Стоят девки у крыльца полукругом, стыдно Маше своей убогости да неприглядности, закрыла она пустую грудь рукой, глядя, как у девок выпирают они из расфуфырок, словно дразнят чахлую Машу.
Ты склонись, склонись ко земле,
Частый ельничек, зелен березень,
Проплыви мимо утицы,
Пролети, сизый селезень…
Ты пройди, не оглядываясь,
Раскудряш-мужик Петр Кирилович,
Не жми белых рук у околицы,
Не целуй в уста у задворушки,
Не рви пуговки-перламутицы,
На белой груди не мни персики!..
В бороде Машенька заблудится,
Отец с матерью забудутся!..
Маша схватилась за дверной косяк и заплакала.
*****
До самого вечера прохороводились девки у Маши.
Дунька Дурнуха то расплетала Машину мочальную косу, то туго заплетала ее, инда у Маши от боли сами падали слезы… Да и по обычаю полагалось плакать Маше: какой там жених ни на есть, а невеста на девишнике должна, когда такое место в песне выпадет, врыд выть, иначе счастья у молодой не будет, после плакать придется, когда муж за косу таскать будет.
Шут их знает, стариков, может, и правда, много было разных обычаев, и дурных, и хороших. В обычае само по себе плохого ничего нету, от него жизнь веселее!
*****
Разбежались глаза у девок, когда они перебирали Машины сундуки: не одни иконы в свое время покупал Спиридон, когда торговал дегтем и маслом… Да и после столоверки осталось почти все новенькое.
- Добрища-то! - шепнула Дунька на ухо Маше. - За всю жизнь не износить.
Маша только улыбнулась от Дунькиных слов.
Раззавиствовались теперь девки, что Петр Кирилыч женится на Маше. Мужик был Петр Кирилыч все же незабулдыжный, непьющий, и хоть лентеплюх самый настоящий, так это до время со всяким быть может: охомутается, шею натрет, любой воз повезет!
Сидит Маша перед большим зеркалом в большой передней избе, бледная и с таким жалостным лицом, что взглянуть на нее больно. Девки вокруг, сложивши на полных грудях начисто вымытые руки, тянут песню за песней визгливыми голосами, высоко забирая в концах, с подвывом. Маша опустила руки и смотрит в пол перед собой, сидит, не шелохнется; рассыпались у нее по узким плечикам бесцветные косы, и Дунька перебирает их в сильных руках, затягивая в тугую косоплетку и завивая на кончике белую атласную ленту. Маша же боится взглянуть хорошенько на девок. С радостью бы убегла она сейчас к жерновам на мельницу, да надо справить чин чином. Песни у девок печальные, голоса протяжные, вроде как тоже по крюкам поют:
Хорошо знает Маша, что мало она похожа на это солнышко, про которое вытягивают девки, чует хорошо, кто такой ясный месяц, и в сердце у нее при этой мысли проходит большое тепло, и к горлу подкатывает горячий клубок, от которого сами катятся счастливые слезы.
Не верит еще Маша своему счастью, к тому же неизвестно еще, что скажет Спиридон Емельяныч, когда будет благословлять их под венец, может, как раз к этому-то благословенному часу и приберег он свой непонятный запрет. Чует Маша, что отцовского запрета ей не вынести.
*****
Запотчевались, запелись девки около Маши до самого вечера, раззарились на сундуки, перемерили Машины сарафаны и все пересчитали как следует, чтобы потом какого недомолвку насчет приданого не бьыо. Не ради одной потехи были эти обычаи…
К самому вечеру только на пороге незаметно показался Спиридон Емельяныч, в мучной пыли с головы до ног; в длинной своей поддевке он был похож на святого, сошедшего со старой иконы. Нахмурились у Спиридона волчьи хвосты, стиснулись губы в строгую, суровую улыбку, когда он оборвал девок на новой запевке:
- Вы бы, девки, кончали свою визготню. Отправили чин, да и к стороне… Потчевались?
- Премного довольны, Спиридон Емельяныч, - говорят смутившиеся девки, обернувшись к Спиридону. Разинулись они на него, а Маша еще ниже опустила голову.
- Все срядила? - спросил Спиридон Машу.
- Все, батюшка, - ответила Маша, не подымая головы.
- Значит, гоните подводу… перевозить можно!
