православные священники, отказавшиеся от такого сотрудничества, были расстреляны, сосланы в «Соловки» - Соловецкий лагерь для политзаключенных, бывший Соловецкий монастырь, стал последним местом жительства и упокоения лучших представителей русского духовенства, таких, как Павел Флоренский, чьими трудами пользовался М. А. Булгаков в процессе работы над романом. Не случайно, это название и выскакивает в реплике Иванушки на Патриарших.
Однако в романе «Мастер и Маргарита» пародии на церковные ритуалы пародируются и в целях создания образа московского «ада», они отражают тот перевернутый мир с его ценностями и понятиями, в котором находятся, живут и страдают герои «с человеческим лицом» - Мастер и Маргарита. Не случайно тема «ада» то и дело вторгается в повествование московских глав. Начиная с фокстрота «Аллилуйя» американского джазиста В. Юманса и кончая сложными ритуалами «Черной мессы» (подробнее об этом в четвертой главе).
Московские главы романа пронизывают пародии на церковные ритуалы в популярных музыкальных произведениях, но эти пародии ничуть не смущают москвичей, это нормально для атеистического сознания подавляющего большинства жителей столицы. Так, фокстрот «Аллилуйа» появляется в московских главах трижды. И это понятно, мелодия очень популярна. С позиции христианского сознания само название кощунственно. Слово аллилуйа – др. евр. означает – «хвалите господа». Оно используется в христианских молитвах с добавлением слов «Слава тебе, Господи!».
О. Кушлина и Ю. Смирнов отмечают: «Джаз в романе звучит трижды и таким образом «Аллилуйа» исполняется столько же раз, сколько в припеве христианского богослужения. Первый раз мы эту мелодию слышим в Грибоедове, где она, кроме пародийно-бытовой, играет еще и роль маркировки пространства, превращенного из античного Олимпа в христианский ад» (Кушлина, Смирнов 1988: 287). Добавим, что это характерный прием, используемый в жанре мениппеи. Второй раз фокстрот Аллилуйя» звучит в приемной профессора Кузьмина. Третий раз «Аллилуйя» звучит на балу, исполняемый обезьяньим оркестром, то есть непосредственно на «Черной мессе».
Тот факт, что христианская культура уступила место не просто атеистической, а сатанинской лишний раз доказывает, что Москва избирается Воландом как место проведения бала полнолуния вполне обдуманно. Он рифмуется с описанием ресторанной жизни Грибоедова. Это как бы репетиция бала, его прелюдия. Человеческая жертва уже принесена, причем тем способом, какой принят в оккультизме – посредством отрезания головы. А веселье нарастает, причем под пародию церковного песнопения, да еще накануне страстной пятницы - Словом, ад!
Пародирование церковных ритуалов в московских главах носит системный характер. И системность эта несет двоякую нагрузку. Во-первых, она указывает, с каким местом ассоциируется у М. Булгакова Москва 30-х, во-вторых, это форма самоутверждения мистических духов зла в их противостоянии «свету», обозначающая их сущность.
Тема «ада» становится сквозной темой этих глав. Эта тема звучит уже в начальных главах в описании Грибоедова:
Тонкий голос уже не пел, а завывал «Аллилуйя!». Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад.
Чем занимаются на страстной неделе москвичи? Вместо храма они посещают рестораны, представления черной магии, берут взятки, пишут доносы, посещают любовниц. Отношение к жизни и смерти в этой новой системе ценностей меняется.
Пародия на Тайную вечерю – собрание двенадцати литераторов, приехавших на заседание в среду в Грибоедов и ожидавших Берлиоза, который не пришел. Как и было сказано, заседание не состоялось. К смерти Берлиоза отношение его коллег философское. После волны горя, взметнувшейся в ресторане, писатели вернулись к своим столикам и продолжили веселье: Да, погиб, погиб… Но мы-то ведь живы! Ресторан зажил своей обычной ночной жизнью.
В самом деле, ведь Берлиоз по отрезании и ему головы комсомолкой-вогоновожатой перестал быть не только председателем правления, но и даже членом Мосслолита! Так чего же зря куриным котлетам де-воляй пропадать?! В атеистическом государстве, в котором нет уважения к личности живого человека, уважать умершего тем более нелепо.
Есть пиететное отношение к служебному положению. Руководитель, будь он хоть Степой Лиходеевым, не может не вызывать особого отношения. То, что не простится рядовому сотруднику, легко прощается начальнику. Но это уже связано с другим объектом пародирования.
