Заговор

Часть вторая

Глава 4

…Ненависть, верно направленная, есть мощное оружие… [Она] делает народ покорным и лишает его воображения.

«О господстве», глава XV

Сенатор Шентен смотрел на пакетик чая, медленно вращавшийся над чашкой, на капли, которые, оторвавшись от пакетика, маленькими всплесками волновали поверхность ароматной коричневой жидкости. Он никогда не позволял себе обматывать нитью, как удавкой, беспомощный пакетик, выжимая из чаинок остатки заварки. Да и не очень-то ловко управлялся голыми пальцами с этим обжигающим мешочком, постоянно мучаясь от особой чувствительности. Нет, он попросту давал каплям стекать в чашку, не сводя глаз с бесконечного вращения. Пакетик быстро порхал, будто бабочка крылышком махала, потом почти замирал в неподвижности, прежде чем вслед за упругой нитью начать раскручиваться в обратный полет. И с каждым разом пакетик будто прибавлял в весе, вращения делались все менее и менее оживленными, пока наконец небольшой мешочек не обвисал, размягченный и холодный, на конце нити. Швырнув безжизненный пакетик в мусорную корзину рядом со столом, Шентен поднес чашку к губам. Чай успел из нестерпимо обжигающего стать просто горячим.

За окнами почти идеальное зимнее утро, свежее и прекрасное, охватывало Вашингтон. Сияющее солнце повсюду рассылало лучи, обещая тепло, но никак не спасая от стужи, которой несло от воды. Широкий простор будто застыл глянцевой открыткой под тонким слоем очищенного воздуха. Шентен, казалось, ощущал утренний холодок на затылке, делая очередной глоток горячего чая. В этот миг он весь отдавался на волю жарких волн, расходившихся по телу.

Впрочем, приятное бездумье было всего лишь кратким спасением от еженедельных забот. За прошедшие сорок лет он уже сжился с распорядком, которому подчинялись его рабочие часы на Холме.[13]

Его связи, как явные, так и негласные, сплетались во вполне солидную сеть, которая требовала тщательно выверенного подхода к повседневной деятельности. И в глубине души Шентен сознавал, что ему нравится эта размеренность, возможность предаваться проповедям и нравоучениям во время деловых завтраков и предобеденных совещаний, оправдывая свое прозвище «железного сенатора» (некогда один писака обозвал «железным» канцлера Бисмарка, что нимало не разгневало отважного политика).

Сознавая общественную значимость собственной персоны, этот немецкий пес (в газетах часто опечатывались: бес) войны превосходно знал, чего от него ждут избиратели. Бульдожьей хватки в битвах с правительством во имя строгой приверженности рыночной экономике и крепкой национальной безопасности во имя «прогрессивной стабильности» — эту фразу он сам пустил в оборот, не понимая либо не замечая ее очевидной несуразицы. Той несуразицы, что вознесла Рейгана, породила и восемь славных лет поддерживала в низах веру в консерватизм. Бурные были денечки, право слово! Тогда все сошлось воедино с ощущением безотлагательности, предвосхищения — только для того, чтобы полететь к чертям собачьим в нерадивом руководстве скептиков и неумех. Те, кто не понял, никогда не понимали, их испортила нелепая тяга к перемене. Подойти так близко и все пустить псу под хвост — мысли об этом бесили старика сенатора. Подобная неумелость явно требовала сменить тактику, испробовать новые подходы вместо привычных путей. Нет, отнюдь не привычная рутина официальных обязанностей превращала для сенатора чашку простого чая в столь чудодейственной силы эликсир. Ставка была больше.

— У меня до одиннадцати никаких встреч, Аманда?

— Некоему мистеру Дэвису из службы безопасности назначено на десять, обед с сенатором…

— Прекрасно, милочка, благодарю. Проследи, чтобы до тех пор меня не беспокоили.

Он отпустил кнопку переговорника, не заботясь об ответе из приемной. Шентен выделил себе час для просмотра небольшой книжицы, упрятанной в сейф позади стола. Большего в это утро он позволить себе не мог.

