же не было лишено способностей, но его выгоняли поочередно отовсюду, так как он был испорчен до мозга костей.
Он оттолкнул от себя всех прежних нанимателей, так что они проходили мимо него на улице, как мимо паршивой собаки, а все прежние товарищи шарахались от него, как от кредитора.
Не так давно судно из Перу завезло инфлюэнцу, и теперь она свирепствовала на всем острове и особенно в Папеэте. Со всех сторон вокруг пурау зловеще раздавался, то громко, то утихая, удушающий кашель. Больные туземцы, не умеющие, как и все островитяне, терпеливо переносить приступы лихорадки, выползли из своих жилищ в поисках прохлады и теперь, присев прямо на песок или на вытащенные из воды каноэ, со страхом ожидали наступления нового дня. Подобно тому как крики петухов разносятся в ночи от фермы к ферме, так приступы кашля возникали, затихали и возникали снова. Дрожащий мученик подхватывал знак, поданный соседом, несколько минут корчился в жестоком пароксизме и, когда приступ проходил, оставался лежать в изнеможении, утратив голос или мужество.
Если кто-нибудь обладал неизрасходованным запасом жалости, то израсходовать его следовало именно на Папеэте в эту холодную ночь и в этот сезон свирепствовавшей болезни. И из всех страдальцев, вероятно, наименее достойным, но несомненно наиболее жалким был лондонский клерк. Он привык к другой жизни, к городским домам, постелям, к уходу и всем мелким удобствам, окружающим больного, а тут он лежал на холоде, под открытым небом, ничем не защищенный от сильного ветра и вдобавок с пустым желудком. К тому же он совсем ослаб, болезнь высосала из него все жизненные соки, и товарищи его с изумлением наблюдали, как он сопротивляется. Ими овладевало глубокое сочувствие, оно боролось с отвращением к нему и побеждало. Их неприязнь усугублялась брезгливостью, вызванной созерцанием болезни, но в то же время, как бы в компенсацию за такие бесчеловечные чувства, стыд с удвоенной силой заставлял их еще неотступнее ухаживать за ним. И даже то худое, что они знали о нем, усиливало их заботливость, ибо мысль о смерти наиболее невыносима тогда, когда смерть приближается к натурам чисто плотским и эгоистическим. Порой они подпирали его с двух сторон, иной раз с неуместной услужливостью колотили по спине, а когда бедняга откидывался на спину, мертвенно-бледный и обессиленный злейшим приступом кашля, они со страхом вглядывались в его лицо, отыскивая признаки жизни. Нет такого человека, который не обладал бы хотя бы одним достоинством: у клерка это было мужество, и он спешил успокоить их какой-нибудь шуткой, не всегда пристойного свойства.
— Я в порядке, братцы, — задыхаясь, выдавил он однажды, — ничто лучше частого кашля не укрепляет мышцы в глотке.
— Ну вы и молодчага! — воскликнул капитан.
— Да уж, храбрости мне не занимать, — продолжал мученик прерывистым голосом. — Только чертовски обидно, что на меня одного свалилась такая напасть, и я же еще должен отдуваться и развлекать честную публику. По-моему, кому-то из вас двоих не грех взбодриться. Рассказали бы мне чего-нибудь.
— Беда та, что нечего нам рассказать, сынок, — отвечал капитан.
— Если хотите, я расскажу, о чем сейчас думал, — проговорил Геррик.
— Рассказывайте что угодно, — сказал клерк. — Мне бы только не забыть, что я еще не помер.
Геррик, лежа лицом вниз, начал свою притчу так медленно и еле слышно, как человек, который не знает, что скажет дальше, и хочет оттянуть время.
