Бойлстон Стрит есть печатный станок. Каждый день ты посылаешь мне две своих кассеты в коробочке с одной из этих наклеек. Я отправлю их в Игры из Бостона. Посылай срочной почтой. Этого они никогда не вычислят. Машина затормозила у края тротуара перед «Винтроп Хаус».
— Эта машина вернется назад в платный гараж. He пытайся выехать на ней из Манчестера, если только не поменяешь маску. Тебе придется стать хамелеоном, старина.
— Как ты думаешь, сколько времени здесь можно оставаться в безопасности? — спросил Ричардс.
Он подумал: я отдался в его руки. Похоже было, что сам он уже не может думать рационально. Он чувствовал запах своего умственного истощения, как запах грязного тела.
— Номер забронирован на неделю. Все должно быть о'кей. Но может и не быть. Играй на слух. В чемодане имя и адрес. Парень в Портленде, Мэн. Они спрячут тебя на день или два. Это будет недешево стоить, но безопасно. Мне надо ехать, старина. Здесь пятиминутная зона. Время расплачиваться.
— Сколько? — спросил Ричардс.
— Шестьсот.
— Чепуха. Это даже расходов не покроет.
— Покроет. И несколько баксов остается для семьи.
— Возьми тысячу.
— Тебе нужны бабки, приятель.
Ричардс беспомощно посмотрел на него.
— Боже, Брэдли…
— Пришлешь нам больше, если пробьешься. Пришлешь нам миллион. Чтобы мы жили припеваючи.
— Думаешь, я выживу?
Брэдли улыбнулся мягкой, печальной улыбкой и ничего не ответил.
— Тогда почему? — без выражения спросил Ричардс. — Почему ты так много делаешь? Я могу понять то, что ты спрятал меня. Я бы сделал то же. Но ты воспользовался помощью своего клуба.
— Они не возражали. Они знают счет.
— Какой счет?
— Все или ничего. Этот счет. Если мы не будем поддерживать друг друга, они сожрут нас. Нет смысла ждать попутного ветра. С тем же успехом можно тогда провести трубу от газовой плиты в гостиную, включить Фри-Ви и ждать.
— Кто-нибудь тебя убьет, — сказал Ричардс. — Кто-нибудь стукнет на тебя, и ты закончишь жизнь на полу в подвале с распоротым животом. Или Стейси. Или Ма.
Глаза Брэдли тускло блеснули.
— Страшный день приближается все же. Страшный день для вонючек с набитым ростбифом брюхом. Я вижу кровавую луну. Ружья и факелы. Великий пророк Вуду придет и будет говорить со своими детьми. — Люди знали эти видения две тысячи лет. Раздался сигнал, что пятиминутная стоянка окончена, и Ричардс нащупал ручку двери.
— Спасибо, — сказал он. — Не знаю, как еще это выразить…
— Иди, — попросил Брэдли, — пока я не заплатил штраф. Сильная коричневая рука сжала сутану. — И когда они достанут тебя, захвати их с собой побольше!
Ричардс открыл заднюю дверь и приподнял крышку багажника, чтобы достать оттуда черную сумку. Брэдли безмолвно протянул ему трость из кордовской кожи.
Машина плавно въехала в поток городского транспорта. Ричардс с минуту стоял на краю тротуара, наблюдая, как он отъезжал — близоруко наблюдая, как он надеялся. Задние огни сверкнули еще один раз на углу, а потом машина исчезла из виду, назад на стоянку, где Брэдли оставит ее, чтобы пересесть в другую и вернуться назад в Бостон, Ричардс испытал странное чувство облегчения и понял, что он счастлив за Брэдли — как он, должно быть, рад что сбросил меня с плеч наконец! Ричардс нарочно пропустил первую ступеньку у лестницы при входе в «Винтроп Хаус», и швейцар помог ему.
…Минус 056. Счет продолжается…
Прошло два дня.
Ричардс хорошо играл свою роль — так, как будто его жизнь зависела от этого. Оба вечера он ужинал в гостинице у себя в номере. Он вставал в семь, читал в вестибюле Библию и отправлялся на «собрание». Персонал гостиницы относился к нему с легкой презрительной сердечностью — с той, что полагалась полуслепым заикающимся служителям Церкви (если они платили по счетам) в эпоху ограниченно разрешенных убийств, бактериальной войны в Египте и Южной Америке и знаменитого закона об абортах штата Невада. Папа Римский был бормочущим стариком девяноста шести лет, чьи выжившие из ума эдикты по поводу современных событий юмористически освещались в заключительной части семичасовых новостей.
