диване. Кризи свернулась у меня на руках. Солнце находится в большом витраже, прямо напротив нас. Потом солнце уходит. Кризи вздрагивает, вскакивает на ноги, решает, что ужинать мы будем здесь, зовет Снежину, разговаривает по-испански, звонит бакалейщику, говорит ему: «Пожалуйста», с той же самой бесстрастной интонацией, с какой обратилась бы ко мне. После этого она отправляется в ванную комнату, зовет меня. Я поливаю ее из душа. Лью воду ей на грудь, на бедра. Потом поливает меня она. Мы ложимся на кровать. Наши тела невинны, как в первые дни сотворения мира. И только в момент близости я спрашиваю у нее: «А как же Снежина?» И она отвечает мне, причем невероятно серьезно: «Сегодня утром я с ней поговорила. Она согласна». Согласна? Снежина?
После ужина ею овладевает жажда деятельности. Она хочет поехать за своей машиной. Я замечаю на это, что… Нет, ей нужна ее машина. «Моя машина — это мой дом. Ты же ведь сам так сказал». Я это сказал, я? «Ты сказал, что когда я сижу в своей машине, то у меня такой вид, как будто я сижу дома». Ладно, пусть я так сказал. Я предлагаю поехать на моей машине за ее машиной. Нет, Кризи не хочет: тогда нам пришлось бы возвращаться порознь. Я вызываю такси. В такси Кризи сидит, прижавшись ко мне, я беру ее за руку. Но она о чем-то спрашивает у шофера, доволен ли он своей работой, что он делает в свободное время и не случаются ли с ним нервные breakdowns от дорожных пробок. Шофер очарован. Он рассказывает нам, что у него все в порядке, что он живет в пригороде и разводит кроликов. Кролики такие ласковые. Они его узнают, когда он приходит. Оказывается, мы о кроликах ничего не знаем. Ну а что касается вынужденных пауз в работе, то он не жалуется. Он читает. В основном исторические книги. Сейчас, например, после Людовика XIII он добрался до Людовика XIV. Но четкого представления об этом персонаже у него еще нет. «Честно говоря, пока еще нет, не буду опережать события». Он оборачивается ко мне. «Ну а вы, если между нами, что вы месье, думаете об этом монархе?» Кризи — наверху блаженства. После каждого замечания она толкает меня коленкой или сжимает мне руку. В данную минуту ее настоящим является этот вот шофер. Если бы мне в этот момент вздумалось хоть заорать или завыть, мой вой просто не прорвался бы сквозь стену кроликов и нервных breakdowns. Мы подъезжаем к машине. Шофер выходит вместе с нами. Ему еще хочется сказать нам, что такие пассажиры, как мы — редкость, что клиенту чаще всего глубоко наплевать на здоровье шофера, на его заботы и положение в обществе. Рядом течет Сена, в лунном свете ее вода кажется какой-то густой. По мосту проходит поезд метро. Шофер хочет пригласить нас выпить стаканчик. Я отказываюсь. Он настаивает. Кризи согласна. Мы идем в бар на углу улочки, лестницей спускающейся вниз. В баре пусто. Между двумя стеклянными дверями стоит игральный автомат: замкнутый автомобильный контур и маленькая машинка шустро, словно крыса, снует по уснувшему городу. Кризи сразу припадает в этому автомату. Она держится за маленький руль энергично и крутит его туда- сюда. При каждом удачном движении или при каждой ошибке звякает колокольчик или загораются лампочки, желтые, зеленые, фиолетовые, вспыхивают как маленькие магнии, а где-то внутри включается какой-то шумный счетчик и появляются цифры. Точно какое-то придирчивое сознание, какая-то бдительная и брюзгливая душа. Как жаль, что их не было в моей жизни, как жаль, что их, этих лампочек, вспышек, сигналов, не было у меня с Кризи.
