интеллектуальным патриотизмом – как будто обычный патриотизм недостаточно интеллектуален. Слава богу, и политически, и в особенности стилистически эти люди легко описываются – поскольку они соответствуют вектору российской истории, ставят они всегда на самых бездарных. Неважно, какова по своей идеологии программа «Русский дом». Вся ее идеология состоит в оглушительной бездарности: это же касается одноименного журнала и всех писаний идеологов, называющих себя политически-православными. Точно так же ставки истинных патриотов в девяностые были на Пригова (те, кто называли себя патриотами в девяностые, никакого отношения к истинному патриотизму не имели – ибо истинными патриотами в эту зловонную эпоху были постструктуралисты, постмодернисты и сотрудники «НЛО»). «Русский дом» в смысле стилистической последовательности или, если хотите, монолитности – а также в смысле упомянутой оглушительной бездарности – недалеко ушел от Ирины Прохоровой, Ильи Кукулина, Дениса Иоффе или Кирилла Кобрина. По крайней мере, всех перечисленных авторов я читаю с одинаковым наслаждением.
Итак, поговорим о приметах политически-православного дискурса.
3
Это дискурс прежде всего очень смешной, потому что до крайности напыщенный. Архивны юноши, практикующие его, очень быстро начинают выражаться, как седобрадые старцы, и вести себя соответственно. Их движения поражают округлостию, речи – плавностию, а отношение к себе – патологическою серьезностию. Но смешно главным образом не это, а роковое внутреннее противоречие, заключающееся в крайней уязвленности и обиженности, во-первых, и фантастической агрессивности, во-вторых. Видя такого агрессивного человека униженным и обиженным, всякий здравомыслящий гражданин от души порадуется. Тут надо как-нибудь выбирать. Основных патриотических дискурса, собственно, два, и чередуются они в зависимости от политической надобности:
1) «Мы жалкие, мы убогонькие, кто только нас, сирых, не обидит! Мы не умеем за себя постоять, а наглые кавказцы, китайцы и в особенности евреи умеют; у нас нет землячества, и мы, кроткие, дружка дружку не тащим за собой на теплые местечки, а вот они тащат, и некуда просунуться русскому человечку. Мы богоносцы, а потому не можем»
– внимание, переход к дискурсу
2) – «растоптать всю эту жидовскую сволочь, китайскую чуму и кавказскую мразь, чего они все давно заслуживают; перестать кормить чернож…ых, которые насилуют нас и наших дочерей; сплотиться в единый кулак, как учили нас отцы наши, и нанести решительный удар по всем направлениям, чтобы полетели нечистые брызги и очистились вольные наши просторы».
Таковые обещания кротких и обиженных не могут, конечно, не вызывать самого искреннего веселья. Но они все это всерьез. Про мораль я уж не говорю – это бисер перед свиньями. Главным условием спасения России, с точки зрения агрессивного (или политического) православия, является именно изгнание всей сволочи, она же нечисть, она же мразь (они очень любят это слово применительно к оппонентам, а применительно к единоверцам обожают слово «блестящий»: блестящий офицер, блестящий публицист, блестящий сапог…). Поскольку с критериями сволочи и нечисти в стране, никак не могущей ни в чем определиться, обстоит сложно,- предлагается самый простой вариант: выгнать всех чужих. Характерной чертой православного дискурса является регулярное упоминание об изнасилованиях хороших русских плохими нерусскими (см. «Дочь Ивана, мать Ивана» В.Распутина). Интересно, кстати, что отдельные теоретики доходят до противопоставления православия и патриотизма – и утверждают, что патриотизм выше православия; т.е. люди, ставящие веру выше Родины, пытаются сбежать «к доброму боженьке» от грязного, но чистого Русского Дела. Под русским делом, надо полагать, понимается истребление сволочи. Таким образом, политическое православие в крайних своих выражениях доходит до отрицания православия как такового; впрочем, у «политических православных» с такими христианскими ценностями, как любовь и прощение, дело обстоит ничуть не лучше, чем у радикальных исламистов – с терпимостью. Любовь имеет характер ауто-эротизма, то есть распространяется исключительно на себя и небольшое количество ближних. Для русского православного дискурса, репрессивного по своей природе, в высшей степени характерны именно эти две тенденции: истребительная,- во-первых,- и имманентно- природная, во-вторых: человечество делится на «своих» и «чужих» даже не по классовому, а по имманентному признаку принадлежности к нации. «Русский» – это и национальность, и убеждения, и модель поведения. Это подтверждает тезис о том, что страна, отрицающая человеческие законы, живет по законам природы.
