голове проносятся лица Сальной Сэй, Оторвы, всех моих знакомых и приятелей, которые зарабатывали там себе на жизнь.
— Хеймитч, как ты думаешь, неужели все они... — Горло перехватывает, и я замолкаю.
— Не-е... Думаю, они вовремя сообразили, что к чему. Ты бы тоже сообразила, крутись ты там побольше, — говорит он. — Ладно, пойду-ка я узнаю, сколько спирту отпустит мне аптекарь. Мне необходимо растирание...
Он плетётся через площадь. Я взглядываю на Пита:
— Растирание? Зачем ему растираться? — Вдруг до меня доходит. — Нет! Нельзя, чтобы он это пил! Этот спирт может убить его, или, покрайней мере, ослепить! У меня дома есть самогонка на такой случай.
— У меня тоже. Может, ему этого хватит, пока Оторва не вернётся обратно в бизнес, — говорит Пит. — Мне нужно навестить своих.
— А мне нужно увидеться с Хазелл. — Я обеспокоена. Я думала, что как только буря стихнет, она тут же появится на нашем пороге. Но её ни слуху ни духу.
— Пойдем вместе. А в пекарню заскочу по дороге домой, — говорит он.
— Спасибо. — Внезапно я пугаюсь того, что могу найти в доме Гейла.
Улицы почти пустынны, что не так уж странно в это время суток, когда народ в шахтах, а дети в школе. Но в том-то и дело, что это не так. Я всё время ловлю взгляды, направленные на нас из приотворённых дверей или сквозь неплотно прикрытые ставни.
«Восстание..
Хазелл дома — нянчит тяжело больную Пози. По характерным пятнам сразу ясно — у девочки корь.
— Я не могла её оставить, — говорит Хазелл. — Я знаю, что Гейл в надёжных руках.
— Ну конечно! — говорю. — К тому же ему уже намного лучше. Мама говорит, что он сможет вернуться в шахту уже через пару недель.
— Если её к тому времени откроют, — ворчит Хазелл. — Поговаривают, что шахты закрыты до дальнейших распоряжений. — Она бросает нервный взгляд на свою пустую лохань.
— Тебе тоже пришлось прекратить работу? — спрашиваю.
— Официально — нет, но все теперь боятся обращаться ко мне.
— Может, это из-за снега — трудно добираться, — предполагает Питер.
— Нет, Рори сегодня обежал клиентов. Нечего стирать, говорят, — вздыхает Хазелл.
Рори обнимает мать:
— Ничего, мам, всё будет хорошо.
Я достаю из кармана пригоршню монет и кладу на стол.
— Я скажу маме, она пришлёт лекарство для Пози.
Как только мы выходим, я поворачиваюсь к Питу:
— Возвращайся. Я хочу прогуляться к Котлу.
— Я пойду с тобой, — говорит он.
— Нет, у тебя и так из-за меня неприятностей — выше крыши.
— Угу, и если я буду обходить Котёл десятой дорогой, то мои неприятности сами собой исчезнут? — Он улыбается и берёт меня за руку.
Мы вместе пробираемся по кривым, запутанным улочкам Шлака и выходим к горящему Котлу. Вокруг него даже не выставлен заслон миротворцев — и так понятно, что спасать здание никто не бросится.
От жара снег кругом растаял, и у моих ног течёт тонкий чёрный ручеёк.
— Угольная пыль, ещё со старых времён, — говорю я. Мельчайший угольный порошок забил все щели и дыры в стенах старого склада, въелся в доски пола. Удивительно, как эта пороховая бочка не взлетела на воздух раньше. — Мне нужно навестит Сальную Сэй.
— Не сейчас, Кэтнисс. Не думаю, что нашей компании сегодня кто-нибудь обрадуется, — возражает Пит.
Мы возвращаемся на площадь. Заходим в пекарню Мелларков, я покупаю несколько пирожных, а отец и сын обмениваются мнениями о... погоде. Никто не заговаривает об безобразных орудиях пыток, красующихся в каких-то метрах от входной двери. Покидая площадь, последнее, что я замечаю — это то, что среди миротворцев нет ни одного знакомого лица.
Дни идут, и положение только ухудшается. Шахты уже две недели стоят закрытыми, и к этому времени в Дистрикте 12 воцаряется голод. Число детей, подписавшихся на тессеры, вырастает до небес, но вместо зерна они частенько получают шиш без масла. Пайки урезают, продуктов не хватает, и теперь даже те, у кого есть деньги, выходят из магазинов с пустыми руками.
Когда шахты вновь открываются, заработная плата оказывается урезанной, рабочий день продлён, шахтёров без зазрения совести посылают в грозящие взрывом выработки. Пайки, с нетерпением ожидаемые в День Посылки приходят, но продукты в них не годятся для употребления и попорчены грызунами. Сооружения на площади теперь никогда не пустуют: людей жестоко наказывают за мельчайшие проступки, которые раньше никто и за нарушения не считал.
Оправившись, Гейл уходит домой. Мы с ним больше и словом не обмолвились ни о каком мятеже. Но я не могу не думать о том, что всё происходящее: тяжёлое положение в шахтах, публичные издевательства на площади — только усиливает решимость Гейла бороться против режима. Особенно угнетают его голодные лица родных. Рори подписан на тессеры — о чём Гейл даже разговаривать не в силах — и всё равно этого мало, если принять во внимание недоступность продуктов и запредельные цены на них.