Когда лет тридцать назад ему установили сейф, выдумкой сенатор не блеснул: расположил прямо за столом да прикрыл картиной с живописным изображением своего дома в Монтане, ставшего в последнее время местом весьма интригующих встреч. Развернув кресло, Шентен сдвинул раму картины и занялся замком. Вот его-то он менял. Несколько раз. Больше не надо ничего крутить, ничего набирать, никакого (щелк! щелк! щелк!) клацанья тумблером; теперь цифровой ввод и голосовая команда открыть сейф. Так-то лучше будет, если учесть, что лежит внутри.

Сенатор, сдвинув в сторону разные важные бумаги, немного наличности и маленькую коробочку, достал небольшую книжку. Задержался на минуту, не в силах оторвать глаз от коробочки, радостного, хоть и болезненного напоминания о временах минувших. Он часто спрашивал себя, отчего не уничтожил эту связку писем, свидетельство юной страсти. Роман. Хранил их все, никогда не перечитывая. Маргарет так об этом и не узнала. А если и узнала, то виду не подала. Понимал, что хранить глупо. Но даже у старых железных бесов имелись свои слабости. Его слабость звалась Жан.

Закрыв сейф и вернув картину на место, Шентен устроился в кожаном кресле и погрузился в чтение. Как всегда, делал пометки. До десяти он успеет их сжечь.

* * *

В «Лаундс» его приняли далеко не радушно. Как это не похоже на итальянцев, подумал Ксандр. И как похоже на англичан. Аспирантом он почти два года провел в Англии и всегда держался стопроцентным американцем: не понимал тех, кто перенимал укоренившиеся привычки хозяев, ставя в неловкое положение и их, и себя. С улыбкой вспоминал старого школьного приятеля, который, проучившись полгода в одной из привилегированных частных школ, вернулся в Штаты ни дать ни взять принцем королевской крови: его жеманство вызывало смех лишь немногим меньше, чем сопровождавший жеманство «истинно английский выговор». Ксандр дал обет никогда не становиться жертвой ничего подобного. Но кое-что «истинно британское» все же передалось. Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы не вызвать никаких вопросов у типичного, по-лондонски благопристойного привратника, с превеликой радостью сделавшего две копии распечатки файлов Карло. Ксандр вспомнил, как двадцать минут убеждал Сару, что первую копию следует отправить миссис Губер: дань ученому суеверию. С большой неохотой Сара все же согласилась.

Теперь, после ланча, он оказался зажатым в плотный людской поток, устремленный к вокзалу на Рассел-сквер. Маршрут знакомый, он его чуть ли не ежедневно проделывал в годы необременительных изысканий. Ксандр всегда так называл те несколько месяцев, краткий период свободы от тягот написания диссертации либо бдительного ока Ландсдорфа. Свободы идти собственным путем, по своей воле открывать неведомое в научной обстановке, слегка тронутой трухой времени. Никак иначе не мог он описать Институт исторических исследований, замкнутое здание, аккуратно втиснутое в крупный университетский комплекс на краю Рассел-сквер, достаточно далеко от Лондонской библиотеки, чтобы понятия не иметь о тяготах неподвижной ученой жизни. Даже в давке метро он не мог удержаться от улыбки, вызывая в памяти картины прошлого: маленькую нишу на третьем этаже, превращенную в рабочее место, стол, притиснутый к единственному окну, в котором виднелись несколько чахлых деревьев и тихая прогулочная дорожка, запах древних фолиантов, окружавших его со всех сторон, уединение, которое время от времени нарушалось шарканьем ног не менее древнего ученого, отыскивавшего давно забытую книгу. В воспоминаниях о тех днях не было ничего, кроме радости и удовольствия. Ничего, кроме полного счастья каждое утро, каждый вечер и истинного блаженства от такого счастья.

