и был нашим родовым гнездом, в котором сохранились развалины старого дома, насчитывавшего когда-то 40 комнат и сохранившего о себе память в нашей исторической литературе. Постепенно увеличиваясь в числе, наша семья широко расселилась вокруг Щигров, одного из самых ничтожных и бедных городков России, созданного в административных целях указом Великой Екатерины. Зато самый уезд был богатый, обширный и замечательно плодородный; его земли оценивались банками на 20% выше земель других уездов Курщины, и одновременно с тем он являлся по качеству земли одним из трёх лучших уездов в России. Пахота из-под тяжёлого плуга в этом жирном чернозёме выходила такая, что о ней говорили: «Выросло бы дитя, когда бы посадили».
Теребуж принадлежал в моё время брату моего деда Николаю Львовичу Маркову 1‑му, члену Государственной думы от Тамбовской губернии и председателю правления Юго-Восточных железных дорог. В 10‑ти верстах от Щигров, с другой их стороны, находилась усадьба и имение Александровка моего родного деда Евгения Львовича Маркова — писателя 70‑х годов, описанные в его биографической повести «Барчуки», в которой он изобразил ряд картин старого помещичьего быта крепостных времён.
В 25‑ти верстах от тех же Щигров было расположено имение моего отца Знаменка при селе Покровском, также одно из родовых поместий семьи. В 10‑ти верстах от города, но в другом направлении, по железной дороге на Курск, при станции «Охочевка», была расположена усадьба того же имени, владельцем которой был младший брат отца — член Государственной думы Николай Евгеньевич Марков 2‑й. В 15‑ти верстах далее было имение моего деда по матери В.И. Рышкова — Озёрна, при селе того же имени. Здесь же, в трёх верстах от усадьбы деда, было имение Моховое Н.Б. Бобровского, женатого на младшей сестре моей матери. Помимо перечисленных усадеб, в 10‑ти верстах от Курска, на первом полустанке от него по Харьковской ж.д. Рышково, находилось имение двух тёток матери Букроевка, отстоящее в 30‑ти верстах от Щигров.
При таком сосредоточии в одном уезде стольких помещиков, связанных между собой близким родством и обладающих на дворянских выборах многими голосами, или, как тогда говорили, «шарами», наша семья имела большой вес в своих местах и, будучи по своим политическим взглядам крайне правой, не только пользовалась большим влиянием на дворянских выборах, но и имела сильную руку при выборах, как в земские, так и в общегосударственные учреждения.
Благодаря такому порядку вещей мой отец многие трёхлетия подряд был избираем в уездные предводители дворянства, брат отца во вторую, третью и четвёртую Государственную думу, где являлся лидером крайне правых, а муж тётки Н.В. Бобровский долгие годы, до самой революции, занимал должность председателя земской управы, сменив на этом посту моего деда — писателя Евгения Львовича Маркова, умершего в 1903 году в Воронеже на должности управляющего Дворянским банком. В память этого деда в Щиграх существовала публичная библиотека его имени.
Немудрено поэтому, что наш уезд, являвшийся опорой людей правого направления, был перед революцией бельмом на глазу левых кругов и их прессы, почему в 1912 году газета «Русское слово» даже сочла полезным послать в Щигры своего специального корреспондента Панкратова для того, чтобы на месте найти какие-либо данные, которые более или менее могли скомпрометировать в глазах общественного мнения те правые круги, которые выдвинули на политическую сцену в России Маркова 2‑го и Пуришкевича, прошедшего, несмотря на своё бессарабское происхождение, также от нашего уезда. Корреспондент «Русского слова» прожил в Щиграх около месяца, тщетно выискивая неправды, и наконец, напечатал в своей газете три подвальных фельетона под общим заглавием «На родине Маркова 2‑го», в которых, кроме мелких обывательских сплетен, ничего не было, почему они и прошли незаметно для читающей публики.