Другой существенной составляющей «политически-православной» риторики является апология Русского Воинства. Откройте любой номер «Русского дома» (где в любой авторской подписи ставится имя-отчество – из уважения к отцам, конечно; я бы на их месте и родословную до десятого колена прилагал, а то вдруг какой-нибудь Исайка затесался)… В нос вам шибанет нестерпимой смесью ладана, «Шипра», портянок, перловки и орудийной смазки – культ солдатчины и офицерщины тут поставлен на широкую ногу в сапоге сорок девятого размера. Истинный патриотизм заключается именно в истреблении – не только чужих, но и своих; созидание есть только форма бегства от этого веселого садизма. Главная добродетель русского солдата – готовность пасть не рассуждая. Не зря верховный национальный герой – маршал Жуков – славен прежде всего количеством загубленных жизней. Любые попытки заговорить об этом рассматриваются, конечно, как кощунство и посягательство на Последнее, Что Нас Сплачивает. Сплачивают нас, как правило, почему-то только войны – других примеров национального единения политически-православные не знают.
Конечно, это все для людей попроще. Продвинутые политически-православные читывали и Юнгера, и Шпенглера (Леонтьев, Меньшиков и Тихомиров у них вообще отскакивают от зубов). Любимая идея «ориентации на Север», то есть на Мировой Лед, то есть на страну Гипербореев, они же арии,- пронизывает собою всю их мифологию. Национал-патриоты вообще почему-то очень любят, чтобы было холодно. Тепло представляется им чем-то ненадежным, предательским. Для продвинутого национал-патриота важно не противопоставление Востока и Запада, но противостояние воинского, строгого Севера и похотливого, томного, торгующего Юга. В этом смысле у продвинутых национал-патриотов нет противоречия между откровенным нацизмом, который они исповедуют, и тем, что мы – страна, победившая нацизм. По их глубокому, но не афишируемому убеждению – мы потому и победили нацизм, что сами были ему сродни, никто другой бы не сладил; и уж конечно, иудейский заговор для Гипербореев опасней любого германского нацизма. С нацизмом разобраться – это так, ратная потеха двух богатырей; иное дело жиды. В этом же смысле для продвинутого патриота нет разницы между красными и белыми, поскольку и красные, и белые считали высшей добродетелью максимальное истребление своих, а не чужих. Иногда мне кажется (и в новом романе я разрабатываю именно эту версию), что орден русских патриотов – тайная, законспирированная организация, нечто вроде русского масонства, и только на самых высоких ступеньках посвящения известно, что главной задачей истинного патриота является именно и только истребление народа до тех пор, пока не останется один орден меченосцев. Воля ваша, никакого другого смысла в русской истории a la Гипербореи я не нахожу. О том, почему так получилось, будет рассказано в следующем философическом письме.