Но не только работа, ученое братство и ясное понимание цели окутывали воспоминания Ксандра такой нежностью. Как он ни старался, а не мог убедить себя, что все те отдаленные радости не были всего-навсего простым отражением, эхом чувства более глубокого покоя, обретенного им с Фионой. Такая опасно напористая поначалу, куда более соблазнительная, чем застенчивая, тоненькая и хрупкая, она всему придала очарование и реальность. Убаюканный знакомым ритмом перестука колес по рельсам, Ксандр погружался в прошлое. Воспоминания нельзя удержать в безысходности. Нельзя отринуть. Почему Англия? Почему записи привели сюда? Повеяло легким ароматом сирени, веки сомкнулись от стеснившего грудь чувства, в котором слились восторг и жалость к самому себе.

* * *

Они познакомились на одной из вечеринок, на каких привычно тусуются свои: всяк, похоже, знает всех, кроме странного американца (эти всегда в новинку), кого затаскивает сюда недавний знакомец, уверяя, будто все просто безумно жаждут услышать про то, чем он занимается в институте; скорострельные диалоги с молодыми рассеянными учеными, сыр и вино, мужчины с волосами, собранными на затылке в хвостик, и т. д., и т. д. И он пошел, хорошо понимая, что окажется чужаком в компании, где всяк сверх меры новомоден и сведущ, среди всех этих «потрясных» напитков, «прелестной» еды и «отпадных» закусок. Отыскал-таки вместо вина местное пиво и с радостью разыгрывал роль оторопело-изумленного американца, ублажая начальников и литературных агентов, которые рыскали повсюду, горя желанием поделиться с ним своим мнением о «старых добрых Штатах».

И она спасла его. Напрочь выбитый из седла, не способный ответить на убийственное подкалывание, он обратился к ней в надежде хоть на миг избавиться от уколов, замаскированных под вопросы. На фоне заносчивых гостей она выглядела настоящей, подлинной и почему-то доступной.

— Вас везде и всегда вот так? — спросила она. — На вечеринках то есть. Всегда, как янки, накалывают?

— Не знаю. Я здесь недавно.

— Фиона Айзакс. — Пожатие ее было твердым.

— Ксандр Джасперс. Выдающийся американец.

А потом они весь вечер провели вместе, болтая и смеясь: оба явно попали в сети мгновенной взаимной симпатии. И оба отдались ей не раздумывая: для него это было нечто новое, и она помогла ему это новое принять. Телефонные звонки, долгие прогулки, его полное неверие в то, что работа на самом деле идет как надо, даром что лучше он в жизни не писал, и легкий запах сирени — всегда, даже когда ее не было рядом. Месяц пролетел, другой, потребность быть рядом с ней росла, и казалось, что так и должно быть, что лучше и быть не может — так все было просто.

— Мне нельзя в тебя влюбляться. Тебе ведь это известно, да?

— Почему?

— Ты слишком красивая. Отец не велел мне жениться на красивой женщине.

— Понятно. Что ж, тогда тебе же хуже.

Свадьба была скромной — небольшая церемония в саду, черный костюм и белое платье, выпивка, бутерброды, фрукты, две недели в Греции. Никто не понимал спешки, с какой все случилось. И все же все всё поняли.

Скоро дала о себе знать болезнь: внезапные головные боли, общая слабость (первые признаки рака, унесшего ее за год), — у него сердце разрывалось, и он плакал. А она его утешала, потому что знала, что ему предстоит жить после этого.

В день смерти она вновь успокаивала его, позволила прижаться к ней, когда в руках ее больше не осталось сил обнимать его плечи.

Умерла она днем, и почему-то это делало горе еще горшей несправедливостью. Даже без покрова темноты в утешение.

* * *

Вагон резко остановился, несколько человек, качнувшись, навалились сзади на Ксандра, и тот, сохраняя равновесие, уперся рукой в потолок. Растерянно оглядевшись, он не сразу понял, что сейчас его станция и надо пробираться к выходу. Выйдя в липкую духоту подземной платформы, он быстро вытер глаза, глубоко с облегчением вздохнул, радуясь, что выбрался из едкой от пота давки вагона метро. У англичан, как известно, прохладные отношения с душем и мылом.

Фиона всегда советовала ездить автобусом. Слишком долго, всегда говорил он в ответ. Слишком долго.