— Красиво. Сколько лет?
— Восемнадцать, сэр, — мило соврала Флора. Ей было шестнадцать.
— Ну ты подумай, — улыбнулся он и пухлой ладошкой коснулся ее локтя. — А я Дикки Лэндерс, голуба, — слыхала? — и Флора ответила:
— Ну разумеется, — хотя слышала впервые.
— Если очень постараешься, голуба, — сказал он, прикрыв ленивые глаза, больше смахивая на саламандру, чем на тюленя, — на чай дам очень щедро, — и украдкой, чтоб никто не заметил, огладил ей бедро на случай, если у нее есть вопросы по сути дела. Вопросов у нее не было.
Дикки поселил Флору в Бейсуотере, скромная квартирка — гостиная, спальня, буфетная и отдельный туалет, газовый огонь в старомодных каминах и газовая колонка над раковиной. Называл себя «предпринимателем», а это означало насколько Флора поняла, что он разом лакомился кучей пирогов, по большей части сомнительных, если бывают на свете сомнительные пироги. В основном жил в бейсуотерской квартирке, покупал Флоре красивые вещи. Да какая разница? — рассуждала она. За леденцы на палочке, за новое платье, за крышу над головой. А Дикки Лэндерс был могуществен — даже раздобыл ей новые документы, когда у нее случились нелады с законом.
— Да легко, — сказал он, вручая ей свидетельство о рождении.
— И кто я теперь? — спросила Флора. Элайза Джейн Деннис.
— Она правда была, — ухмыльнулся Дикки Лэндерс. — Умерла малюткой, еще и двух не исполнилось.
Она лажанулась, забеременела и сама не справилась — только джин, горячие ванны да прыжки со стола. Дикки разъярился, отправил ее к «знакомому», лишившемуся практики хирургу, но тот оказался поразительно нечистоплотен, инструменты у него были устрашающи, Элайза струсила (что для нее нетипично) и спустя четыре месяца воспоследовал результат — мальчик. Дикки забрал его из больницы, а когда она спросила, куда он дел ребенка, запалил сигару и рассмеялся:
— Сдал обратно в детский магазин, голуба, — а потом увидел ее гримасу, погладил по руке — неловко, с чувствами у него всегда выходило неважно, — и утешил: — Очень респектабельная пара, врач и его жена, доктор Любет.
Он вывозил ее в свет — в театр («Это про тебя», — смеялся он, когда они посмотрели «Пигмалиона»), в ночные клубы, рестораны, даже в онеру. Дикки Лэндерс водил знакомство со всем подлунным миром, от высоких судей до мелких жуликов. Среди преступников слыл аристократом. Держал клуб в Вест-Энде под названием
— Но кто сказал, что я приличная? — говорила она зеркалу.
Элайза теперь была не просто одной из девчонок Дикки — она была особенная.
— Ты у меня особенная, голуба, — смеялся он и сдавал ее только лучшим своим клиентам («высший сорт»).
Элайза училась вести беседу как полагается — училась по фильмам и у аристократии, что забредала в
— Я из тебя сделал леди, — сказал ей Дикки Лэндерс, а Элайза рассмеялась:
— Голубчик, ты сделал из меня первоклассную проститутку, не более того.
— Как скажешь, — сказал Дикки, гладя ее по спине.
— Я как эта война, дьявол ее дери, — вздохнула Элайза. — Полнейшая липа.
Славный особнячок в Найтсбридже («высший сорт»), владелец до конца боевых действий в Америке.
— Арендовал, все по закону, — сказал Дикки. — Господи, обожаю эту войну.
Денег у него было как грязи. Элайза приходила в особнячок раза два-три в неделю. Всегда важные птицы — английский генерал, американский гость инкогнито, офицер «Сражающейся Франции», польский полковник. Дикки работал на правительство — полагал, что это анекдот десятилетия.
— Я считаю, ты тоже работаешь на победу, — говорил он ей.
Элайзе эта жизнь уже опостылела — отказываться от денег неохота, но не станет же она до конца дней своих ради денег ноги раздвигать. Правда ведь?
Временами — изредка — лица возвращались. Малорослый политик, у которого не получалось, жирный бельгиец, адмирал, которого хлебом не корми — дай нарядиться в ее тряпки. Был один английский полковник сэр Эдвард де Бревилль, сливки сливок общества, большая шишка в кабинете военного времени («Высший сорт, — сказал Дикки, — чего ни захочет, все предоставь»), вечно таскал ей чулки и виски, называл своей великолепной курвой. Говорил, что она кого-то ему напоминает.
— Все так говорят, голубчик, — смеялась Элайза.
Он целовал ее в ухо и отвечал:
— Если б моя жена умерла, чего она, увы, не сделала, я бы на тебе женился. — Детей у сэра Эдварда не было, только «мелкий выблядок от няньки», которого он содержал. — Вот ты бы мне подарила сына и наследника, — говорил он.
Порой Элайза грезила о том, как крадет у Дикки пистолет, едет к де Бревиллям в Саффолк и стреляет леди Сесили в голову. А потом сэр Эдвард — такой красивый и такой невероятно богатый — на ней женится. Впрочем, джентльмены редко женятся на своих шлюхах, а Дикки ни за какие блага не отпустит курицу, что несет ему золотые яйца, он скорее ее убьет. Нет в жизни справедливости, ну честное же слово.
В убежище было холодно, промозгло и пахло сырой землей. Темно хоть глаз выколи. Поначалу Элайза решила, что она тут одна, потом что-то зашуршало — то ли крыса, то ли человек. Элайза щелчком раскрыла зажигалку, золотую, с монограммой, Дикки подарил, и желтый огонек осветил человека в гимнастерке — тот съежился в углу, натянув фуражку на лоб.
— Добрый вечер, — сказала Элайза, и он что-то в ответ бормотнул; вдалеке грохнула бомба. — Я, голубчик, не кусаюсь, — сказала она и закурила. — Будешь?
— Спасибо, — хрипло ответил он.
— Чего застенчивый такой? — спросила она, когда он бочком подошел за сигаретой.
Наверняка правительство выпускало указы насчет флирта в бомбоубежищах, но Элайзе нравилось.
— О чудовище Франкенштейна слыхала? — спросил он, забирая сигарету.
— Слыхала, а что, оно тоже тут? — рассмеялась она.
— Да, — сказал человек и сдвинул фуражку на макушку.
Шарахнулся, когда Элайза поднесла зажигалку ближе. Половина лица воспалена и распухла, кожа тугая, лоснится. Скукоженный глаз оттянут вниз шрамом.
— Сбили, горел, — сказал он, будто извинялся.
