- Михайла… ох, - сладко зевнула Секлетинья, - ох, всегда был жадущий до баб… придется, благо к тому же вдовое дело, на старости годов плотского черта потешить! Бог… он простит… один святой, говорил поп Федот, семьдесят блудов совершал каждодневно, а покаялся отрад, всей душой, - и угодил во святые!
С этой мыслью, должно быть, сошла к Секлетинье вожделенная минута, когда стираются всякие грани между всем, что стоит еще перед глазами и что проходит перед ними в самых удивительных образах с преображенною плотью и с тем тайным значеньем самоничтожной мелочи и безделицы, которое скучным и серым днем скрыто от человека и приоткрывается для него лишь в сновиденьи.
Секлетинья приподнялась как будто головою с полена, когда пропели на дворе третьи петухи, и в черной копоти окон разглядела Михайлу: зашевелился он, почесывая обеими руками бока. Мишутка развязал свою сумку и стал вынимать из нее дорогие монетки, и беленькие, и маленькие, и большие, как колесики, и тусклые, и горящие, как праведные нищие слезы… Перебирает Мишутка монетки, разглядывая их в свету от лампадки, укладывает, как и Никита Мироныч, по стопкам, а Михайла вынул из-за пазухи серебряный неразменный целковик и любуется на него, улыбаясь своей непонятной улыбкой, которая в такие старые годы так же некстати была у него на лице, как яблоко на березе.
'Считают! - подумала Секлетинья. - Осподи, денег-то сколько! Ох, надо… надо завтра поласковей да позадушевней, чтобы сразу проняло до нижней порчины!..'
Что тут случилось, и Секлетинья хорошо потом сама не могла разобраться.
Вдруг будто бы с лавки, на которой спала и Секлетинья, спустил большие голые ноги оборванец высокого роста и, судя по всему, совсем еще молодой, с такими размятыми пятками, что они походили больше на воловьи копыта, вытащил из-за пазухи ножик и, не отрываясь от серебряного рублика на ладошке Михайлы, стал подбираться…
Секлетинья хотела закричать, но язык у нее прилипнул к гортани, и под него словно набился песок.
Михайла по слепоте, видимо, и не подозревал ничего, а Мишутка столь деловито укладывал монетки, что вскинулся испуганно русой головкой, только когда Михайла, выронивши к нему на руки заповедный целковик, простонал хриплым рыданием где-то в самой середке утробы и отвалился к стене головой…
Мишутка, схвативши целковик, только и заметил, как снова взвился окровавленный нож и по рукоятку ушел Михайле под сердце…
Тут в сумеречном свете лампады Секлетинья, видно, в эту минуту пересилила сон, вскочила с лавки, схватила обеими руками полено и со всего размаху ударила им в перелом занесенной уже над Мишуткой руки…
Михайла лежал без движенья, убийца полоумными глазами уставился в Секлетинью, которая стояла перед ним, занесши снова полено, готовясь ударить, и в тот самый миг, когда она хотела его шарнуть по голове, разбойник бросился к двери и исчез в темноте.
- Хреснушка… хресна, - бросился из-за стола к Секлетинье Мишутка, -Хреснушка, - прижался он к ней и заплакал.
Секлетинья гладила его по головке и не своим голосом звала на помощь.
По-разному выходит душа из человека.
Из кого она воробьем вылетает, из кого черным вороном, а из кого и выбегает бараном…
Из Михайлы же, как рассказывала чертухинским мужикам Секлетинья на посиделках, душа выползла в виде большого пятнастого змея, какой рисуется в лицах в священных книгах в главе об искушении нашей праматери Евы…
…На самом рассвете, когда помолочнели окна, упертые с улицы прямо в завалок, и со своей половины прибежали не скоро услыхавшие Секлетиньины вопли Никита Мироныч в исподнем и Лукерья в одной суровой станушке, - на самом рассвете многое сшибло еще более Секлетинью с соображенья.
Можно и в самом деле было подумать, что кой-что ей с вечера просто привиделось в разгоряченном после разговора с Лукерьей мозгу: никаких денежек, которые отсчитывал будто Мишутка, на столе не оказалось, правда, в стопочках тоже, лежали посередке разноцветные стекляшки и скрылки, но до них Мишутка и раньше был великий охотник, воображая в своей несмышленой игре, что это монетки, а он - не пастушонок, а богатый купец, у которого чертухинские мужики из долгов не вылезают, хотя он им, по знакомству и чтобы не били, скощает.