Единственный проблеск света в этой страшной действительности — что мне удалось уговорить Хеймитча нанять Хазелл в качестве домработницы. Для неё эта работа означает немного дополнительных денег, а для Хеймитча — куда лучшие условия жизни. Теперь в его дом даже как-то странно заходить: кругом чисто, уютно, пахнет свежестью, на плите булькает и шкворчит обед. Правда, сам Хеймитч вряд ли замечает перемены: он занят отчаянной борьбой с зелёным змием. Мы с Питом стараемся получше распределить наши запасы самогона, но он почти уже закончился, а единственный раз, когда мне удалось увидеть Оторву, она сидела в колодках.
Когда я иду по улицам, то чувствую себя парией.. Публично меня избегают, но дома у нас недостатка в компании не наблюдается. К нам непрекращающимся потоком поступают больные и раненые, на кухне порой яблоку негде упасть; мать, которая уже давно перестала брать плату за свои услуги, сбивается с ног. Запас медикаментов, однако, настолько оскудел, что скоро её единственным средством лечения станет обёртывание снегом.
Леса, разумеется, под полным запретом. Ни-ни, ни под каким видом! Даже Гейл не отваживается бросить вызов приказу начальства. Но в одно прекрасное утро на это решаюсь я.
И не потому, что больше не выношу вида больных и умирающих, окровавленных спин, измождённых лиц детей. Не потому, что ненавижу грохот подкованных сапог миротворцев. И не зрелище всеобщих страданий гонит меня через дыру в ограде. Накануне вечером пришёл контейнер со свадебными платьями и запиской от Эффи, уведомляющей, что эти платья получили одобрение самого президента Сноу.
Какая ещё свадьба?! Он что, всерьёз собирается провернуть это идиотское мероприятие? Крышей поехал?! Чего он добивается? Хочет ублажить капитолийскую чернь? «Я обещал свадьбу, значит, свадьба будет», так, что ли? А потом прихлопнуть нас всех, как мух. Пусть это, дескать, послужит уроком дистриктам?! Не знаю. Я вывертов этого маньяка не понимаю. Кручусь и ворочаюсь в постели. Хватит, больше я этого не вынесу. Мне надо убраться отсюда, хоть ненадолго. Хоть на несколько часов.
Шарю в шкафу и нахожу теплоизолирующий зимний костюм, скоструированный Цинной специально, чтобы мне было в чём гулять на свежем воздухе во время Тура Победы. Водонепроницаемые сапоги, снегозащитный комбинезон, покрывающий меня с ног до головы, теплоизолирующие перчатки. Я обожаю свои старые охотничьи одёжки, но для похода, в который я отправлюсь сегодня, больше подойдёт вот это высоко-технологичные одеяние. На цыпочках спускаюсь вниз, набиваю охотничью сумку припасами и выскальзываю из дома.
Пробираясь боковыми улочками и задними дворами, добираюсь до той дырки в заборе, что находится недалео от дома Рубы-мясничихи. Поскольку здесь рабочие ходят на шахты, снег весь затоптан, так что отпечатки моих ног не будут заметны. Бдительный Тред не уделил ограде должного внимания, видимо, считая, что ненастье и дикие звери — сами по себе надёжная охрана. И всё-таки, проползая под проволочной сеткой, я заметаю свои следы, пока не оказываюсь под защитным покровом деревьев.
Рассвет только-только занимается, когда я достаю из дупла лук и стрелы и принимаюсь пробивать дорогу в глубоких сугробах. Не знаю почему, но я твёрдо намерена добраться до моего озера. Может, меня тянет попрощаться с любимым местом, с памятью об отце и счастливых моментах, проведённых здесь, потому что, скорее всего, я больше никогда сюда не вернусь. А может, мне просто хочется подышать полной грудью. Плевать, пусть потом хватают, лишь бы мне увидеть моё озеро ещё один, последний раз.
Дорога занимает в два раза больше времени, чем обычно. Одежда, сделанная Цинной, отлично держит тепло, и я добираюсь до озера, под костюмом обливаясь потом, в то время как лицо задубело от мороза. Сияющий на ярком зимнем солнце снег ослепляет меня, к тому же я так измучена и погружена в свои невесёлые мысли, что не замечаю признаков чужого присутствия: тонкой струйки дыма из трубы, свежих следов на снегу, запаха распаренных сосновых почек. Я, фактически, почти уже заношу ногу на порог бетонной хижины и вдруг застываю на месте. И не из-за дыма, запаха или следов на снегу. За спиной у себя я слышу звук, в котором невозможно ошибиться — щелчок взводимого курка.
Инстинктивно, повинуясь второй, животной, натуре своего существа, я мгновенно разворачиваюсь, бросаю на лук стрелу и натягиваю тетиву, хотя, конечно, понимаю, что шансы не в мою пользу. Я вижу белую униформу миротворца, острый подбородок, светло-карий глаз, куда я сейчас всажу стрелу. Это женщина. Внезапно она бросает своё оружие на землю и протягивает ко мне руку в перчатке ладонью вверх. На ладони что-то лежит.
— Стой! — кричит она.
Я колеблюсь, не в силах понять, что происходит. Может, у них приказ захватить меня живьём? А потом они будут пытать меня до тех пор, пока я не оговорю каждого человека, с которым когда-либо была знакома.
«Ну-ну, — думаю я, — удачи!»
Мои пальцы уже готовы отпустить тетиву, когда я внезапно узнаю предмет на раскрытой ладони миротворца. Это круглый плоский хлебец, скорее даже крекер. Мокрый и серый по краям, но с чётким изображением в середине.
Часть II
Триумфальные игры