Подошел шофер со стаканом в руке. Он смотрит на игру с видом знатока. Он говорит, что это трудно. Потом уходит. Кризи почти не заметила его ухода. Она играет с ожесточением. Даже не смотрит на меня, протягивая руку: «Еще один франк, пожалуйста». Бесстрастный бармен протягивает мне из-за машины монеты. Она играет уже тридцать вторую партию. Лампочки, звонок, тиканье, цифры на экране. Внезапно Кризи надоело. Мы опять в машине. Кризи несется. Я ей говорю: «Не туда». Она смеется, встряхивает волосами. Какое-то время, прижавшись щекой к моей щеке, Кризи мчится прямо на светящуюся придорожную тумбу. Я смотрю на эту светящуюся тумбу с полным безразличием. В последнюю секунду Кризи оставляет тумбу в стороне. Я говорю ей: «Налево». Она поворачивает направо. И все это на сумасшедшей скорости. Мы едем по длинной пустынной, совершенно незнакомой мне улице. Кризи тормозит. В своей манере, внезапно. Я налетел на ветровое стекло. Она не дает мне удариться. Ее губы впиваются в мои губы. Она вся прилипает ко мне. Она говорит: «Ты ведь спасешь меня, правда?» От чего. Я знаю, что должен ее спасти, но от чего? Я спрашиваю: «От чего?» «Ты никогда ничего не понимаешь». И добавляет: «Это не то, совсем не то». А тогда что? Сама-то она знает? Мы в ночи, посреди ночи, на пустой улице, которая мне кажется улицей — вакуумом. А разве были ли мы где-нибудь еще, кроме ночи? Или где- нибудь, кроме ослепительно-белого такого же непроницаемого дня? Кризи разворачивается, чтобы ехать обратно. Фары машины выхватывают из темноты дома, потом изгороди, и над изгородью возникает Кризи в оранжевых бикини, на водных лыжах, на гребне волны, посетите Багамы. Она несется на нас из небесной лазури, украшенной флажками. У меня от этого екает сердце. У Кризи, похоже, нет. Еще какую — то долю секунды Кризи остается перед нами, над нами, огромная, бросающаяся на нас словно для того, чтобы догнать нас, задержать. Потом машина заканчивает разворот и Кризи пропадает во мраке. Мы проезжаем улицу, площадь, мост, густую поблескивающую Сену и вдруг оказываемся на автодороге. Вокруг нас гудит туннель. И мне все это нравится: эти удары, эти рывки, скрип шин на асфальте, и эти виражи во всех направлениях, словно какой-то фейерверк. Я засыпал. Я хочу сказать: в своей жизни. Кризи трясет меня, как шейкер. Лампочки щитка приборов и мелькающие фонари золотят ее резко очерченный, устремленный вперед, как бы возникающий из гудения мотора профиль. Мы съезжаем с автодороги. В свете больших фонарей поля кажутся плоскими и блестящими, прихваченными изморозью этого пустого света. По обе стороны дороги взлетают, скользят деревья. Словно кто-то их вырывает, косит, валит. Кризи больше ничего не говорит. Устремив вперед свое лицо, она вся целиком пребывает в туннеле шума, скорости, урчания мотора. Мы проезжаем деревню. Фары освещают белую стену, вынырнувшую перед нами, словно испуганное лицо. Потом идет улочка, извилистая, поднимающаяся вверх между двумя шероховатыми стенами. Фары прыгают из стороны в сторону, как будто перед нами бежит фотограф, пьяный от вспышек собственного фотоаппарата. Мы подъезжаем к большой развязке, где скрестились пять или шесть дорог. Достигнув самой высокой точки, Кризи останавливает машину. Мы выходим. Под нами громоздятся длинные арки, длинные горбатые скаты, которые уходят вдаль, возвращаются, опорные столбы, своды, черные плоскости, белые блестящие плоскости, лунный свет неоновых ламп, белый и бледно-серый под высокими столбами. А дальше, вокруг, во все стороны — сплошная темнота. Это как колокол для ныряльщиков, только огромный, огромная бетонная стальная пустыня, где воздух кажется более разреженным, пространство — абстрактным, пустынным и застывшим. Мы уезжаем. Кризи делает вираж за виражом. Мы крутимся по этой развязке, по этому открытому лабиринту, и неоновые лампы, когда мы проезжаем под сводами, устремляют на нас свои зеленоватые лучи. Мы выезжаем на дорогу, которая уходит вправо. Из ночи выныривает большой ансамбль зданий, похожих на скалы, некоторые окна еще горят, а ниже струится тусклый и пустой свет фонарей. Машина под нами приподнимается. Эстакада выносит нас на площадь, довольно просторную, квадратную, окруженную аркадами, затерявшуюся среди строений. На площади есть забегаловка типа американского «Арогстора». Поскольку время уже позднее, она функционирует уже вполсилы: основная часть зала затенена, но над стойкой еще горит желтый свет. Мы входим. Барменша за стойкой и три молодых парня напротив нее смотрят на нас. Они склонились друг к другу, сгрудившись в лучах желтого света. Своим решительным шагом Кризи направляется к игральному автомату, это «журавль»: какие-то пташки посреди фасолевых зерен. Кризи резко дергает рычаг. Там, где она стоит, на границе темной зоны, ее лицо освещается только небольшой витриной игрального автомата. Она нетерпеливо трясет аппарат. Один из парней говорит: «Эй, это все-таки не танк». Остальные тихонько пересмеиваются. Я вижу на горизонте потасовку. Я был бы не против.
Возбуждение Кризи передалось и мне. Но взгляд вспыхнувших зеленых глаз Кризи заставил парней повернуться к стойке, уткнуться в свои стаканы, отчего теперь видны только их затылки, барменша, мучнистая блондинка с мучнистым оттенком лица, одаривает меня приятной улыбкой. Мы выходим. Под аркадой есть еще магазин игрушек, весь в огнях. На витрине — костюм, костюм Зорро, лассо, рапира, маска, плоская шляпа и плащ на красной подкладке. Кризи рассказывает мне о маленьком мальчике, не знаю кто он такой, сын кого-то, не понимаю кого, который перенес скарлатину, и его нужно утешить. Зорро, это великолепно! Нужно все это купить. Мы идем покупать. Но уже час ночи. Дорогая Кризи, уже второй час, магазин закрыт. Кризи ничего не желает слышать. Что же это такое, в конце концов, собираются они торговать или нет? Закрыто! Это немыслимо! Безобразие! В Лас-Вегасе магазины всю ночь работают. Надо позвонить. Где звонок? Нету звонка! А если бы было что-то срочное? Дорогая Кризи, это ведь магазин игрушек. Уже час ночи. Мы купим это завтра. Не станем же мы сюда возвращаться ради какого-то набора игрушек. «Я схожу в большой магазин». Но я уже знаю, что для Кризи завтра — это слишком поздно. Завтра
