убить свою жену и ребенка.
Ночь уже спустилась, по-южному густая и душистая. Пожар на окраине Гандесы еще продолжался, и его блики, желтые и неверные, позволяли видеть танки у холма и сам холм и другие далекие холмы. Запах бензина, неистребимый и въедливый, не мог заглушить дух раскаленной за день земли и выгоревшей травы. Но воздух был уже прохладный. Прохлада струилась откуда-то сверху, от острых и колючих звезд.
Педро сказал:
— Я просто позавидовал твоему прекрасному выстрелу! С ходу — и точно в гусеницу.
— Старался как мог, консехеро.
— Вот я и говорю. Но как фашисты смогли снять с Валенсийского фронта столько танков и самолетов? — задумчиво проговорил Педро.
— Они оставили там заслон, и все.
— И ты говоришь об этом так спокойно?
Хезус вздохнул.
— Ты же сам говорил, что удивляться не стоит. Наши командиры позволили фашистам разбить Север. Баскония оказалась одна. Ее почти не поддержали операциями на других фронтах.
— То же случилось в Арагоне…
— Почему бы не произойти тому и в Каталонии? — снова насмешливо проговорил Хезус. — Почему?
— Потому что ошибки учитывают.
— Когда их считают ошибками.
Педро пожал плечами.
— Не возводить же стратегическую ошибку в правило!
— Так считают коммунисты. Но командуют не коммунисты. Коммунистам предоставляется право умереть за республику в бою. Великое и святое право, но этого еще мало для того, чтобы победить. Надо, чтобы командовали коммунисты. Такие, как Листер, как Модесто. И не частичными операциями на отдельных участках фронта, а всей армией республики целиком.
— Я с тобой согласен, — сказал Педро. — Но для этого нет политических условий. И почему об этом заговорил ты?
— Потому что франкисты сняли с Валенсийского фронта танки и самолеты и перебросили сюда, на Эбро. Это можно сделать при одном условии — при гарантии, что наступления на Валенсийском фронте не будет ни сегодня, ни завтра.
И это говорил Хезус, человек, для которого политика была делом десятым!
Неожиданно командир переменил тему.
— Ты знаешь, за что расстреляли Альфонсо? Того анархиста, который вступил в компартию?
— Нет. Да мне и не положено расспрашивать об этом.
— Да.
— Может быть, мне лучше этого и не знать.
— Надо знать, мио каро…
Хезус запнулся. Никогда советник не слышал от него нежных слов, и вот ночью, после очередного удачного боя, когда танки вышли на окраины Гандесы, Хезус произнес их — да такие, которые говорятся, пожалуй, только брату, — «мое сердце».
Пожар на окраине Гандесы отгорал. Обгоревшие стропила домов были похожи на раскаленные прутики. И огонь уже не освещал окрестности, а лишь тускло светился в темноте.
— Надо знать, мио каро, — повторил Хезус глухо.
— Если считаешь, что надо, скажи.
— Во время операции под Леридой Альфонсо арестовал троих лазутчиков. Это были настоящие вражеские лазутчики. Он их задержал с поличным и, подчиняясь приказу, отправил в штаб армии, А во время Балагерской операции он снова поймал тех же лазутчиков. И снова с поличным. При них была радиостанция. Они корректировали огонь франкистских батарей. Тогда Альфонсо не стал больше отсылать лазутчиков в тыл. Он приказал расстрелять их. А вскоре из самого Мадрида последовал приказ расстрелять его самого. В приказе говорилось, что Альфонсо по партийным соображениям нарушил приказ.
Небо над далекими холмами пожелтело, будто там занимался пожар, потом из-за увалов показалась луна.
В ее свете Педро увидел, как лицо Хезуса на мгновение исказилось.
Круто повернувшись, Хезус еще больше ссутулился и, приблизив свое лицо к лицу советника, спросил:
— Почему ты, русо, любишь Испанию больше, чем десять других испанцев, которые называют себя испанцами?
— Жизненный опыт — это не всегда то, что человек сам увидел. Я не видел умирающих от голода в Бенгалии и горняков Астурии и Басконии, у которых уже нет легких. Но я видел, как умирали от голода в России, и видел старых горняков Украины, обреченных на смерть. И мне не надо быть в Бенгалии, чтобы проверять, так или не так, как в России, люди умирают от голода. Я знаю, что так! Мне не надо убеждаться, что горняки Басконии страдают. Я знаю — так же, как когда-то на шахтах Украины.
— Ты говоришь, как Антонио…
— Разве мы не правы?
— Я не об этом, Педро. Я люблю Антонио, как свою душу. Этот маленький человек с сердцем льва…
Хезус выпрямился, глубоко вздохнул. Педро впервые за долгое время почувствовал, что командир чего-то не договорил и что это невысказанное очень важно для него. По нельзя напрашиваться на откровенность.
— Идем ужинать, консехеро, — глуховато проговорил Хезус. — Да и радио послушаем.
Однако Хезус не сразу повернулся, чтобы идти. Он еще некоторое время смотрел в сторону городка, догорающего в ночи.
Педро понимал, о чем думает командир танкистов: о своей семье.
Но об этом они не сказали ни слова.
Молча отправились к пещере, в которой помещался штаб. Пещер таких было много, почти в каждом холме. Одни испанцы говорили, что это старые небольшие, каменоломни, откуда брали камень на постройки, другие утверждали, что здесь когда-то жили первобытные люди.
Пещеры были довольно высоки и служили хорошими блиндажами. Даже стопятидесятимиллиметровые снаряды фашистов не могли повредить их своды.
Они прошли по короткому коридору и вошли в зал, саму пещеру. Посредине ее стоял стол, на нем свеча и рядом — приемник, который работал от аккумулятора танка. Из репродуктора вырывался какой-то военный марш. Его никто не слушал.
На столе стыл ужин.
Антонио посмотрел на вошедших, протянул руку к приемнику и выключил.
Уши заложила глухая тишина подземелья.
Командир танковой роты Игнасио вздохнул и потер щеку. Как всегда к вечеру, она была черной от проступившей щетины. Голубоглазый Ян Геш, привыкший заходить в гости к танкистам, поднял взгляд от стола, посмотрел на Педро и попытался улыбнуться — улыбка получилась горькая, страдальческая и почему-то чуть виноватая. Плечистый капрал с прической боксера и массивным подбородком, американец, с которым Педро познакомился в госпитале, взял фляжку и стал наливать вино в стакан Яна. Вино булькало во фляжке и плескалось в стакане.
— Выпей, Ян, — сказал капрал.
Ян машинально взял стакан, поднес к губам, вздрогнул, вино расплескалось. Свободной рукой Ян стряхнул его с брюк и поставил стакан на стол.
— Не могу.
Хезус и Педро переглянулись.
— Выпей, Ян, — повторил капрал.
Ян помотал головой.
— Нет.
Капрал налил в свой стакан. Вино опять булькало во фляжке и плескалось в стакане. Капрал выпил вино, вытер тыльной стороной ладони губы и сказал:
— Я хочу, чтобы сегодня месье Даладье и мистеру Чемберлену подали на ужин дерьмо мула.
Хезус сел к столу, локтем отодвинул посуду с краю.
— Какого дьявола? В чем дело?
Ян посмотрел на командира танкистов и негромко проговорил:
— В Мюнхене продали Чехословакию. Как порцию шпекачек к пиву. Во имя мира в Европе! Во имя отказа Гитлера от других территориальных претензий! Сумасшедшие!
— Значит, Франция не откроет границу, — сказал Хезус. — Оружия Испания не получит.
— Я хочу, чтобы сутенеры Даладье и Чемберлен подавились дерьмом мула, которое они будут есть на ужин…
Игнасио с силой потер черную щетину на щеке.
— Пастухи, которые кормят овцами волков, рано или поздно останутся без стада.
Ян Геш хлопнул ладонью по столу.
— Но ведь у Чехословакии есть договор о взаимопомощи с Советским Союзом! Бенеш обратится в Москву!
Педро стиснул кулаки.
— Если бы в Мюнхене были в этом уверены, то Мюнхена бы не было.
— Не верю! — воскликнул Ян.
— Очень хочу ошибиться.
— Что бы ни случилось в Европе, Америка останется свободной! До тех пор, пока статуя Свободы не рассыплется в пыль, фашизма в Америке не будет!
Антонио спокойно посмотрел на разгорячившегося капрала и сказал:
— Если судить по нейтралитету, который Америка соблюдает по отношению к нам, то в Америке может быть все что угодно. И при этом статуя Свободы останется целой.
Капрал махнул рукой.
— Не слушай их, Ян! Моя родина может стать и твоей!
Ян Геш потер ладонями лицо и сказал:
— Спасибо на добром слове, Александер. Но теперь мы на родину попадем только после победы.