В романе достаточно много ритуалов-перевертышей, представляющих собой пародии на церковные ритуалы. Это, например, купание в Москва-реке Ивана Бездомного, впоследствии нацепившего на грудь иконку неизвестного святого. Это воскрешение – причащение Степы Лиходеева Воландом.
Сама фамилия героя, которую он обретает лишь во второй части романа, превратившись из поэта Бездомного в историка Ивана Николаевича Понырева и верующего человека, как справедливо указывает в своей диссертации Е. Ю. Колышева (Колышева 2005: 98), ассоциируется с актом крещения. «Поныра», «поныр» - подземельный проток, сообщение между озер, морей и др. водных объектов. В ранних редакциях, в которых активно шел поиск фамилии героя, опробовались следующие варианты: Попов, Тешкин, Безродный, Беспризорный, Покинутый. Понятно, что фамилия Попов может быть в контексте атеистической пропаганды воспринята только в пародийном ключе.
Тем не менее, форма ритуала воспроизводится с последующими последствиями. Ведь идея приколоть к груди иконку приходит к нему после купания в Москва-реке около места, где совсем недавно был храм Христа Спасителя в предпасхальную ночь. И хотя приколота бумажная иконка со стертым изображением неизвестного святого, именно она-то и напугала Воланда со свитой. Крещение неверующего, атеиста по убеждению, конечно же, невозможно. И от кого же это крещение - от Воланда? А ведь Христа-то в Москве нет! Храм его имени разрушен. К Пасхе Христовой никто не готовится. Точнее, Пасху в стране советов собираются встретить атеистической пропагандой…
И все это было бы совсем темно и тяжко. Поэтому-то и спасает карнавальная смеховая стихия, которая господствует в московских главах, она аннигилирует темный мистический смысл происходящего. В данной ситуации она проявляется в ситуации смены одежды, которую у Ивана «попятили». Но смена не ветхой на новую, как положено после крещения, а новой на ветхую, причем «исподнюю», проясняет ответ на вопрос о природе ритуала. И то, что раздвоение сознания приводит героя в клинику Стравинского, тоже, несомненно, указывает на обратный вектор духовного воздействия. Но вместе с тем неосознанное стремление к спасению толкает Ивана на действия, которые он не может объяснить не только Стравинскому, но и себе. Поверив в дьявола, Бездомный-Понырев обращается к Богу. Путь не из легких.
Ритуал-перевертыш еще будет появляться на страницах романа многократно. Это часть эстетики карнавала. При этом полнообъемный, многоуровневый процесс ритуального поведения и ритуального действа пародируется или имитируется, упрощаясь и включая комедийный аспект.
Вспомним другую пародию на церковный ритуал причащения – утро в квартире Степана Лиходеева. После «воскресения из мертвых» двумя стопками водки двойной очистки с острой закуской и покаяния Степы (а покаяться Степу заставляет Воланд), его стыдливых признаний в том, что он накануне вечером после водки пил портвейн, волочился за женщинами, безобразничал (и это в страстную неделю!), Воланд отпускает, но не грехи, а самого Степу и вселяется в его квартиру. Это, конечно же, незаконно, настолько насколько законным было и вселение Степы в эту квартиру. Причем, Воланд поучает Степу, но своеобразно: «Помилуйте, да разве это можно делать!», - говорит он после утверждения о том, что после водки Степа Лиходеев пил портвейн. Разъяснения и поучения о том, как себя надо вести обычно дает и священник во время причастия.
Еще одна мысль, которая стоит за системностью использования этих ритуалов-перевертышей заключается в том, что с неверующим и невежественным человеком можно делать все что угодно. Он не защищен от темных сил. Даже «богобоязненный» буфетчик Соков допускает фатальные ошибки. Угощаться у «такого» артиста «богобоязненному» буфетчику Сокову не стоило бы. Не стоило бы с ним и разговаривать, и «волшебные» деньги возвращать… Даже в руки брать их не стоило бы… Но деньги важнее… Вот этих героев с якобы христианской верой, которая на самом деле проявляется как суеверие, а не жизненный принцип, и высмеивает М. Булгаков.
Другим объектом пародирования в романе о современной писателю Москве являются официальные институты, социальные формы и ритуалы советской власти.
