Мы углубились в ночь притихших двориков микрорайона.
— Ты что, сидел? — поинтересовался я на ходу.
— Да, месяц как откинулся, — ответил он.
— А где ты сидел?
— На „сухом“.
— И много?
— Три года.
— А за что?
— Пластилин в кармане был…
— Ясно, — грустно сказал я.
— Тарас, он здесь, в десятке сидит, — пробурчал парень, — говорят, что его „опустили“ и у него крыша поехала.
— Да, — сказал я, — я слышал об этом. Это очень печальные вещи…
Некоторое время мы шли молча.
„А в сущности, что такое страх? — рассуждал я про себя. — Промежуток между трусостью и гордыней? Оплот нерешительности? В страхе можно и убить, и убежать… А может, страх — это островок безопасности посреди шумного шоссе? Стоишь на таком островке: опасно и вперед, и назад… Два смертоносных для тебя движения, и впереди, и сзади… Впереди — гордыня, позади — трусость… Гордыню всегда сломить хочется, а трусость убивает тебя сама изнутри, и она очень отвратительна со стороны! Что трусливый, что гордый — одно и то же! И то и другое противно. И то и другое вызывает какой-то безумный, кровавый экстаз у зла, нападающего на них. А вот если человек находится в состоянии страха, не трусости или гордыни, а именно страха, но всем существом своим пытается преодолеть его — это сразу же видно со стороны! Не тронет зло такого человека. Только преодолевать страх надо не в сторону гордыни или трусости, а через человечность свою…“
И тут мне вспомнились сегодняшние слова Корщикова:
„Важно выработать в себе бесстрашие!.. Не то бесстрашие, которое возникает в какой-то ситуации на короткое время, ибо это — фанатизм, а он непредсказуем, а то истинное бесстрашие, что всегда является состоянием твоей личности. К такому бесстрашию надо стремиться. Такому бесстрашному человеку ничего не встречается злого на пути, все злое само обходит его стороной. Для этого трусость и гордыня — всегда заметны. А истинное бесстрашие для всего злого становится невидимкой. Вокруг бесстрашия — всегда тишина, покой, уверенность и радостность… А еще, никогда ни о чем не пожалей, Сережа, важна не сама ситуация и ее переживания, а важно — твое отношение к ней…“
В этот день я задержался, как это нередко бывает, весьма надолго в кинотеатре. Давно закончился последний сеанс, и все работники разошлись по домам. А мне было приятно просто посидеть в своем рабочем кабинете, просто понаходиться в нем при свете неяркого ночника, подумать, поразмышлять.
Приходят такие моменты, когда хочется побыть в более масштабном одиночестве, чем твоя квартира, где и за стенкой и под полом — люди, и это призрачное одиночество больше расшатывает нервы, нежели очищает и устремляет тебя…
В этот ночной час даже на улице в беседках кинотеатра за вьющимся диким виноградом все умолкло. Через открытую форточку была слышна тишина этих беседок…
Я долго сидел и вдумчиво наслаждался светом ночника, причудливо преобразившим кабинет. Потом я встал с кресла, вышел из-за стола, чтобы немного походить по кабинету. Все- таки мне нравилось находиться совершенно одному в большом здании с онемевшими комнатами. Это ощущение пространственной пустоты, целого двухэтажного здания, позволяло мне дышать и мыслить свободно. Ведь случись так, что сейчас в какой-нибудь из комнат кинотеатра присутствовал бы еще кто-нибудь — я об этом бы знал!.. Он словно заноза бы мешал мне в моем одиночестве.
Часто мы думаем, что ушли в одиночество, вроде бы и в самом деле пространственно — одни, но даже если о нас в это время кто-то усиленно думает или просто вспомнил о нас на миг, — это уже не одиночество! Мы чувствуем все! Каждое прикосновение чужой мысли к нам. Вот почему нам бывает ни с того ни с сего как-то странно не по себе, так неопределенно, неизвестно почему нехорошо. И хочется просить всех на свете: не думайте обо мне, не мешайте мне жить.
И в самом деле, — надо уважать одиночество человека! „Очищай даже помыслы свои“, — как все-таки прав этот древний завет…
В одиночестве со мной начинают твориться интересные вещи! Я могу осторожно выхаживать строго по шву двух половинок линолеума, глядя себе под ноги; я могу с удивительной точностью ходить по кабинету и наступать только на те места, где поскрипывают деревянные доски под линолеумом или еще Бог знает что!
В общем, причуды одиночества, они у каждого человека свои. Наше мышление любит переходить в движение нашего тела, особенно, когда мы одни или когда забываешь о взглядах со стороны. Правда, при последнем ты становишься весьма забавным объектом для окружающих. Еще бы! Только вообразить себе: человек разговаривает вслух сам с собой в присутствии других людей! Или же он будет, как я, к примеру, замысловато выхаживать по своему директорскому кабинету на глазах у изумленных подчиненных…
Почему, почему так? То, что мы можем себе позволить в одиночестве, никогда не позволяем себе в окружении общества. Утеряна какая-то детскость, первородность, энергетическая свобода, простота и доступность…
Почему это? А потому, наверное, что мысли наши, хотя бы и глупые, хотя бы и уродливые, убогие, всегда можно скрыть, не показать, смолчать. А движения — они-то будут налицо! Вот они, смотри и понимай, кто перед тобой, какой человек, какой глубины и прочее. Да, если бы все человечество вдруг дало бы полную волю движениям своего тела в стиле своего мышления… Господи!.. Как бы все просто стало!..
