— И в самом деле, миледи, вот оно как, — отвечал он, что для него равносильно пространной тираде.
И шагнул еще ближе, и теперь стоял совсем близко, и я отпрянула, и так мы изящно потанцевали некоторое время, а потом мне некуда стало отступать, потому что сзади был стол. Я видела острый клык и изящную линию верхней губы, я чувствовала жар его тела.
Сначала с ужасным грохотом отлетела сгоревшая свеча, затем в дальний угол покатилось сгнившее яблоко. Одному Господу известно, что случилось с буханкой хлеба. А потом не было больше слов, только пронзительные стоны и из глубины души исторгнутые вздохи, что неизбежно сопровождают яростный восторг подобного рода.
Леди Маргарет больше не было с нами, она отыскала в конюшне веревку, соорудила петлю и повесилась на дереве в яблоневом саду моего господина. В раннем свете зари ее нашел садовник — она раскачивалась, точно простая окаянница, и ребенок уже умер у нее во чреве. Я заперлась у себя, и отчаянно рыдала все утро, и не откликалась на призывы, пока волю мою не сломил господин Шекспир — постучался ко мне и сообщил, что уезжает, а я отвечала, что скатертью дорога, пусть катится в преисподнюю, но в конце концов открыла ему дверь. Он поцеловал мне руку; более ничто не удерживает его в поместье Ферфакс, сказал он, а я отвечала, что он прав, ибо никому из нас нет будущего в проклятом этом доме.
Он уезжал с актерами, которые у нас гостили; над монологами их наша бедная леди Маргарет совсем недавно смеялась и плакала. Актеры те водили знакомство с нашим господином Шекспиром еще в прошлой его жизни, только и слышалось — «наш Уилл то» да «наш Уилл сё», и он счастлив был укатить с ними на телеге. Я пожелала ему счастья, хотя он, разумеется, пройдоха. Сначала бросил жену и детей, а ныне бросает нас.
— Вам следует поступить так же, миледи, — прошептал он, губами коснувшись моей руки, а я кивнула и улыбнулась, ибо в комнату как раз вступил мой супруг.
К его маленькой хижине мне пришлось идти по лесу ночью — той ночью, когда мы уехали, — и не раз устрашалась я смертельно, не пред тем, что видела, но пред тем, что пребывало незримо.
Мы уехали на его черном пони, ибо конюхи взволновались бы, оседлай я свою прекрасную пеструю кобылу. Я острее страдала, покидая серую кобылу в яблоках, нежели оставляя сына своего, ибо тот был вылитый отец, разве что слабее. Я уже носила под сердцем дитя Роберта Кавано и не желала брать с собой никакого мужниного имущества. Впрочем, я возьму собаку. Это прекрасная собака.
Мы отбыли под покровом темноты, но супруг мой был хитроумен, он пустился за нами в погоню, и мы погибли бы от его стрел, однако лучник из него был неважный, хотя он всегда полагал иначе. Пришлось ему довольствоваться великолепной упитанной ланью.
Я сорвала с шеи его отнюдь не прекрасное сокровище, и забросила подальше в лес, и почувствовала, как слегка поморщился господин Кавано, ибо сокровище купило бы нам дорогу в незнаемое, впрочем, не имеет значения. И в последний раз я видела господина моего Фрэнсиса, когда он шарил в листве, ища драгоценную свою побрякушку. Я бы сорвала с себя дорогие шелка и ушла бы от него нагой, точно Ева, но деревья уже роняли листву, а я не желала замерзнуть до смерти.
Роберт Кавано обнял меня, и мы пустились рысью, и собаки наши бежали впереди. Он был убежище мое и укрытие, он был силен, как древний дуб, и нежен, как моя борзая. Зная историю смятенной моей жизни, вы обильно благословили бы нас в этом странствии. Великое счастье охватило меня, будто мне явилось видение рая.
— И куда же мы направимся, господин Кавано? — спросила я, когда мы добрались до северной границы леса.
А он повернулся в седле, и улыбнулся мне, обнажив крепкие зубы, и отвечал:
— В будущее, миледи. Наш путь лежит в будущее.
ДАЛЬШЕ
Древесные улицы
Вихрится водоворотица времени. Мир стареет. Текут людские жизни, и каждая заполняет ей отведенные годы, и все же — но большому космическому счету — длится не дольше содроганья секундной стрелки.
Одри стала одной из первых женщин, рукоположенных в Англиканской церкви. Вышла за бородатого учителя, родила троих детей. Приход у нее был в трущобах Ливерпуля, где она порой творила чуточку добра (на большее нам, пожалуй, нечего и надеяться). Все ее чада в раннем детстве смахивали на воображаемого младенца с крыльца «Ардена». Вероятно, тот был неким идеальным младенцем.
С возрастом Одри пристрастилась к мистике и универсализму и пришла к выводу, что любой мужчина, женщина и ребенок, любой зверь, любое растение — воплощение единства мироздания и предмет благоговения. Надо полагать, не ошибалась.
В 1962 году Кармен на седьмом месяце беременности, а с нею и Хук погибли в автокатастрофе.
Юнис вышла за инженера, но запланированных двоих детей так и не родила. Работала геологом в нефтяной компании, зарывалась в недра истории земли, но затем жизнь ее приняла решительно иной оборот, и она стала членом парламента от либеральных демократов. Умерла в пятьдесят два года от рака легких, и на похоронах ее царили редкая теплота и сердечность. Я по ней скучаю.
Хилари стала юрисконсультом, вышла за врача, родила двоих детей, развелась с врачом, вышла за журналиста, родила еще одного (слегка умственно отсталого), стала адвокатом, развелась с журналистом, стала человеком. И моей подругой.
До чего простыми, вероятно, мнятся наши жизни богам, сверху вниз взирающим на землю.
Чарльз уехал в Америку и поселился на Западном побережье, где ставил дешевое фантастическое кино, бранимое критиками и в целом безнадежно провальное, однако со временем ставшее культовым, и на седьмом десятке его постоянно звали на ретроспективы, ток-шоу и в лекционные туры, даже сняли о нем многосерийный телефильм. Чарльз прошел сквозь строй красивых светловолосых жен и красивых светловолосых детей и наслаждался жизнью безмерно.
Дебби и Гордон прожили в сносном счастье до конца своих дней. Их ребенок, моя сестра Рене, выросла совершенно нормальной жизнерадостной особой и работает старшим секретарем в конторе Хилари.
О Малькольме Любете я тоже могу порассказать. Отчалив в будущее, он исколесил всю Европу. Был разнорабочим в парижской больнице, задержался в Гамбурге, жил с какой-то женщиной в Западном Берлине, затем год провел в коммуне художников на Корфу.
В конце концов он вернулся в Лондон, занялся музыкальным бизнесом, стал менеджером группы подростков из Гулля, зубастых и волосатых, но практически лишенных музыкальных талантов; подростки эти в итоге оказались королями горы. Малькольм тогда уже обильно злоупотреблял алкоголем и наркотиками.
В последний раз я видела его в фулэмском пабе в 1967-м — он был очень пьян и угрюм, но, когда он предложил мне остаться на ночь, я согласилась, поскольку на дворе был 1967-й, а я тогда спала со всеми подряд.
Он, конечно, очень изменился — наверное, стал тем человеком, которого раньше прятал в себе.
В постели, в умопомрачительно захламленной челсийской квартирке с садом, руки его были как
