Бывает, что в самой плотной ткани иногда спускается одна петля, и тогда постепенно распадается вся основа. Несмотря на то что опасность нависла над нами уже давно, теперь мне кажется, что именно арест графа — внешне вроде бы незначительный случай — ускорил ход событий.
Как и предвидел Дюрбен, болотный край зашевелился. Полицейские облавы, длившиеся несколько недель, уже накалили атмосферу, но на сей раз враждебность населения проявляется открыто. В Лиловом кафе посетители, возбужденно размахивая руками, обсуждают события, кое-кто уже говорит о ружьях, правда будто бы в связи с охотой на кабанов. Даже старик, обычно такой невозмутимый, тоже поднимает голос. Кровь вскипает, невольно вспоминают ожесточенные схватки доведенных до отчаяния предков с королевскими солдатами, пиратами или, что много прозаичнее, со сборщиками налогов. Достаточно взглянуть на эти лица, сжатые кулаки, горящие взгляды, чтобы понять, как много значит для этих людей граф, хотя от меня это тщательно скрывали; и полицейские, стреляя наугад, попали в самое яблочко. Впрочем, неизвестно, поняли ли они это сами.
— Ну что, доволен наконец? — кричит мне Изабель.
Этот выпад приводит меня в замешательство, я не понимаю, за что, в сущности, я ответствен во всей этой истории. Стараясь перекрыть гомон голосов, я пытаюсь объяснить, что испытываю симпатию к графу, да и ко всем им: они это сами отлично знают! Я оборачиваюсь за поддержкой к Мойре, но она избегает моего взгляда, потом — к старухе, но та с сомнением качает головой.
— Нельзя одновременно находиться в двух лагерях, — отчеканивает Изабель. — Наступает час, когда надо выбирать.
Я пытаюсь втолковать им, что все не так-то просто, что Дюрбен их хорошо понимает и что он не имеет никакого отношения к действиям войск сил безопасности. Более того, он всячески старался воспрепятствовать их появлению здесь! Но им сейчас не до всех этих тонкостей. Страсти слишком накалены, моя речь никого не убеждает, и я замолкаю, к тому же открывается дверь и является сосед в сапогах, с ружьишком в руках — этакий деревенский фанфарон. При виде меня он обомлевает. Тут все начинают говорить разом, а его тем временем затискивают в угол. «Садись здесь и не рыпайся!» Старуха вопит, что она не хочет иметь неприятности, с нее и так всего хватает.
Я пользуюсь случаем и подхожу к Мойре.
— Они с ума сошли, дождутся того, что их всех перебьют. Надо переждать. Полиция ничего не имеет против графа. Его освободят.
— Ты-то откуда знаешь?
— Я говорил с полицейским. Уверяю тебя, у них нет против него никаких улик. Запаситесь терпением!
— Терпеть, вечно терпеть!
— К тому же он даже не пытался бежать. Значит, уверен в своей правоте.
— Это ты так думаешь. Рассказывают такие вещи…
— Но, Мойра…
— Ах, оставь меня!
И она исчезает на кухне.
— Тебе лучше уйти, — говорит Изабель. — Идет настоящая война, а ты в другом лагере. Еще, чего доброго, расскажешь Дюрбену, что здесь видел!
— Да, — подтверждает старик. — Если приедут пастухи, как бы дело не кончилось худо.
В последующие дни мне, однако, казалось, что было больше дыма, чем огня. Не произошло ни одного серьезного инцидента. Даже если люди в болотном краю готовили что-то, то, должно быть, в таких непроходимых тростниковых зарослях, куда войска службы безопасности не отважились бы сунуться. Впрочем, после их великого подвига они притихли, и только высылали на главную магистраль усиленные патрули. Над болотами висело белесое солнце.
Но зато после субботней получки последние рабочие из болотного края, остававшиеся еще у нас, больше на стройку не вернулись, хуже того, их примеру последовало человек тридцать горцев, что значительно сократило число рабочих рук. Осторожность? Результаты запугивания? Начало паники? Гуру ходил мрачный. Он давно уже не доверял рабочим из болотного края, но горцами дорожил. Оли ему пришлись по душе. Их уход он воспринял как предательство. И здесь тоже безупречно налаженный механизм начал сдавать, и, уж конечно, речи были плохим лекарством. Гуру предложил выдавать премии, которые, по его мнению, могли бы восстановить к нам доверие. Как ответственный за финансовую часть, я выдвинул обычные в таких случаях возражения, не слишком, впрочем, обоснованные. Но Дюрбен их тут же отмел.
— Деньги мы найдем! Главное— это продержаться!
Чтобы продержаться, он готов был на все.
На другой день внезапно уехала Элизабет, и я не мог отделаться от мысли, что отъезд ее так или иначе связан с последними событиями. Дюрбен объяснил мне, что принято это решение было в связи с осложнением ситуации на Севере; Софи нуждалась в матери, да и не следует женщине жить в осажденной крепости, потому что и впрямь мы были теперь как бы на осадном положении.
— Во всяком случае, такой женщине, как Элизабет! — добавил он, но в его голосе я уловил скорее тревогу, чем облегчение.
Все это прозвучало просто как предлог, и мое воображение тут же разыгралось. А оно у меня воистину неистощимо, когда речь идет об Элизабет.
Избрала ли она «свой лагерь», как говорили в Лиловом кафе? Еще три месяца назад я поклялся бы в противном, но теперь такая возможность казалась мне вполне вероятной. В каждой женщине, даже в самой холодной, есть доля романтики или, если угодно, безрассудства. Все зависит от обстоятельств!
Я воображал, как она ринулась в Вилляр, поселилась под вымышленным именем в скромной гостинице предместья и при первой же возможности
Я склонялся над своими бумагами. От них веяло удручающей тоской. И тут я подумал: «Ты сошел с ума! Элизабет, конечно, с Софи. Угроза войны, опасность — не только предположения, все это действительно существует. А я сочиняю тут всякие истории с апельсинами!
Я думал также о Мойре и не знал, как мне встретиться с ней.
Во всей этой сумятице я сохранял, однако, достаточно здравого смысла и понимал, что положение Калляжа с каждым днем становится все более и более трудным. По временам я думал: даже отчаянным. На наши настойчивые просьбы отвечали молчанием. Мы лишались поддержки. Нам ее предоставляли широко лишь тогда, когда Калляж в глазах столичных заправил мог стать источником престижа и будущих доходов. Однако трудности, возникавшие на нашем пути, нежелание Дюрбена пойти на изменение проекта, дружные действия его противников, которые, нащупав слабое место, били по нему изо всех сил, постепенно подорвали наши позиции. Да и слухи о войне, реявшие над страной, подобно коршуну над птичьим двором, отнюдь не способствовали нашему делу. Впрочем, казалось, Дюрбен просто ничего не замечает, отметает любой намек, как отгоняют назойливую муху. Уже несколько недель он не брал в руки газет, радио ему докучало, а когда мне случалось пересказывать ему какое-либо, по моему мнению, особенно угрожающее сообщение, я видел, что он меня не слушает. Для него Калляж стал и отечеством, и всем миром. Более того, все его помыслы поглощала незаконченная пирамида, он дневал и ночевал на стройке, самолично наблюдая за работами, отдавал команды мастерам и рабочим, подобно капитану корабля, терпящего крушение.
Денег не хватало. Последние недели, особенно после ночного пожара, разорившего нас, я чувствовал, как иссякают наши ресурсы. Но и тут Дюрбен не желал меня слушать.