Удостоила в 1923 году вспомнить Маркова 2‑го и советская пресса в лице газеты «Правда», пославшей в Щигры одного из своих корреспондентов, Кольцова. Этот последний, после изложения своих длинных разговоров с крестьянами о прошлом, ничего не нашёл лучшего, как обвинить отца и дядю в том, что они, будучи врагами революции, энергично работали по проведению столыпинской реформы выделения на хутора крестьян, благодаря чему, по выражению Кольцова, на «сцену вышел крепкий кулак- хуторянин, верная опора царского режима и враг всякой общины». Это заключение советского борзописца является лучшей аттестацией той полезной для России деятельности, которую вели в их родных местах мои отец и дядя.
Ввиду того, что владелец Теребужа Н.Л. Марков, весьма занятый своей службой и политикой человек, к тому же имевший крупные имения в Тамбовской губернии, редко приезжал в своё родовое гнездо, то центром трёх поколений нашей семьи являлось имение моего родного деда Александровка, построенное моим прадедом Львом Александровичем на новом месте после раздела с братьями.
Нянюшка Марья Григорьевна
Сосной и земляникой
Пахнет старый бор…
Марья Григорьевна, в руки которой я попал, будучи отнятым от материнской груди, жила у нас в семье несколько десятков лет и до меня вынянчила мою матушку. Она была из крепостных крестьян моего деда, чем очень гордилась и ставила на вид всей остальной прислуге, что она не «чужая», а «своя спокон веков». Это была пожилая, но могучая женщина большого роста, с величественной походкой и манерой держаться. У нас в семье она была окружена всеобщим уважением, её нежно любила моя мать, которую Марья Григорьевна, несмотря на замужество и трёх детей, по старине называла «барышней». Никому в голову не приходило называть её «няней», уже не говоря «нянькой», а только ласково-почтительно «нянюшкой». Была она опытной воспитательницей на старый манер и прекрасной рассказчицей не только сказок для детей, но и старых былей из крепостного времени, всегда интересных и поучительных. Рассказы свои она начинала обыкновенно по вечерам, уложив нас по кроваткам, и её были и небыли предназначались не столько для нашего усыпления, сколько для поучения остальной прислуги, главным образом, молодой няньки моего брата Дуняши, которую Марья Григорьевна презирала за то, что она была «не своя», а хотя и «курской породы», но из другого уезда.
По выходе моей матери замуж Марья Григорьевна по какому-то неудовольствию несколько лет, как она выражалась, прожила «на воле», т.е. поступила в няньки к помещикам С., но этот период своей жизни не любила и господ С. не одобряла, главным образом за то, что «ихняя барыня допустила себя до того, что на простыне померла». Что именно это означало, я, несмотря на жгучее любопытство, так никогда и не узнал. На все мои расспросы по этому поводу нянюшка неизменно отвечала: «Молод ещё, батюшка, всё знать!» Поэтому история барыни С. так и осталась навсегда неразгаданной тайной моего детства, хотя произвела такое впечатление, что я помню это до сих пор.
Няня провела свою молодость в Брянском уезде Орловской губернии, который был покрыт дремучими лесами, почему хорошо знала и понимала лесную жизнь и в свою очередь сумела привить и мне любовь к лесу, которой я остался верен всю жизнь. Была Марья Григорьевна также женщиной глубоко спортивной, если только это выражение применимо к тем патриархальным временам: была она неутомимым ходоком, пловцом и искусницей по грибной части, крепкой и на редкость сильной женщиной.
Когда мне было лет 5–6, отец строил железнодорожную ветку Брянск–Орёл, и мы, покинув родную усадьбу, поселились в окрестностях Калуги, на даче, принадлежавшей местному богачу Теренину. Она стояла на самой опушке огромного, почти девственного леса, или «бора», изобиловавшего семьями весёлых белок, очень забавлявших нас с братом. Бор этот переходил в ветвистый лес и был так велик и дремуч, что даже с нашей опытной нянюшкой мы никогда далеко в него не заходили, опасаясь заблудиться. Об опасности потеряться в лесах очень красноречиво повествовала сама Марья Григорьевна, вспоминая приключения своей молодости, причём в её рассказах неизменно фигурировали разбойники, болота, засасывающие в свою топь неосторожных путников, медведи и волки, и в особенности лешие.
