противоречие. В послеобеденное время мое настроение намотано между двумя проводами за окном. Никаких ручейков и птичек! Память, постоянная, проникающая вперед любознательность и перемены. Нельзя доверять, надо опираться. Запоминать и вспоминать. Еще меньше, вечер, меньше, курю. Выросли благополучно, сделали невнятно, отторгли, отравили и не знаем. Стер, истереть, крошится. Жидко в нелепости, скудно в попытке. Ничего нет по пути. Было тягучее, вязкое, лепилось трудно, летело легко, звучало точно. Увлечься предназначенным и не всколыхнуть. Не я. Хлопает дверь и удлиняется дистанция; вписываешься, попадаешь ритмической сбивкой, а по ночам снится, что президент это мой дед, и семья большая, и за столом уютно, только жутко от присутствия большого, который может все отнять. Едешь в метро — сидят напротив. Книга помогает, книга полна. Перечитал и вспомнил: 'Где он теперь?' и отложил. Скоро забыл. Я забывался каждым днем быстрыми движениями несколько месяцев, как-то раз подумал о будущем и поднялся вверх, но номера квартир по старой привычке угадывал. Здесь до сих пор жила мама моего. Я позвонил, вошел внутрь, мама не понимала меня. Я часто встречал его по дороге домой или в булочную, а мать успела забыть. Мы посидели среди кухни, попили чаю и разошлись. У каждого из нас был друг. Грани и изломы становятся ближе свету, понятнее для глаз, я работаю учителем. Дома, в основном, новые, старые только для удобства и красоты, хотя редко вспоминаю далекое и трудное. Я автор хроники, всепонимающий за кадром, не я, а просто люди, поэзия, закон, писатель. Основные недостатки у меня сразу крупные — боль, высказано. Только деталь и последующее раздражение: упал и ушиб ногу, нес кружку с чаем и разбил, разлил. Гладь — дрожь. Экспрессия — вдохновение. Ритм — мелодия. Из конца в конец. Родина, народ, аккордеон. Никакой законченности. Уважение и поиск верных черт. Хорошая моя, когда писатель ровно в стиле вступления главная на сегодня здесь рваное.
— Нашел бы женщину умную и жил степенем.
Надо сказать, а изнутри приглядеться, потом быстренько цапнуть и спрятать. За угол — и две бутылки пива. Девушки из школы в модных шубах, других прохожих нет. Среди дождя и снега загорятся разноцветные окна, разбредутся, только небо старое и сырое. Почему я последнее время разлюбил? Вместе с мужиком едет молодой парень тоже пьяный с холодным прищуром глаз и нагловатой улыбкой.
— На какой завтра выезжаешь?
— На спецподачу.
Мой дом, моя крепость, смотрю в окно ночью, прохожу на кухню, думаю в халате и шерстяных носочках. Завтра рабочий день. Сегодня, в 17 часов, в городе было пять.
— Соловьи так не поют, соловьи. Как они и сделали пар. Испытай счастья, если сердце держит.
— Ну, дай…
— Еще чего.
— Если я тебя сейчас не увижу, я умру.
Нет, я не спился. Мы — это небольшая группа людей совершенно разных профессий, нас объединяет только одно: по мере сил. Мы не ставим никаких задач, наша цель — иначе конец. Многие из наших, для нас это не важно, некоторые только начали, однако, мы сохраняем. Мы надеемся создать, кому надоело. Не знаю, до каких пор это будет продолжаться, видимо, полегче пока так. Чем больше случай, тем ярче свет. Тогда как, я полагаю, что это самое реальное и есть.
— Если бы ты мне разрешил, я б тебе сделала бороду очень красиво.
— Скоро я тебе все разрешу.
— С чем связано?
— С моим уходом.
Подошел к полке, взял батон за тринадцать. Неожиданно он оказался мягким, даже взять было приятно. Пальцам хорошо было немного сжать хрустящую корочку, опустить батон в сумку. Когда пошел к кассе расплачиваться, вспомнил, что мне нужен чай, брикетики чая. Несколько секунд колебался — какой взять сорт? Девушка-кассир, смущенно улыбнувшись и торопясь, что я ее опережу, быстро сказала.
— Самый лучший вот этот, номер триста. Берите его.
— Благодарю за совет, — улыбнулся я в ответ, взял чай и вышел из булочной. Шел по улице, солнце садилось, лучами освещало всех нас. В руках букеты цветов. Стрелка долго копила силы, упруго скакнула на следующую отметку и остановилась. Один глаз у Наташи был зеленый, другой коричневый. Сквозь теплые летние запахи бежал милиционер и свистел в свисток. Один лепесток упал на ладонь и лежал широко и тихо. Хорошие мысли пробивали бреши в плотном тумане тех, маленькие окошки, глубокие и нужные, как колодцы. Следы аварии быстро убрали с шоссе. Большое пятно от вытекшего масла еще несколько дней оставалось на асфальте, потом исчезло и оно.