М. Булгаков идет не по пути гиперболизации пороков современного ему общества, как это делал Гоголь, он подвергает осмеянию не отдельные пороки, а всю социальную систему. Поэтому основной задачей писателя является вскрытие, дезавуирование преступной сущности власти методами пародирования, глумления, издевки, насмешки, иронии, сарказма. Это объясняет то, что комедия характеров сочетается с комедией положений, буффонада с гротесковыми приемами. Смеховой компонент в романе представлен очень широко. От бурлеска и каламбура и иронии до сарказма. При этом он имеет ярко выраженную театральную природу по характеру комического и формам его подачи – реплики, репризы, ремарки, словесные дуэли, сценки, диалоги. Игровая природа смеховых приемов отражает комедийную установку на отношение к действительности в целом. В. В. Ерофеев полагает, что сатирический пафос в изображении советской действительности в романе снижен: «автор смягчает свой суд над беспощадным временем»; «Эксперименты Воланда, поставленные над московским населением тех трагических лет, выглядят неубедительной буффонадой» (Ерофеев 1990: 146). Это суждение обусловлено как раз тем, что есть стереотип сатирического произведения и репертуара художественных средств, ему присущих – это сатирические портреты, шаржи, бытовые зарисовки. Н. В. Гоголь и М. Е. Салтыков-Щедрин сформировали определенный комплекс ожиданий. У М. Булгакова же игровая природа смеховых приемов многообразна и опирается на новаторские приемы, например прием обратного фокусирования. Не случайно театральный бинокль украшает грудь Кота: игра протекает по законам жизни, а жизнь по законам сцены. На сцене варьете никто, собственно, ничего изображать и не собирался – Коровьев провоцирует семейные склоки, происходит обман зрителей, соблазняющихся «дармовыми» нарядами, духами, хватающих падающие сверху «волшебные» деньги. То есть, в данном случае развлекаются не зрители, а актеры. А в жизни Коровьев и Бегемот играют замечательно. Буффонадные номера в торгсине, в Грибоедове, сцена дуэли – образец талантливой игры Бегемота.
И репертуар смехового компонента благодаря разнообразию создает возможность представить жизнь не только в ее темных сторонах. Веселая шутка наряду с открытой сатирой входит в эстетику романа на равных основаниях. А это действительно смягчает сатирический пафос произведения, но не смягчает авторского приговора социальной системе. Дело в том, что системность пародирования социальных институтов, форм социальной организации, ритуалов и форм социальной жизни приводит к итоговой мысли осмеяния и отрицания всей государственной системы как таковой. Как врач Михаил Булгаков ставит неутешительный диагноз социальной системе, основанной на лжи и насилии, страхе и доносительстве, беспощадно расправляющейся с носителями истинной культуры и насаждающей бескультурье.
Пародирование нередко осуществляется писателем в комических сценках буффонадного характера. Так, уже упоминавшийся жанр партийной «проработки» Степы Лиходеева, когда в роли осуждающих и клеймящих позором выступают Бегемот, Коровьев и Азазелло.
- Они, они! – козлиным голосом запел длинный клетчатый, во множественном числе говоря о Степе. – Вообще они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое служебное положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!
- Машину зря гоняет казенную! – наябедничал кот, жуя гриб.
Причем, свита прямо высказывает, что на самом деле представляет из себя хорошо известный всей театральной Москве директор варьете ему в лицо. Эта речевая стратегия инвективы, унижения, реализующаяся в форме прямой откровенной негативной оценки и характеристики, безусловно, пародирует партийные «проработки» на собраниях в официальных учреждениях. Клеймить и пригвоздить позором, изобличать, дать по рукам, гневно осудить, передать в органы милиции – ходовая лексика времени. Коллективные осуждения входят в моду и набирают обороты. Тот же сценарий. Наряду с общественными недостатками и пороками позволительно было «разбирать» и личную жизнь. Сотрудник подвергался «комплексной проработке», после которой общественно порицаемые нередко сводили счеты с жизнью. Характерно, что после столь лестной характеристики Степа даже мысленно не произносит: «По какому праву?!».
Прелестна пародия на официальный документ, который выдается Николаю Ивановичу «на предмет предъявления милиции и супруге». Справка о нахождении на балу – это уже смеховой прием. Назначение справки как документа – передача официально значимой информации о человеке, социально значимых фактах его биографии. Выданная Бегемотом бумага никаким документом с общепринятой точки зрения, разумеется, не является. Это очередной факт глумления над «клиентурой» ведомства.
Помимо того, что справка выдается котом, подписывающимся прозвищем «Бегемот», она заверяется штампом погашения членских взносов (партийных, профсоюзных и т.п.).
Справка буквально должна была выглядеть следующим образом:
Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен туда в качестве перевозочного средства (боров).
«Сим удостоверяю, что предъявитель сего» - это стилистические нормы еще дореволюционной документалистики (сегодня мы бы написали: «Настоящая справка выдана имярек в
