Сергей КЛЫЧКОВ
КНЯЗЬ МИРА
Глава первая
ТЕМНЫЙ КОРЕНЬ
Свети, месяц, свети!
Забирай на середку, чтобы дальше было видно стариковским глазам!
Уж то ли в них с каждым годом и в самом деле темнеет, то ли сам ты стал не так уж казист и высок и часто влезаешь в синюю гору, как и я же, старик, на полати!
Понемножку уходит из жизни и памяти все!
Да и сама жизнь человечья, должно, стала короче, но только длиннее осенняя ночь!
В осеннюю долгую ночь кружатся теперь воспоминанья, как листья с плакучей березы, стоит она нищенкой под окном и отряхает слезу за слезой на дорогу, сметает ветер листья к забору и дождь прибивает к земле!
Свети, месяц, свети!
Лучина теперь уж не в моде, да и ты сам как будто тоже из моды выходишь?..
Видно ль только тебе, какие в Чагодуе у нас фонари, свет к ним бежит, как плясун, по бечевке с торфяного болота, на котором раньше жил леший Антютик, а теперь скоро не будет даже лягушек, потому что сухо, как на бульваре, и в небо замахнулась с вырубки железная большая труба!
Выходим из моды и веры и мы!
Как теперь приниматься за рассказку, когда многое уже позабылось, а коль вспоминать, так нельзя ж от себя словца не прибавить, к тому же слепой без очков разглядит, что ты еще рта не раскрыл, а тебе уж наперед никто на грошик не верит!
А трудно, как только трудно, когда люди не верят!
Кажется, присягу бы принял, в поруку бы крест положил по всей правильности и старине, побожился бы так, что если проскочит хоть одно слово неправды, так отсохли бы руки и ноги и к черту отвалился бы в сумку язык, да боюсь, что загалгачут, засмеют и бока протолкают: ни божбе, ни ворожбе народ больше не верит, а расписку, известное дело, - не дашь!
Теперь же заранее можно сказать, в чем только тебя ни заподозрят и с первого же слова ни обвинят, а ты хоть в чем и повинен, так ведь в очень немногом: какая же вина может быть на человеке, если у него дырявая память и к старости вытянулся язык длиннее, чем хвост у коровы, и краснее, чем бабий кумач!
Начнем же теперь издалека, но с самого корня: откуда в нашей округе пошеел и повелся серый барин Махал Махалыч Бачурин.
*****
Премного лет тому будет назад, сколько - точно трудно сказать, а если считать, так на руках пальцев не хватит, - словом, очень давно жил в нашей округе преподобный мужик Михайла Иваныч Бачура.
Слово раньше ценилось на вес, а потому и фамилия такая, можно сказать, неспроста, а по причине: получил ее Михайла Иваныч от дедушки, который тоже, должно быть, был чудной человек.
Сначала всему удивлялся:
- Ба, дескать, ба-а, что-о случилось!
…а потом сильно чурался:
- Чур меня, чура! Дай, дескать, бог, чтобы такое не случилось со мной!
…Отсюда и вышло вместе: бачура!
Бачурин!
Фамилия по нашей местности известная всем и каждому, в ту же пору Михайла, несмотря на такую дедушкину память, сам-то больше все же прослыл по прозвищу Михайла-с- Палочкой, или, что то же, Михайла Святой!
Святой, конечное дело, не святой, потому что у нас, в мужицком быту, святой только с иконы снятой - святость тайное дело, но мужик и в самом деле ничего, если то смекнуть, что и все-то мужики как в поле трава: издали так же сливаются они перед глазами, хотя каждая травинка и пахнет по-своему, и на свой голос шумит!
Мужик и мужик, каких в старое время было хотя и не много, но и не мало: с бороды козел, со нраву - ни добр, ни зол, со слов вроде как угодник или угоднику сродник, все по обету да по старинке, насчет хмелинки ни в рот ногой, тишины беспримерной, первый за шапку при встрече, первый в поклон при расставанье, не человеку бо кланяешься, а ангелу, стоящему у него за плечами (о том, что вместо ангела мог стоять тоже черт, Михайла даже страшился подумать!), оттого-то тихий с лика, тихий с поступи - и глаза такие бездомные, все в мелких морщинках, хоронящих каждому робкую улыбку, застрявшую в бороде хилым, убогим цветком… говорит с тобой, а сам упрется куда-то под бегучее облако вдаль и словно вдали все разглядывает кого-то и ждет между простых и незначащих слов сказать вдруг некое тайное слово, -встренешь такого где-нибудь на дороге, непременно сочтешь за ходока по святыне, потому что и в руках сукастая повыше головы, на конце с загогулиной палка, с какими только странники ходят, и глаза каждого обернуться заставят: то ли заплаканы они, то ли надул в них ветер, и с ветром упали в их тайную глубину бескрайные полевые просторы, о которых издревле тоскует мужичья душа?
Словом, со спины - горбыль, а на чины - бобыль!
Из-за этой самой палочки, а может, также по всегда отринутым заплаканным глазам Михайлу, должно быть, больше всего и прозвали Святым.