Дмитрий Быков
Письмо второе
1
В первом письме мы обозначили четырехтактный цикл исторического развития России – реформа (революция) – заморозок – оттепель – застой (маразм),- перечислив приметы каждого этапа: революция заканчивается военным путчем (жестоко подавляемым), заморозок предполагает единственную «вакансию поэта» и полный упадок общественной жизни, оттепель сопровождается расцветом искусств, для маразма характерен развал во всех государственных структурах по причине коррупции и отсутствия иных перспектив, кроме коррупционных. Во втором попытаемся проанализировать причины этого безвыходного и, по-видимому, безвариантного развития. Существовать по законам природы, писали мы, обречена всякая страна, отказывающаяся существовать по законам общества – то есть по правилам более сложного порядка. Отсутствие сознательной исторической воли к направленному движению – неважно, в какую сторону,- главный порок российского населения, которое именно в силу этого безволия и не является народом; воли же этой в России сегодня (и уже полтысячи лет) нет потому, что страна неспособна прийти к консенсусу, относительно хотя бы базовых ценностей. Консенсус этот немыслим в принципе, о нем не стоит и мечтать, поскольку в России не один народ,- нации же «россияне» (или «русские») не существует вовсе. Это столь болезненный клубок противоречий, что любое прикосновение к нему вызывает эмоции жгучие и неуправляемые, но распутывать его – или хоть разрубать – так или иначе придется, хотя бы задним числом, после исчезновения самого понятия «Россия» (если мы действительно намерены до такого дойти). То, что автор излагает ниже, наверняка оскорбит чьи-то национальные чувства – или, точней, муляжи этих чувств, поскольку ни одна нация в России не сформировалась до конца. Наше национальное чувство похоже на фантомную боль.
Все разговоры о небывалой, принципиально новой исторической общности «российский народ» бессмысленны, как бессмысленны были и заклинания насчет аналогичной «советской» общности. Равным образом не может быть и консенсуса между сторонниками «демократии» и «сильной руки» (беру эти понятия в кавычки, ибо в России они условны). В США после выборов президента, угодного лишь половине общества, национальный консенсус не пострадал, ибо держится не на личности. Американское общество скреплено некоторым количеством фундаментальных идеологем, преступить которые оно не сумело и в кризисные шестидесятые, и в голодные тридцатые. В России понятия «идеология» нет вообще, и именно внеидеологические начинания (вроде путинского правления) пользуются в ней поэтому особенным успехом. Последовательно проводить здесь ту или иную мысль самоубийственно, поскольку русский избиратель (русский попутчик в поезде, русский ученик в школе) вообще смотрит не на мысли. Он первым делом идентифицирует вас по принадлежности к касте. Таких каст – или, если угодно, наций – в России три, и их генезисом мы сейчас займемся.
В качестве предварительного замечания обозначим тот факт, что подлинной истории России до сих пор не существует. Есть более или менее последовательные теории вроде гумилевской, есть исследования Артура Кестлера (прославившегося как автор «Слепящей тьмы» и проклятого миллионами за «Тринадцатое колено»), есть псевдоисторические труды советских исследователей, подгонявших все под взаимоисключающие концепции,- но сколько-нибудь внятных сведений о том, как образовалась нынешняя этническая неразбериха на отечественных просторах, у нас нет до сих пор. Виновата тут, я думаю, не только катастрофа с источниками, но и некая общая родовая память о случившейся тут трагедии, к которой мы не разрешаем себе прикасаться даже мысленно. Это зияющее пятно на месте родословной надо же когда-нибудь заполнить внятной информацией,- и сделать это можно единственным способом: посмотреть на русскую историю с внеидеологической, непредвзятой точки зрения, оценить ее результат. Автор предупреждает, что для изложения своих взглядов он прибегает к нескольким метафорам и что понятия «немцы» и «евреи» употребляются здесь именно в метафорическом смысле. Концепция, излагаемая тут, лежит в основе моего романа «ЖД», но обнародовать ее я считаю важным раньше книги – ибо романы пишутся долго, а неумолимая деградация России происходит на наших глазах.
2
Консенсус по базовым ценностям в России невозможен потому, что мы живем в захваченной стране. Угнетатели и угнетенные никогда не договорятся о том, что такое хорошо и что такое плохо. Российская история последних пятисот лет складывается из трех векторов. Во-первых, это круговое движение, осуществляемое анонимным «коренным населением» – неким
