— Снежина ведь уехала.
— Дело не только в Снежине, — говорит она.
— Почему же тогда вы дали ей уехать?
— Как же! Ведь вы же хотели, чтобы она уехала, — отвечает она.
Такое вероломство выводит меня из себя. Я опять беру свой бокал. Кризи берет свой. Эти два бокала между нами — словно разделившие нас восемнадцать градусов долготы.
— Можно мне хотя бы поцеловать вас?
Сначала она раздраженно отстраняется от меня, потом говорит:
— У меня нет причин не целовать вас.
Однако этот поцелуй ни к чему не приводит. Такой поцелуй — ничто. Я — в пустоте. У меня остается одно-единственное желание — уйти. Я пытаюсь себя урезонить. Сколько мужчин мечтали о Кризи, глядя на ее плакаты. И сейчас вот она, у меня под боком. Только ближе ли она мне сейчас, чем на этих плакатах? На плакатах есть хотя бы какое-то движение, блеск, улыбка. Ничего этого нет и в помине у сидящей рядом со мной женщины с бокалом в руке, хмурой, нагнавшей на себя оцепенение, отгородившейся от меня неведомо какими перегородками. Я вспоминаю о Снежине. О Снежине, о такси, о водителе, которые мчатся по Парижу ради того, чтобы доставить никому не нужное послание. Чтобы доставить немного небытия. Того самого небытия, что затесалось в этой новой и унылой гостиной между Кризи и мной. Мною овладевает злость, волна злости, и я радуюсь ей, потому что она возвращает мне уверенность в себе. Я встаю. Наклоняюсь над Кризи. Беру ее за запястья. Она смотрит на меня снизу вверх. На лице у нее застыло упрямое, замкнутое выражение. Нет. Я должен сказать все до последнего — угрюмое выражение, она выглядит скучающей. Я спрашиваю: «Я вам надоел?» Она отвечает: «Нет». Я спрашиваю: «Вы хотите, чтобы я ушел?» — «Нет», — отвечает она. И тогда меня охватывает какой-то порыв. Я притягиваю ее за запястья. Она сопротивляется. Она оказывается более сильной, чем я думал. Внезапно она вырывается. Решительным шагом поднимается по лестнице. Мы входим в ее спальню. Нет, мы не входим, и это не спальня. Двери в нее нет. Это просто расположенная над гостиной галерея, отделенная от нее только перилами. С лестницей с одной стороны, и с открытой в ванную комнату дверью — напротив; это лишь место без всяких контуров, у которого не видно ни начала, ни конца.
Мебель выглядит так, словно ее здесь поставили на время, в ожидании перестановки: кровать, ночной столик, телефон, лампа с абажуром цвета слоновой кости, туалетный столик с белой атласной оборкой, болванка бледно-зеленого цвета, без лица и без глаз, а на ней — парик, в глубине комнаты стоит секретер, настоящий кабинетный темно-зеленый секретер. Интимности — никакой. На кровати разбросано двадцать пять или тридцать подушек, совершенно одинаковых маленьких квадратных подушечек, в розовую и бирюзовую полоску. Кризи снимает их и бросает куда попало. Я их подбираю. Складываю в ряд. Получается что-то вроде стены, нижняя кладка, символ стены. Кризи снимает пуловер. Ее взгляд скользит по мне, не останавливаясь, словно луч маяка. Я снял пиджак. Иду к ней, чтобы расстегнуть молнию на ее оранжевых брюках. Она не поднимает глаз. Она смотрит на мою руку на ее молнии. Она — в белых, узких и длинных трусиках, я — в коротких трусах, словно мы собираемся заниматься не любовью, а дзюдо. Какая- нибудь фраза могла бы нас спасти. Но ни ей, ни мне ничего не приходит на ум. Или улыбка. Но никто из нас не улыбается. Мы занимаемся любовью. Обычно, когда занимаешься любовью, появляется возможность познакомиться поближе. Мы же не познакомились.
III
То было в пятницу. В воскресенье я вернулся туда. Сказал Бетти, что мне нужно съездить в одно место. Приезжаю к Кризи. Снежины дома нет. По воскресеньям Снежина ходит в испанскую церковь и потом остается с друзьями. Я везу Кризи пообедать на природе. Она захотела поехать на своей машине. Она не переносит, когда машину ведет кто-то другой, выходит из себя. Сама же водит, как ненормальная, рывками, прыгает, как ягуар. Если ей нужно проехать сто метров, она срывается с места точно так же, как на автодороге. Ее машина не противится. У нее М-19. Породистая, нервная. Черного цвета, с длинным капотом. Перед перекрестком Кризи тормозит за метр до светофора, каждый раз это вызывает у нее смешок или, по крайней мере, улыбку на губах. А когда, под рычание мотора, мы срываемся с места, она наклоняется ко мне, встряхивает волосами, скользя ими мне по лицу, и ее щека на секунду прислоняется к моей. На обратном пути мы проезжаем перед уходящей вдаль между деревьями тропинкой. Я предлагаю остановиться.