Когда на него ни поглядишь, на сходе и в огороде, - всегда он с ней с юных лет, будто собирается всю жизнь куда-то очень-очень далеко идти, да, видно, никак не то сторону выбрать не может, не то родная земля крепко за ноги держит и не пускает.
Чудной был старик!
Иной раз выйдет из дома, потрется, почешется на крыльце, а как увидит кого на селе, сразу вдруг заторопится, заспешит с озабоченным видом, как будто по делу, куда-нибудь к чужим сараям или на огороды, а дойдет до околицы - шагу убавит, постоит, обсмотрит все слезящимся глазом и… обратно домой!
Чего уж он там дозирал, о чем думал, прислонившись к изгородной верейке, не глядя на дождик или метель, кто его знает: может, так, скуки ради… на полосу ходил за нуждою!
*****
Но не зря просудачили люди, и неспроста сам Михайла проходил всю жизнь с палочкой.
Под старость годов случилась с Михайлой история, которой теперь уж никто не поверит, да, признаться, и мы хоть и верим, но уж не так твердо, как верили раньше, а вполовину.
Дело же получилось с виду очень простое!
На теперешнее время так и пастуху над ним головы бы ломать не пришлось: умерла у Михайлы на шестом десятке старуха, пошла в гололедицу за водой на колодец, шут, видно, ножку подставил, оступилась на льдине и пришибла досмерти затылок.
По деревенскому обычаю, когда ни умирать - все умирать, кости свое дело лучше знают, к тому же баба была неродиха, а бессеменная баба в старину стоила дешевле пустого мешка, в то время не то что теперь: бабы спешили -родили, ни одного года зря не пустовали, - значит, для Михайлы, вышло, не страсть какая беда!
Да Михайла очень-то и не тужил, глаза заплаканные были и раньше, а так разве кому к слову погорюхтается, что плохо все же без старухи: ни щей тебе сварить, ни латку положить, а все живому человеку требуется, без чего нельзя.
Да и хозяйство Михайла после старухи совсем запустил, и так-то было ни два ни полтора, а тут землю запустырил, а сам во все уже тяжкие пустился за христовым куском.
От одинокой жизни прок небольшой, мало мудреного, что Михайла в первый же год снова продел нитку в иголку!
Ночевал он где-то на постоялом дворе, обходивши перед этим бог знает сколь места, а поутру, как вышел со своей палочкой на дорогу, глядит: откуда ни возьмись, рядом с ним девка, желтолицая, трепаная, худища с виду -совсем как осинка по осени.
- Возьми, - говорит, - дедушка, меня с собой в соседнюю деревню лесом пройти! - Путь же, видно, был немаленький.
Михайла за дорогу все от нее вызнал, кто она да откуда, оказалась круглая сиротина, тоже сбирает, когда нету работы.
Михайла обмозговал все это дело и сперва так про девку подумал:
'С глинкой девка… с дурцой! Бог, видно, обидел!' А когда лес прошли и показалась деревня, Михайла свернул с нужной дороги и наладил впрямик на Чертухино.
'Что ж, что с дурцой, - обдумал Михайла, - это даже и лучше: такая баба как лен на трепле!'
Оказалась же дельная баба, не поглядела, что Михайле за седьмой десяток перевалило, должно быть, натерпелась, в сиротстве побираясь по людям.
После Михайловой старухи сразу прибрала к рукам кой-какое добро, сама обшилась, Михайлу обшила, принялась за хозяйство в обе руки: изгорода, глядит Михайла, подперта, гряды словно по линеечке в огороде, теленок на дворе жвакает полу, если к нему подойдешь да за ухом почешешь, - даже лучше, чем при старухе.
Так годка через два все у Михайлы опять опрямилось, похоже на дело, молодуха даже сердиться стала на Михайлу за его божью привычку ходить с палочкой под чужими окнами на стороне, прося от своего, теперь совсем неголодного куска Христа ради.
Сам же Михайла - должно быть, годы свое говорили - таял на глазах у людей, крючился и пригибался все ниже к земле, лысинка совсем у него съехала за затылок, и козлиная бороденка заиндевела, как недокошенный клок на морозном ветру… облез Михайла, схудал с молодой женой и с каждым днем, несмотря на ее оговор, все чаще выходил с палочкой за сельские ворота, потому что все же недоглядел в корень, рассчитывал, видно, на сиротство да убогость, а дело повернулось совсем другой стороной, и с Михайлой случилась беда, о которой прямым словом не скажешь!
- Ты бы, Михайла, к колдуну нето сходил![1] - советовали ему при встречах старухи, у которых к старости на такие штуки глаз становится острее иголки.
- К колдуну не колдуну, а богу молиться надо, - отвечал Михайла, по своей привычке переводя все на божественное, - надо богу молиться!
*****
Но так и пришлось все же сделать.
Пошел Михайла к Филимону в Гусенки, Филимон тогда уже был о полной славе, и боком да намеком рассказал ему про напасть на старости годов.
Филимон только головой покачал, взял у Михайлы из рук палочку и долго что-то шептал на нее, потом встал под образ, и Михайла даже слова разобрал:
- Спаси, осподи, распрями и выдыби раба твоего Михайлу, ты же вееши одинако на дуб молодой и старый, прямишь и свежий побег и сук ото время осохлый… сподоби же раба твоего