Ричардс проводил свой персональные «собрания» в снятой библиотечной кабинке, где, запершись, читал о загрязнении воздуха. Информация после 2002 года была очень скудной, а то, что было, плохо соответствовало написанному ранее. Работа правительства по утверждению двоемыслия была, как обычно, запоздалой, неэффективной.
В полдень он шел в закусочную на углу улицы, недалеко от своей гостиницы, натыкаясь по пути на людей и принося извинения. Некоторые говорили: «Не беспокойтесь, святой отец». Большинство просто чертыхались равнодушно и пихали его в сторону. Он проводил вечера в своем номере и ужинал во время просмотра «Бегущего». Он направил четыре клипа по дороге в библиотеку по утрам. Пересылка из Бостона проходила, видимо, гладко.
Продюсеры программы избрали новую тактику для устранения призывов Ричардса о загрязнении воздуха (с каким-то насмешливым безумием он продолжал настаивать на этом — по крайней мере, он прорвется к тем, кто читает по губам толпа топила его голос вздымающейся волной глумления, воплей, непристойных выкриков и злобной брани. Их крики становились все безумней; уродливость граничила с помешательством.
В длинные вечера Ричардс заметил, что за пять дней его бегства с ним произошло невольное изменение. Это сделал Брэдли — Брэдли и маленькая девочка. Он уже не был только самим собой — одиноким мужчиной, борющимся за свою семью на грани гибели. Теперь они были все вместе, задыхающиеся от собственного дыхания, — в том числе и его семья.
Он никогда не был общественным существом. Он всегда отвергал интересы социума с презрением и отвращением. Они были для простодушных лизунов и для тех, у кого слишком много денег, как у тех узкозадых юнцов из колледжей с их модными пуговицами и группами неорок#.
Отец Ричардса выскользнул в ночь, когда Ричардсу было пять лет. Ричардс был слишком молод, чтобы помнить что-нибудь, кроме отдельных ярких картин. Он никогда его не ненавидел. Он прекрасно понимал, что, выбирая между гордостью и ответственностью, мужчина почти всегда выберет гордость — если ответственность отнимает его мужественность. Мужчина не может оставаться и смотреть, как его жена зарабатывает на хлеб, лежа на спине. Если мужчине ничего не остается, как быть сводней для женщины, на которой он женат, то мужчина, рассуждал Ричардс, может с тем же успехом выпрыгнуть из окна.
Все годы от пяти до шестнадцати он провел в лихорадочной борьбе за жизнь, он и его брат Тодд. Его мать умерла от сифилиса, когда ему было десять, а Тодду семь. Тодд погиб пять лет спустя, когда новый авиагрузчик сорвался с тормоза на горке в то время, как Тодд заправлял его. Город скормил и мать, и сына Муниципальному крематорию. Малыши на улице называли его фабрикой Пепла, или Кремовой; в своей беспомощной горечи они сознавали, что и сами скорее всего кончат тем, что их сложат в штабеля и изрыгнут в воздух города. В шестнадцать лет Ричардс остался один, работая полную восьмичасовую смену после школы вытиральщиком моторов. Несмотря на свое расписание, способное переломить хребет, он испытывал постоянную панику от сознания, что он одинок и никому не известен, ни к чему не привязан. Иногда он просыпался в три часа утра, вдыхая запах гнилой капусты в однокомнатной наемной квартире, и ощущал ужас, таящийся в самых глубинах его души. Он принадлежал только себе.
Итак, он женился, и Шейла провела первый год в гордом молчании, пока их друзья (и враги Ричардса: он приобрел их много, отказываясь участвовать в погромных вылазках и войти в местную банду) ожидали прибытия Маточного Экспресса. Когда этого не произошло, интерес угас. Они остались в том забытом Богом месте, которое в Ко-Оп Сити было отведено для новобрачных. Несколько друзей и круг знакомых, не распространявшийся дальше крыльца их собственного дома. Ричардсу было все равно; его это устраивало.