Пожалуй, с Мишуткиными деньгами если так получилось, то еще куда бы ни шло, деньги могут и обернуться: с ними это бывает! - но вот что и в самом деле удивительно было, чему не надивились, когда разглядели и Никита Мироныч, надевший даже на этот случай очки, и Лукерья, которая изахалась, стоя возле Михайлы, - что в самом деле совсем удивительно бьыо, так это страшенные усищи, какие отросли у Михайлы совсем за короткое время…
У мертвых, известно, волосы растут и ногти даже по вершку отрастают в могиле, но тут усы почти на глазах вытянулись такие, что на столе не хватает им места, и они свесились с него, доставая кончиком почти до половицы… Как же тут не удивиться?!
- Да это же не Михайла… ей-бо, пра, не Михайла! - расставил руки Никита Мироныч. - Какой это Михайла?.. Так и начальству пойду доложу: убит, дескать, неизвестным мне человеком неизвестный мне человек!
- Пра…авильно, Мироныч! - поддакнула Лукерья, собрав подбородки. -Так и начальству доложь! Как же иначе?
Но, видно, Мишутка при виде этих усов больше всех исстрашился, не отходил он ни на шаг от Секлетиньи и все крепче жался к ней, держась обеими руками за юбку.
- Хреснушка… хресна… усы! - шептал он поминутно, не узнавая больше отца.
Никита Мироныч переглянулись с Лукерьей и показали Секлетинье на дверь.
- Склетинья… теперь здесь казенное тело… потому сейчас запру заведенье на ключ… никакой торговли до приезда начальства не будет! -сказал Никита Мироныч по-хозяйски, привыкши на своем постоялом и к дракам и к убийствам, о которых если и узнавало начальство, так задним числом, и потому все было всегда шито-крыто… Тут же видно, что Секлетинья, как лишний свидетель, мешала… - Так что, Склетиньюшка, ты не обессудь, -прибавил он, скривившись улыбкой.
- А… ковровый платок! - тихо сказала Секлетинья Лукерье.
- Получишь… получишь, - смигнула Лукерья. - Твое за мной не пропадет! Только помалкивай больше.
*****
Вышла Секлетинья на улицу и пошла наудачу, взявши Мишутку за ручку… Даже врасплохе да удивлении перед усами с хозяевами забыла проститься.
'Ну, значит, к скорому увиданью!' - подумала она уже по дороге, которая обогнула задами село Говейново и скоро вышла сначала на небольшое польцо, а потом как ударилась в лес, так из леса, видно, на долгие версты и не выбегала.
Секлетинья мало сообразила, куда идет, в голове у нее порядочно после всего происшедшего перемешалось, и этот вопрос пришел ей на разум, только когда над лесом аршина уж на два солнце стояло и они с Мишуткой от села Говейнова, должно быть, были далеко…
- Мишутк, - спохватилась вдруг Секлетинья, - куда мы идем?.. Да слушай ты… целковый цел у тебя?
Мишутка чуть не оступился при этом вопросе в колдобину на дороге: шел он за Секлетиньей как сонный и, видимо, о чем думал своем, не замечая дороги; поглядел он исподлобья на крестную мать и сначала ничего не ответил…
- Ужели потерял?.. Оставил?.. Давай же вернемся!..
- Он беспропадный, хреснушка… потеряю, не страсть какая беда: возвернется.
- У тебя? - задохнулась и снова забыла про дорогу Секлетинья. - А ну, покажи?
- А на что тебе, хреснушка? - удивился Мишутка.
- Да так, - воровато заморгала глазами Секлетинья, - так, поглядеть!.. Погляжу, несь не сглажу!
- Да чего на него зря-то глядеть… денежка не зеркало, в нее себя не увидишь!
- Дай, пострелыш, взглянуть! - вскрикнула Секлетинья.
- Да ты же видала! - вскрикнул за ней Мишутка.
- Дашь, гаденыш… аль нет? - схватила Секлетинья Мишутку за ворот. -Дашь?