Лунь — белый ястребок с черным на самых концах крыльев; ловит мышей, курицу не тронет, слишком мелок. Все тянется, зеленеет, птицы поют, как сумасшедшие, а у нас неприятность: одного из котов нет уже неделю, наверное, пропал. Так всегда: самый добрый, хороший, не хам — глядишь, пропал. Все дни чудная погода: сиреневая дымка по вечерам, и все происходит. Ярко-зеленый листики на березах, пробуют голос соловьи, и кукушки вовсю. Кто-то спилил мостки. Они, как дети, хотят игрушку разломать и посмотреть, что внутри, особенно, если игрушка чужая. Копаем огород. На реке два рыбака, мутная вода, и я купаюсь голый. Родился и живу. На тапочках остается тонкий след глины с подмокшей за ночь дороги. 'Не май месяц'. Нет, именно май. Последствия непредсказуемы. Облака то кучевые, то перистые крутятся над головой; солнце светит, как сквозь марлю; на коричневом фундаменте пыльца цвета вялого лимона; все размножается, вороны воруют яйца у других птиц, вчера отличнейшая гроза со всеми делами. Трава поднялась за одну ночь. Дикая свежесть. Ночью опять снилось страшное. Поделом.
Стояли просторные горьковатые дни осени. На тропинках, в саду, на скамейке перед домом лежали желтые и коричневые листья, а с деревьев, как с неба, все падали и падали новые. Через приоткрытые окна ветер вносил их в комнату, листья опускались на пол, натыкались на стекла, застревали между. За день листья нагревало солнце, приятно было поднимать их, вытаскивать из щелей, трогать. Каждый новый день казался теплее вчерашнего, так как за ночь подмораживало, и утром не верилось, что днем снова будет тепло. Бледное солнце желтело, поднималось выше, земля становилась мягче, падала в траву. Поеживаясь от холода, А. быстро попил чай и вернулся в комнату. У него был свой гардероб.
— Надену спокойный плащ, — подумал А. и надел.
Стопка пуловеров, носовые платки, рубашки — все собственное, созданное от природы; других научила жизнь. Сам по себе А. человек суховатый, неразговорчивый, но не злой за последние годы выдумал себе достаточно развлечений. Каждое утро прилично и чисто одетый выходил па дорогу перед завтраком, замолкали деревья и трава. Потом дождь, лужи посреди дороги, стада. А любил посидеть в тени на крепкой скамье под липой, иногда спохватывался: 'Что за чепуха?' — и тут же забывал. Вот здесь здорово поранил коленку об острый камень: нагнулся, пошарил, камня не было. Бледное становилось ярче, туман ложился и высыхал, потихоньку шевелился. День шел привычным путем: деревня, заборы, палисадники, церковь — удивительно! Только сегодня, там, где сейчас деревня, раньше была река, и он сам на берегу, и вода текла. Ребенок тащил за руль взрослый велосипед. А. видит, как машина с мальчиком внутри выскакивает на деревенскую площадь и сразу вязнет. Большой рыжий пес вздрогнул всем телом, поднял голову, грустно посмотрел. Вышел пьяный в телогрейке. хотел запеть, но получился тяжелый звук. Пьяный выругался, дал ребенку затрещину, мальчик заплакал, мужчина пошел.
— А-а-а, — закричал он. — А-а-а!
Рядом с домом стоял другой. Там все время была женщина. Каждое угро здоровались, приятно шли мимо: наличники, веревка с бельем. Она нравилась ему.
— Здравствуйте. — и почему-то остановился.
— Доброе утречко, — улыбнулась. — Погодка-то, а?
— Да, действительно, погода… — смутился и дальше. — До свиданья.
— До свиданья, — вслед, но он даже не услышал.
Задумавшись, идя по дороге, вспомнил, кто она. В сознании существовал отдельно от жизни тела. Как со стороны смотрел на свою фигуру, осторожно идущую в сером пространстве; синий прямоугольник удалялся, приближался, хотелось потрогать, с удовольствием лег бы па него животом или хотя бы присел. Некоторое время не открывал глаза, но, как ни старался, утро прошло. Равномерно хлопала дверь, стал вспоминать.
— Лиза, поди…
— …
— Лиза, позови Олега.
— …?
Не отвечал, смотрел мимо, прямоугольник плыл, покачивался. Вошел сын плотный в плечах, колхозники. Взял табуретку, сел у кровати: хотел пожалеть, тронул за руку, жалости не было, одни хозяйственные заботы. Сделал бы много огромной работы, чтобы это прошло, но так никто не предлагал. Это было непонятно: всю жизнь работал, считал себя но делам, и, вдруг, важное срывалось. Выходить на крыльцо? Курить, не спать и т. д.?
— Скорей бы, уж, — думал практически и не зло.
Украдкой смотрел на часы. А. лежал тихо, глаза не открывал; маленький сидел в углу на скамеечке для ног, тоже ничего не говорил. Маленький не любил движение, он был маленький мечтательный, которого легко обидеть. Боялся определенных и точных, любил ранние вечера, тонкие стекла и живое. Так и сидели: внук, сын, старик, и никто не мог понять смысла этих минут.
на кухне тихо за окном ночь огромные травы сорняки припухшее небо все лезут хотят в мой бассейн а я не звал и теперь не хочу пускать вырывало деревья переворачивало машины на балконе стояла женщина восторг и беспомощность все связано запутано переплетено только бы не покончить жизнь самоубийством как корейские моряки с подлодки накатывает дикий животный страх финал чемпионата мира смородина радио у соседей белая ножка темная шляпка вырезать что ли чувство непричастности пишет как пашет взрывает отдувается и плюет в два раза меньше стал есть выглядит не подойдешь как доллар гак и рубль
Расставьте знаки препинания.