Хоть и входил Петр Кирилыч в дом к Спиридону Емельянычу, а сундуки все же должны были, по обычаю, побывать под жениховой кровлей, люди должны видеть, что не голышом Маша за Петра Кирилыча идет.
Пожелали девки Маше счастья на прощанье. Маша раздала им девишенские ленты, которые сколько годов зря в сундуке пролежали, повязала на голове по-бабьи платок и вышла проводить девок на крыльцо.
Дубна дымится перед вечером тихим дымком перед плохою погодой, ласточки низко чертят по воде тонким крылом, и стрижи с радостным визгом носятся друг за дружкой на своей стрижиной свадьбе вкруг отцовской мельницы.
Всплакнула было Маша, целуясь по ряду с девками, но Спиридон показался у нее за спиной на пороге и пристыдил Машу до настоящих слез.
- Не мокрись больно-то… и так глядеть на тебя - не заглядишься… Дуре радоваться бы надо, а она тоже - в слезы!
Девки переглянулись при этих словах Спиридона, незаметно фыркнули в рукава, поклонились молча Спиридону и, взявшись за руки, стройной волной поплыли к воротам на выход:
Маша убежала в горницу, навзрыд бросившись в открытый с добром сундук, а Спиридон долго смотрел на девок с порога и, должно быть с устатку, немного шатался.
Долго не могла Маша заснуть после ухода девок на жаркой постели, должно быть, переплакала на девишнике, глаза горели, как надсаженные, и плакать оттого еще больше хотелось, теперь уж без всякой причины.
Спиридон тоже рано уклался: к хмурой погоде мужика тянет в сон, как вьюна ко дну, потому что мужик чует погоду спиной и боками.
Слышит Маша, как перебирает крохотными пальчиками небольшой дождик по стеклам и как шуршит и шепочет по тесовой крыше над головой ночной ветер. В дому от этого шурха и шепота какая-то тишина особенная и нерушимая, слышно в ней даже, как кровь по жилам стучит, и как облизывает вкусно лапу на печи завившийся в клубок кот Фурсик, и как за стеной на дворе трудно дышит с сочной первой травы корова Доенка.
Радостно Маше прислушиваться ко всем этим привычным домашним голосам, ловить на глаз и слух все эти добрые знаки обильного домохозяйства, ради которого наполовину живет каждый мужик и каждая баба.
Тепло в избе, и сердцу тепло от мысли, что всего у них слава богу, не за чем в люди ходить да займаться, и хоть немного на дворе скотины, зато мельница и под навесом четыре больших нашеста поконистых индюшек и кахетинских кур, в саду пчельник о пятидесяти колодках стоит, дом - слава богу: не у всякого такой по обширности да по добротности, чего ни хватись, в сундуках все найдется, одного только, самого главного недоставало - заперта была у Маши утроба, как амбар с хлебом.
Работала она как лошадь, и за себя и подчас за Спиридона, когда тот к часу засидится у себя в подполице, и все это копилось незнамо в какую порву.
Нет благодати в доме, в котором от века ребенок в люльке не хныкал. Какая елка в лесу, и та старается вырастить возле себя внучку или оставить внучонка!..
Хорошо Маше теперь подумать, что жизнь скоро совсем пойдет по-другому, и еще больше от такой думы подкатывали к самой глотке слезы и голова горячела.
Обо всем передумала Маша и к полночи, когда пропели первые на дворе петухи, понемногу стала уже забываться. В полузакрытых глазах у нее сначала поплыли сарафанные подолы с большими цветами величиной с заправский мак или ранний подсолнух, потом сдвинулась с места стена, и в красном углу покосился набок образ с горящей на весь свет лампадой.
То ли Маша в этот миг совсем заснула, то ли только затомела и, напротив, заснуть не могла, переплакавши за день, только после петушьего крика Маша будто привстала с постели и, одною рукою упершись в подушку, а другою схватившись за сердце, внятно расслышала, как на отцовской половине скрипнула дверь, по половицам кто-то прошастал в валяных туфлях и сам Спиридон глубоко вздохнул, грузно перевернулся на другой бок, и под ним на весь дом хряснули доски. Спиридон спал на голых досках, хотя на день сам взбивал пышно перину и в голову - горы подушек: боялся Спиридон людского осуда и в святые хотел пробраться тайком!
