шекспировский актер, или астроном…
Мистер Рис глядел так, словно Чарльз свихнулся, а когда фантазии истощились, пригвоздил его весьма прозаичным взором, сказал:
— Очнись, сынок.
И Чарльз побагровел, что плохо сочетается с его волосами. На самом-то деле они оба хотели жить в одной-единственной параллельной вселенной — в той, где у них есть родители, предпочтительно — те же самые.
Прошел еще год. И еще один. Запертая в коридорах времени Элайза тускнела, превращаясь в воспоминание. Изобел говорили, что она похожа на иностранку, испанку или итальянку, — может, у Элайзы была испанская кровь? Сквозь длинный черный туннель Винни уставилась в прошлое, что-то смутно разглядела, вроде бы разобрала слово «кельтский» и сказала:
— Не испанская — ирландская, по-моему.
— И у нее был ирландский акцент? — навострил уши Чарльз.
— Акцент? — растерялась Винни. Из туннеля слабым ветерком донесся «Хамистид». — Акцент у нее был… дурацкий, — наконец сказала она.
Поблекший и позабытый образ Элайзы их не отпускал. Где она? Почему не вернулась? Почему из ее мира не вернулся никто? Сестра, брат? Тетка или крестная? Если не может вернуться Элайза, почему не явиться подруге детства, отчего никто не постучится в дверь, не скажет: «Я знала вашу мать»? Рассказали бы про всякие мелочи — какие книги она любила, какую еду, какое время года.
— Может, кто-то ее похитил, — разглагольствовал Чарльз, — и держит в неволе, а она умоляет отпустить ее назад к детям?
— А у нее были мать или отец?
— Вопросы, вопросы, одни вопросы, — вспылила Винни, — вам что, больше спрашивать не о чем?
Изобел выяснила происхождение волос Одри (а вот генетические истоки Чарльзовых волос оставались загадкой). Из Южной Африки приехала в гости сестра миссис Бакстер Рона, пощупала гриву Одри, словно драгоценность какую, и сказала:
— У мамы были такие, Мойра, — а миссис Бакстер ответила:
— Знам, Рона. — И глаза у них налились слезами.
Мистер Бакстер эти сентиментальные волосы не одобрял, как и сестру миссис Бакстер, задорную, непринужденную хохотушку. Смутился, войдя в кухню и обнаружив, что все они сидят вкруг пластмассовой столешницы и грустят, вспоминая материнские волосы, напустился на Одри:
— Лучше бы таблицу умножения поучила — ты еще даже до шести не добралась, — и поспешно ретировался пред лицом столь невоздержной шевелюрной печали.
— Чистый Грэдграйнд,[58] — засмеялась сестра миссис Бакстер, когда он ушел, а миссис Бакстер нервно улыбнулась и разрезала «Мадейру» с вишней и миндалем, пирог храбро сигналил им кружком засахаренных вишен, похожих на большие капли яркой крови.
Явление сестры миссис Бакстер сопровождалось обильными воспоминаниями. Выяснилось, что до смерти матери детство у них было просто идиллическое.
— Мы столько веселились и играли, визжали вечно так, что уши закладывало, да, Мойра?
Невзирая на долгие годы под африканским солнцем, сестра миссис Бакстер сохранила переливчатый акцент, вересковый и холмистый, а «Джон Андерсон, мой старый друг»[59] пела так красиво, что миссис Бакстер расплакалась.
— О да, — сказала миссис Бакстер с отсутствующей улыбкой, — чудесные были деньки. — Вспоминая свою жизнь до мистера Бакстера, она всегда очень грустила.
И что же у них было в идиллическом детстве?
— Ну-у, — сказала Рона, — пикники, переодевания, малка пьески ставили, — тут они хором захохотали, — и еще игры, мама знала замечательные игры…
Тут миссис Бакстер взвизгнула, замахала руками, выбежала из кухни, а вскоре вернулась, соня, и сунула сестре в руки красную книжицу. Тут дар речи потеряла Рона — заплясала на месте, заверещала:
— «Домашние забавы» — они у тебя!
— Да, — просияла миссис Бакстер. — «Отравленное место», — засмеялась она, чуть не плача. — «Лимонный гольф»? «Всех предметов непредсказуемее катается лимон!» — прочла она.
— «Человеческий крокет»! — закричала сестра миссис Бакстер, от восторга совсем обезумев. — Мой любимый. — Играли в него, объяснила она, на газоне у пасторского дома. — Чудесный у нас был газон. Такой зеленый, — вздохнула она с тоской изгнанника. — Но для «Человеческого крокета» нужно много народу, конечно.
— И у всех должен быть верный настрой, — прибавила миссис Бакстер.
— Да уж, — согласилась ее сестра.
В итоге все они устроили налет на вазу с фруктами. Сначала сыграли в «Лимонный гольф» в гостиной на ковре всевозможными предметами — тростями, старой хоккейной клюшкой, ножкой от стула из шкафа под лестницей и (как легко догадаться) лимонами. Затем последовал энергичный раунд «Апельсиновой баталии», в которой оживилась даже Одри, и несвоевременное появление мистера Бакстера — миссис Бакстер как раз отбивала сестрин апельсин чайной ложечкой — не вполне рассеяло праздничную атмосферу.
Назавтра сестра миссис Бакстер отбыла назад в Южную Африку, и миссис Бакстер очень загрустила. И к тому же, видимо, стала очень неуклюжей — ходила вся черно-синяя, как из скверного анекдота.
— С лестницы упала, — сказала она, — вот растяпа.
Лучше бы растяпа миссис Бакстер побереглась.
Пролетело время. Целых семь лет. Элайза не вернется — она мертва, не лучше Гордона.
«Арден» разлагался — мокрая гниль на полу, сухая гниль на лестнице. Окна заклинивает, двери перекашивает. Шелушатся обои. Пыльные хрустальные капли на Вдовьей люстре увиты тончайшей паутиной, звенят и брякают на яростных сквозняках, что шныряют по всему «Ардену», словно Борей и Эвр устроили состязание где-то вблизи прихожей или великий орел Хрёсвельг нарочно, чтоб всех позлить, носится по дому туда-сюда.
Прочие дома на древесных улицах ремонтировались и обновлялись, только «Арден» пребывал нетронутым с тех пор, как градостроитель лично приладил на крышу последнюю чешуйку уэльского сланца.
В саду расплодились жабы и лягушки, мыши и кроты, миллион садовых птиц. Крапива до пояса, земля исчерчена снытью, ежевичный колтун не спеша продирался по саду к задней двери. Вдову бы кондрашка хватила.
— Там кто-то за дверью, — говорит Винни, престарелой кошачьей сивиллой взирая в огонь.
Винни тоже несколько плесневеет — в морщины набилась пыль, жидкие волосы тончают, как паутина.
— Я никого не слышал, — отвечает Чарльз (ныне до крайности неприглядный тринадцатилетка).
— Это не значит, что там никого нет, — отвечает Винни.
Чарльз идет через кухню к задней двери, и за ним следит остекленевший глаз объедков «Печеной головы трески». Чарльз открывает дверь — Винни не ошиблась. На крыльце стоит человек. Он снимает шляпу, удрученно улыбается, надтреснутым голосом говорит:
