— Все нормально, спасибо!
— Ты выглядишь измотанным, но лечение у
— Отлично. Олег Викторович, Полина мне не сестра, вы же понимаете.
— Более чем, — ответил толстяк и облизнул губы языком, покрытым белесым налетом.
Толя провел остаток трудового дня за разработкой роликов. Из репродуктора неслись мелодии русского шансона. Лагерная жизнь, свиданки, прокуроры, перегоны, малолетка, золотые купола, зеки — сменяли друг друга. Хриплые прокуренные голоса, еврейские мотивы, скрипки и дешевые электронные эффекты, видимо, включили специально, чтобы дизайнер лучше обыграл тему воровства в рекламном ролике газированной воды. Но, несмотря на кипящую работу, в голову иногда лезли мысли о Генке, и тогда парень яростнее вжимал карандашный грифель в бумагу, начиная проговаривать вслух свои идеи.
Обедать с Полиной он не пошел. Они условились, что не будут пока показываться вместе на работе. «Так меньше пересудов», — сказала она. Он догадывался, что смущает ее не общественное мнение, а кто-то из его коллег, наверняка Олег Викторович. Тогда, после его визита в квартиру Полины, он почувствовал изменение в ее настроении.
Он задумался. Карандаш выпал из руки, покатился по столу и полетел на пол. Толя откатился на стуле к стене. Карандаш лежал в дальнем углу под столом. Дизайнер слез со стула. Он присел на корточки и протянул руку под столешницу. Дотянуться до карандаша не получалось. Пришлось согнуться еще ниже. «Еще чуть-чуть».
— Еще чуть-чуть, — вырвалось у него изо рта.
От напряжения губы его скривились, лоб прорезали морщины. Пальцы почти прикоснулись к предмету, слегка нажали, подтягивая карандаш к себе, но он сдвинулся еще дальше в угол.
«Бли!» — выругался про себя парень, опускаясь на колени и подлезая дальше к стене. Он таки достал карандаш и, выползая из-под стола, ударился затылком о подставку для клавиатуры. На этот раз Толик выругался вслух, упомянув чью-то мать. При этом глаза он поднял вверх и…
— Что за?
Но внимательнее разглядеть находку под таким углом, с запрокинутой головой, упирающейся в подставку, было трудно. Сжимая карандаш в руке, дизайнер согнулся и вылез из-под стола. Он поставил канцелярский предмет в специальное приспособление, вмещавшее в себя ручки, ластики, степлер и скобы, нож, маркеры. Сделав это, Толя присел на корточки. «Кто это мог сделать?» — подумал он и боком подлез обратно под стол, посмотрел на находку. Что-то было выцарапано на полотне столешницы, но он не понял. Тогда Толик уперся одной рукой в пол, а пальцами другой потрогал рисунок. «Звезда с какими-то значками вокруг и текстом внутри», — определил он. Часть букв парень прочитал, некоторые были сильно затерты.
Спустя три минуты, улегшись на спину, Толя перерисовал находку. Поднявшись с пола, он снял рубашку и отряхнул пыль со спины. Завершив чистку, он уселся за стол, попытался понять, что обнаружил, но буквы и цифры никакой понятной ему информации не содержали. «Больше похоже на шифр. Можно пробить через Интернет», — подумал Толя. Он уже собирался выйти к секретарю, которой обычные работники фирмы оставляли заявки на поиски информации или клипардов во всемирной Сети (эта процедура была предусмотрена специально для того, чтобы оградить агентство от оплаты бесполезных выходов сотрудников в Интернет), да тут посмотрел на часы в компьютере. Рабочий день закончился сорок минут назад.
— Бли! — выругался дизайнер, сгреб в пакет зарисовки, кинул туда пару карандашей, маркер. Бумажку с перерисованными знаками аккуратно свернул и положил в нагрудный карман, который застегнул на пуговицу-заклепку.
Из офиса он вышел без приключений. С памятного случая его избиения охрана стала куда более бдительной, и даже на выходе его паспортные данные сверили со списком работников рекламного агентства.
— Все в порядке? — забирая документ, спросил Толик у статного мужчины в светло-зеленой рубашке и хмуро-зеленых брюках.
— В полнейшем, Анатолий Ефремович. До завтра, — отсалютовал охранник.
— Можете ответить мне на один вопрос? — неожиданно для самого себя поинтересовался дизайнер. — Тот чокнутый, что избил меня, вы его знали?
Мужчина кашлянул в кулак. Кивнул в знак прощания выходящему из здания человеку в сером плаще. Потом спросил:
— Так это вас он избил?
— К сожалению, — прочитав на бейдже имя охранника, ответил Толик.
— Я уже лет пять на этом объекте, посменно, конечно. Люди проходят перед глазами каждый день. Сначала у них проверяешь документы, потом они запоминаются и проходят так, через какое-то время они не просто здороваются с тобой, а интересуются семьей, здоровьем. Некоторые, вы не поверите, знают обо мне столько, что я диву даюсь. Люди обсуждают нас за обедом, в минуты рабочего затишья. Иногда появляется новый человек, как вы, например, подходит и уже знает, как зовут мою жену, где сын учится. Спрашиваешь: «Откуда все знаете?» — а он смеется. Судачат о нас. — Охранник замолчал, потер мочку правого уха, кивнул еще одному уходящему и, вздохнув, продолжил: — Так вот тот парень, он со мной запросто общался. Он вообще был разговорчив. Постоянно задерживался на работе. Работал он тут около полугода, кажется. Последние месяцы замкнулся, просто бросит: «Привет!» — словно погремушку ребенку, от которого хотят отдохнуть. А потом исчез. Через день пришел кто-то из отдела кадров вашего агентства и принес новый список работников без его фамилии.
— А как его фамилия?
— Зачем вам, Анатолий Ефремович?
— Хочется знать больше о том, кто… Ну, вы понимаете, — указав на заметные еще синяки, ответил Толик.
— Его с детства воспитывала мать. Без мужчины. Я смотрел программу как-то, в выходные, где говорили, что таким образом пацанов делают геями. Сергей являлся прямым доказательством этой теории. Он был как девчонка с характером. Стерва, — усмехнулся мужчина. — Фамилию его я вам не скажу, забыл…
Толя не поверил в это «забыл», но озвучивать свои подозрения не стал. Охранник же продолжал:
— Так он рассказывал о вечеринках в ночных клубах, о своем новом друге, о прежнем друге. Он мог избить человека, мог бы и убить. Видно, в нем были злость, ненависть. Он как-то хвалился, что затеял драку в баре и его туда больше не пускают. Я еще шутканул: «Ты здесь веди себя скромнее». Сами видите, как вышло.
— А мать его как?
— Не знаю. Когда его задерживали, ментам сдавали, то трудно было узнать в полудурке с бешеными глазами того Сергея: остроумного, стервозного, ценящего красоту.
— Вы более чем лояльны к геям, — удивился Толик.
— У меня свои причины.
— Понятно, — сказал дизайнер, посмотрел на настенные часы с круглым циферблатом, ойкнул и протянул охраннику руку: — До завтра, мне пора. Спокойной рабочей ночи.
— Ваши слова да Богу в уши, — ответил мужчина.
На улице было светло от мириад искусственных огней. Толя достал бумажку с перерисованными знаками из кармана, записал на обратной стороне имя и фамилию охранника, кое-что о Сергее. Убрав листок обратно, перешел улицу. По тротуару ему навстречу шла сгорбленная старушка, опирающаяся на толстую трость с черной, судя по внешнему виду, пластмассовой ручкой. Проводив ее взглядом, Толя вспомнил вопрос, заданный мужчине: «А мать его как?» Давно он не звонил домой. Анатолий оглянулся на старушку. Она удалялась, уменьшаясь в размере, поглощаемая далью ночного города. Она шла одна, и ему показалось, что вокруг нее стелется туман. На душе стало тревожно.
Толя сразу купил карточку для таксофона, позвонил родителям в Оренбург. Мать, глотая слезы, сообщила о смерти:
— Сегодня с утра ее не стало. Приезжай, пожалуйста.
— Отчего она умерла?
— Врач сказал, от старости.
— Что я могу сделать? — спросил Толик.
У него еще никто из близких не умирал, поэтому, стоя на ветру у входа в метро, он не находил слов, не видел решения. Мать сказала, что самое нужное — это его присутствие, добавив глупое: «Что люди подумают, если тебя не будет».
— Похороны через два дня. Ты приедешь? — задала она вопрос, и связь прервалась.
Полина, конечно, ждала и волновалась, но Толя словно выпал из реальности этого мира. Его тело бестолково бродило вдоль освещенных дорог, а душа сжималась комочком грусти. Тихая скорбь о забытой в погоне за успехом пожилой женщине, качавшей его на коленях, забиравшей из детского сада, из начальной школы… Он вспоминал ее, словно обтянутые пергаментной бумагой, руки с вздутыми местами венами. Глубокие морщины, подобные тем, что пролегли сейчас через его лоб, покрывали все ее лицо. Жидкие седые волосы, коротко стриженные. Серебряные кольца-недельки на тонких, со вздутыми суставами пальцах, дань моде советских времен и памяти об умершем много лет назад муже.
Полина второй раз поставила подогреть воду для чая, который Толя предпочитал пить во время ужина. Она пару раз подходила к двери, слыша чьи-то шаги на площадке, но они проходили мимо. Часы тикали, а женщина бесцельно слонялась по комнатам. Ни на чем не могла сосредоточиться. Звонок застал ее у окна на кухне, грызущей заусеницы на пальцах.
— Что случилось? — впустив Толика, спросила Полина.
— У меня бабушка умерла. Я ее так давно не видел, и теперь… — в нем проснулось красноречие, — теперь ее нет. Странно все это. Когда мать мне сообщила, то я не нашелся с ответом. Стою у автомата, а сам будто где-то в другом месте. В тихом и одиноком, — говорил парень, разуваясь, проходя в ванную мыть руки. — Даже не так! Вначале я не понял, точнее сказать, не осознал. Потом стал вспоминать ее лицо, ее руки, и навалилась такая тоска. У тебя кто-нибудь умирал?
— Несколько раз, — следуя за ним тенью, отозвалась Полина.
— А самое плохое, что в моей жизни ничего не изменилось. Вот ее не стало, а жизнь идет, как шла. И когда умру я…
— Перестань, — перебила Толика женщина, обняв и прижавшись к его груди.
— Постой! Когда я умру, тоже ничего не изменится. Никто не вспомнит обо мне, кроме родных. Тогда зачем я живу?
— Чтобы жить, — гладя его спину, ощущая мышцы под ладонью, прошептала Полина.
— Ради процесса?! — Толя отшатнулся от нее. — Зачем дышать просто, потому что так надо. Должен быть смысл. У каждого он свой.
— У тебя он есть?
— Я хочу продолжать жить после смерти в своих работах, в книгах по дизайну, в галереях. Я не хочу просто умереть. Моя бабушка человек очень хороший… была… Она всю жизнь проработала в детском саду, помогла людям воспитать потомков, вырастила своих, всю душу вкладывала в семью и работу. Но умрут ее воспитанники и потомки, что тогда?
Полина не знала, что ответить. Ей казалось, что Толик сам не понимает, что говорит. Они прошли на кухню, он присел за стол. Женщина молча поставила перед ним тарелку с овощным рагу, достала нарезанный сыр и колбасу, хлеб. Налив чай, поставила тарелку для себя. Он жадно ел, успевая попутно говорить:
— Бабушку забудут. Вот я не помню своих прадедов и прабабок. А ты помнишь?
Полина отрицательно мотнула головой, макая корочку хлеба в мягкую овощную массу.
— А вот Пушкина ты знаешь, Гоголя, клоуна и актера Никулина, Моне, Айвазовского все знают! Вот когда смерть жизнью продолжается. Их потомков не знают! Вот ирония! Все вспоминают тебя, и ты как бы не умер, ты жив. Твои работы приходят смотреть в галерею люди в сюртуках, потом во френче, в кожанке, в рубашке из суперсовременного материала будущего. Люди многих поколений оценивают, обсуждают тебя, ты волнуешь их, вызываешь эмоции, пусть даже ненависть и насмешки, оскорбления и хулу, но ты не безразличен, а значит, не забыт.
Он подавился, закашлялся. Она хотела встать и похлопать его по спине, но Толя остановил жестом. Глубоко вздохнул и продолжил:
— Я помню, как она рассказывала мне сказки на ночь. Не из книжки читала, а сама выдумывала из головы. Я ночевал у нее, не мог уснуть, и бабушка придумала историю о том,