— Не хотите ли вы мне сказать, что любите деревню?
В ее голосе звучит глубочайшее презрение. Я остаюсь верен себе: я люблю деревню. Я пускаюсь в рассуждения о деревьях: в них есть что-то особенное, покой для сердца, для души, а дуб — это прямо собор. Кризи нехотя выходит из машины. Правда, через двадцать шагов вопрос оказывается решенным. Она в конце концов тоже любит деревню (!). Хотя явно совсем ее не знает. Когда я цепляю ей на спину шарик репейника, она словно сходит с ума. Она и не подозревала, что такое существует. Она цепляет мне их повсюду, на ноги, на грудь и даже, как корону, на голову. Я превращаюсь в живой куст. Она кидается ко мне в объятия. Мы целуемся посреди репейника, который прилипает к нам. Я рассказываю ей, какая крапива кусается, а какая — нет. Показываю ей листочки, которые, если их подбросить в воздух, падая, кружатся. Все это приводит ее в восторг. «Какие забавные штучки!» — говорит она. Сегодня она одета довольно целомудренно: костюм с широкими розовыми и коричневыми нашивками на рукавах, и на нем — огромная дикарская брошь. Мы находим речку, я бросаю камешки, и они рикошетом прыгают по воде. Мне хочется ее поразить. Ее это не поражает. Но, похоже, ее забавляет то, как я развлекаюсь.
— Vous aver quinze aus, вам как будто пятнадцать лет, — говорит она мне.
В пятницу, несмотря ни на что, мы позанимались любовью. Тогда это нам не помогло. Зато это нам помогает сейчас. Кризи уже не выглядит ни надутой, ни угрюмой. Она со смехом поднимается по своей металлической лестнице, не прекращая ни на минуту болтать.
Продолжая смеяться, она бросает мне подушечки со своей кровати. Я выстраиваю из них небольшую стенку. Мы похожи на двух каменщиков, которые перебрасывают друг другу кирпичи. Почти раздевшись, мы на мгновенье очень нежно соприкасаемся губами. Она стягивает с меня трусы. Я — с нее. Мы занимаемся любовью очень спокойно, почти медленно, словно по обязанности. Огромный витраж салона весь сверкает на солнце. Кажется, что витража больше нет, а есть лишь какое-то световое пятно, пространство, залитое светом, и мы как будто бы оказались на пороге некой пустой вселенной, на самом краю утеса, нависающего непонятно над чем, возможно, над бездной. Я принимаю ванну. Кризи бросает мне в воду какое-то фиолетовое вещество, от которого появляется пена. Кризи смеется. Она выливает в ванну весь флакон. Пены становится все больше, она поднимается над моей головой, и я скрываюсь в ней целиком, словно в какой-нибудь пещере. Внизу вода вся синяя, насыщенно-синяя, как на рекламе Багамских островов. А вверху, где-то далеко-далеко Кризи смеется, она стоит голая и подбрасывает мне на голову пенных хлопьев, потом уходит своим шагом манекенщицы и возвращается опять, я выныриваю из пены, весь еще покрытый ею, и Кризи дает мне банный халат, свой собственный салатовый халат, но он мне подходит. Можно было бы подумать, что Кризи крупного телосложения. Однако это совсем не так. У нее мальчишеские плечи, и в прошлый раз, когда я с ней боролся, я смог в этом убедиться: она сильная, как турок. Я иду за ней в спальню. Она тоже накинула халат, оливково-зеленого цвета, очень короткий. Она сидит на полу, на черно-сером паласе. Она смотрит телевизор. А я смотрю на нее. Лежа на полу, положив голову ей на ляжку я смотрю на нее снизу вверх. У нее широко посаженные глаза, прямой нос, маленький, но прямой, четко высеченный, чуть выдающийся вперед волевой подбородок, резкий профиль. Профиль фараоновский. Голову она все время держит прямо. Есть одна птичка, которая вот так же вздымает шейку, держит ее очень ровно, птичка с хохолком на голове, или еще итальянки, гречанки которые носят на голове корзины. Шея у нее — как колонка, причем такая же крепкая. Затем я начинаю расставлять пластинки. Меня раздражает эта как попало наваленная груда пластинок, книг, бумаг, каталогов и около полусотни розовых штрафных квитанций. Она подает мне пластинки, а я, стоя на коленях на черно-сером паласе, раскладываю их по типу музыки. В какой-то момент, когда она, стоя надо мной, передавала мне, сидящему внизу, свои пластинки, наши глаза встретились. И на нас снизошла благодать. Мы превращаемся в единое целое. В общем,