Дураки бы отошли на свои места, а умные бы воссели на свои… А что проходимцы, льстецы, негодяи и прочее, подавляющее большинство планеты? А мне кажется, — их вовсе бы не стало. Ведь и задумать-то плохое, недоброе нельзя будет. Божественные отношения наступят повсюду на Земле…
Так я незаметно для себя разговорился вслух, выписывая кренделя по кабинету в полном одиночестве кинотеатра.
Впрочем, одиночество мое остановилось вдруг у дерматиновой двери кабинета, и я прислушался. Мне показалось, как что-то неопределенное послышалось оттуда, из малого фойе: шаги — не шаги, шорох — не шорох, и я насторожился…
Вдруг я содрогнулся от неожиданности: раскатистый крик метнулся из малого фойе по всем помещениям кинотеатра, словно заглянул ко мне в кабинет и ощупал меня с ног до головы… Мне стало жутко. Я бросил озабоченный взгляд на телефон, стоящий на столе у самого ночника: „Вызвать милицию или же подождать, что дальше будет?“ Я решил, что еще подожду и послушаю…
Крик, обшаривший все изгибы и углы кинотеатра, умолк. Вместо крика теперь были отчетливо слышны точно по луже хлюпающие шаги. Я принялся гадать, притаившись за дверью, что же это могло быть: может, что-то замусорилось в одном из туалетов, и вот теперь по всему мраморному полу фойе растекается водяное зеркало? А может, кого-то зарезали там, и эти шаги хлюпают по кровавому месиву?
— Купсик! — внезапно раздался знакомый мне голос где-то совсем рядом за моей дверью!
— А-га-га-га! — видимо, отозвался хозяин шагов.
— Купсик, дай воды побольше, я хочу поплавать на спинке, — потребовал все тот же знакомый мне голос.
„Да это же Зоя Карловна! — вспыхнуло у меня в голове, библиотекарь кинотеатра“.
— Зойка, а ты со мной сегодня полетишь на планету? спросил каким-то булькающим голосом хозяин шагов.
— Ой, сегодня не знаю. Я так занята буду, у меня столько гостей намечается! — и она как-то зловеще захохотала.
Хлюпающие шаги пробежали по фойе, и вдруг вода водопадом рухнула там, за дверью. Я придавил дверь изо всех сил плечом, хоть она и была заперта на ключ, на всякий случай; лицо у меня взмокло от волнения.
Издалека послышались плескания.
— Ах, Зойка, догоню-ю! — завопил Купсик.
— Да куда же ты нырнул, а-а-ха-ха! Толстенький! Там же сортир! — шалила Зоя Карловна.
Она барахталась в воде, наверное, в двух шагах от меня; я продолжал подпирать дверь плечом. На окне моего кабинета была крепкая металлическая решетка, и я уже пожалел об этом.
Видимо, Купсик подплыл к Зое Карловне очень близко, и теперь они, нежась на плаву, перешептывались:
— Зо-ойка, — протянул в удовольствии Купсик.
— Толстенький, ты мне еще и за ухом, за ухом пощекочи, — шептала библиотекарь.
— Зо-ойка… А знаешь, твой директор…
— Не может быть! — оборвала Зоя Карловна.
— Да, да, — утверждал Купсик.
Все так же, стоя у двери, я приложил свое ухо к дерматину, чтобы лучше слышать, о чем они говорят.
— Так ты запустил утку? — поинтересовалась Зоя Карловна.
— Еще бы!.. Но… — нашептывал Купсик своей ведьме, но я не расслышал что!
— Хорошо!.. Я сама все устрою, — сказала убедительно ведьма так громко и холодно, словно, чтобы я слышал!.. И потом, может, она оттолкнула от себя толстенького или шлепнула его рукою! Только заорал он, как все стихло… Минут через пять я решился и медленно повернул ключ в замке два раза. Я потянул дверь за ручку. И ничего не случилось! Вода не хлынула на меня, в фойе никого не было. Только стояла какая-то утрамбованная тишина, высвеченная ярким полнолунием.
Где-то часов около двенадцати следующего дня я стремительно вошел в библиотеку на втором этаже кинотеатра. Зоя Карловна сидела за своим рабочим столом и рылась в ящике с картотекой.
— Здравствуйте, — строго произнес я.
— Здравствуйте, Сергей Александрович! — проговорила библиотекарь, вскочила со стула и подбежала ко мне, усердно потирая руки.
Я недоверчиво покосился на Зою Карловну, но улыбнулся.
— Давайте выпьем чаю? — предложила она.
— Давайте, — согласился я.
Зоя Карловна просеменила коротенькими ножками в соседнюю комнату и засуетилась там. Комната служила книгохранилищем, но оттуда сейчас доносились позвякивания стаканов и даже, по-моему, бутылок…
Пока Зоя Карловна готовила чай, я равнодушно расхаживал среди книжных шкафов и полок, водя взглядом по корешкам книг. Слова я читал не все, а так, только некоторые, те, что наиболее ярко выделялись. Это напомнило мне прогулку по кладбищу, где тоже проходишь по аллеям и мельком считываешь глазами всевозможные фамилии покойников. Я остановился у окна и заглянул в него: по направлению к кинотеатру шел контролер, сегодня работала его жена, он шел и вдруг остановился у ступенек, задрал голову и пристально всмотрелся в соседнее со мной окно. Там, где книгохранилище. Я шагнул в сторону, за стенку, чтобы меня не было видно, и продолжал оттуда выглядывать, наблюдая за контролером. Я видел, как контролер понятливо кивнул, развернулся и решительно зашагал прочь от кинотеатра.