- Хреснушка… что ты… что ты?! - заплакал Мишутка, ежась и вырываясь из крепких Секлетиньиных рук.
- Давай сюда целковый, а то… задушу! - хрипнула Секлетинья, еще больнее сдавивши ворот Мишуткиного зипунишка.
- Ка-ра-у…у-ул! - что есть силы закричал мальчонка, и по лесу покатилось отовсюду, забирая и в чащу и, видно, выкатываясь куда-то на полевые просторы, несмотря что зимний воздух не особо крикливый: -Караул… караул… ка-ра-у…у…ул!
Секлетинья выпустила ворот Мишутки в испуге, Мишутка бросил палку под ноги Секлетинье и, подобравши полы, бросился бежать по дороге…
Секлетинья, конечно, за ним, но где же все же было бабе в годах угнаться за пастушонком!
Скоро Секлетинья задохлась от быстрого бега, и пот повалил у нее по-за рубахе, как с горячей кобылы, присела она на пенек возле дороги, чтобы отдышаться и обмахнуться от жара подолом, а Мишутка все бежит и бежит без оглядки… Вот уж стал он махонький, совсем на вершок от земли, каким был в то самое время, когда Нил окрестил его на вечные времена в пастухи… вот, должно быть, дорога в том месте сразу круто свернула, и Мишутка совсем исчез с глаз Секлетиньи.
- Осподи… осподи, что ж это такое? - запричитала Секлетинья, отираясь подолом. - На свет глаза даже не смотрят!
*****
Сколько она так просидела, и сама Секлетинья, рассказывая все это чергухинским мужикам, хорошо сообразить не успела… может, даже, сидя на пенушке, с неудачи да с большого волненья соснула… как спят все старые люди: голову свесит к плечу и - в захлипку!.. Скоро ли, долго ли, но как раз с той стороны, куда скрылся Мишутка, эатилинькали вдруг разливистые колокольчики, словно на чертухинской колокольне попа Федота встречает Порфирий Прокофьич, сначала совсем издалека, потом все ближе и ближе, так что даже уже можно сказать без ошибки, что едет это не кто иной, как чертухинский троечник Еремей Разумеев, потому что других ямщиков нет в нашей округе, да если б и были, так Разумея по его звонкам спутать было бы трудно!..
- Слава те осподи, - перекрестилась даже Секлетинья, - Разумей кого-то везет, может, до монастыря и подсадит: вот теперь помолюсь, старая дура! Дура, ох, два раза дура!.. Теперь прямо к угодникам, наплевать и на ковровый платок! И намолюсь же, уж теперь помолюсь, слава те осподи, прости меня, грешную!
Дорога убегала перед Секлетиньей белою лентой, далеко сквозились голые сучья, на веточках висели красногрудые снегири, перелетающие стайками с места на место, тишина… тишина… никого… ниоткуда…
Наконец показалась, словно выросла из снежной земли, крутая дуга, выбросились с поворота передними ногами стройные Разумеевы кони, смуро смешались с взметенным снегом из- под копыт пышные гривы пристяжек, и сам Еремей вырос вдруг на облучке в своей войлочной шапке с петушиным пером на затылке, в руках с длинным ременным кнутом, чтобы доставал головного, захлестывая под пахи, немного погодя вся тройка, запряженная гусем, встала в глазах, как живая, и рядом с Еремеем на козлах… тут Секлетинья схватилась за грудь и с пенька привскочила, в лицо хлынул жар, и в глазах, как на воде, зарябило… рядом с Еремеем на козлах сидел ее Мишутка и показывал кому-то, обернувшись в кибитку, пальцем на Секлетинью.
- Вот она… вот! - вскрикнул он задиристо и с недетской злобой, когда Еремей поравнял коней с Секлетиньей и тпрукнул. - Вот она, ведьма!.. А еще хресная!
Тут выскочил из леса из-под оголенных и поникших ветвей порывистый ветерок, и прямо к Секлетинье вытянулся из кибитки аршинный усище с фасонистым завитком на конце, потом полезла начальственная шинель с бобровым воротником, накинутая только на плечи, из-под нее ярко ударила по глазам красная генеральская лента. Секлетинья присела и даже с испуга
