начинаю ее воспитывать, вяло отбивается:
– У нас в Монголии ничего быстро не делается. Я ходил договаривался. Иностранцы будут жить в беленькая домочка, русские будут жить в юрта.