— Хорошо. Вот о чем я думал, — начал он. — Я думал, что лежу я как-то ночью на берегу Папеэте, кругом сплошная луна да резкий ветер и кашель, а мне холодно и голодно, и я совсем упал духом, и мне лет девяносто, и двести двадцать из них я провел, лежа на берегу Папеэте. И мне захотелось иметь кольцо, которое надо потереть, или волшебницу крестную или же знать, как вызвать дьявола. И я старался вспомнить, как это делается. Я знал, что надо сделать круг из черепов, я видел это в “Волшебном стрелке”, и надо снять сюртук и засучить рукава — так делал Формес в роли Каспара, и по его виду сразу можно было определить, что он изучил это дело досконально. И еще надо из чего-то состряпать дым и мерзкий запах — сигара, пожалуй, подошла бы, — и при этом надо прочитать “Отче наш” от конца к началу. Ну, тут я задумался, смогу ли я это сделать, как-никак в некотором роде это немалый подвиг. Меня охватило сомнение: помню ли я “Отче наш” в настоящем-то порядке? И решил, что помню. И вот, не успел я добраться до слов “ибо твое есть царствие небесное”, как увидел человека с ковриком под мышкой. Он брел вдоль берега со стороны города. Это был довольно безобразный старикашка, он хромал и ковылял и не переставая кашлял. Сперва мне его наружность пришлась не по вкусу, но потом стало жаль старикана — уж очень он сильно кашлял. Я вспомнил, что у нас еще оставалась микстура от кашля, которую американский консул дал капитану для Хэя. Правда, Хэю она ни на грош не помогла, но я подумал, что вдруг она поможет старику, и встал. “Йорана!”[2] — говорю я. “Йорана!” — отвечает он. “Послушайте, — говорю я, — у меня тут в пузырьке преотличное лекарство, оно вылечит ваш кашель, понятно? Идите сюда, я вам отолью лекарства в мою ладонь, а то все наше столовое серебро находится в банке”. Старикашка направился ко мне. И чем ближе он подходил, тем меньше он мне нравился. Но что делать, я уже подозвал его…
— Что это за чушь несусветная? — прервал его клерк. — Прямо белиберда какая-то из книжонок.
— Это сказка, я любил рассказывать дома сказки ребятишкам, — ответил Геррик. — Если вам неинтересно, я перестану.
— Да нет, валяйте дальше! — раздраженно возразил больной. — Лучше уж это, чем ничего.
— Хорошо, — продолжал Геррик. — Только я дал ему микстуры, как он вдруг выпрямился и весь изменился, и я увидел, что вовсе он не таитянин, а араб с длинной бородой. “Услуга за услугу, — говорит он. — Я волшебник из “Арабских ночей”, а этот коврик у меня под мышкой принадлежит Магомету Бен такому-то. Прикажи — и сможешь отправиться на нем в путешествие”. — “Не хотите ли вы сказать, что это ковер-самолет?”-воскликнул я. “А то нет!”-ответил он. “Я вижу, вы побывали в Америке с тех пор, как я в последний раз читал “Арабские ночи”, — сказал я с некоторым сомнением. “Еще бы, — сказал он. — Везде побывал. Не сидеть же сиднем с этаким ковром в загородном доме на две семьи”. Что ж, мне это показалось разумным. “Ладно, — сказал я, — значит, вы утверждаете, что я могу сесть на ковер и отправиться прямиком в Англию, в Лондон?” Я сказал “в Англию, в Лондон”, капитан, потому что он, видно, давно уже обретался в вашей части света. “В мгновение ока”, — ответил он. Я рассчитал время. Какова разница во времени между Лондоном и Папеэте, капитан?
— Если взять Гринвич и мыс Венеры, то девять часов с какими-то минутами и секундами, — ответил моряк.
— Ну вот и у меня получилось примерно столько же, — подхватил Геррик, — около девяти часов. Если тогда, как сейчас, было три часа ночи, по моим расчетам вышло, что я окажусь в Лондоне к полудню, и я ужасно обрадовался. “Загвоздка только вот в чем, — сказал я, — у меня нет ни гроша. Обидно было бы побывать в Лондоне и не купить утренний выпуск “Стэндарда”. — “О! — сказал он. — Ты не представляешь себе всех преимуществ этого ковра. Видишь тот карман? Стоит только сунуть туда руку, и вытащишь полную пригоршню соверенов”.
— Американских, не так ли? — спросил капитан.
— Вы угадали! То-то они мне показались необычно тяжелыми. Я теперь вспоминаю, что мне пришлось пойти на Черинг-Кросс к менялам и получить у них английское серебро.
— Ну? Значит, отправились в Лондон? — спросил клерк. — Что вы там делали? Держу пари, вы первым делом выпили бренди с содовой!
— Понимаете, все произошло, как обещал старикашка, — в мгновение ока. Только что я стоял здесь, на берегу, в три часа ночи, и вдруг я уже на Голден-Кросс среди бела дня. Сперва меня точно ослепило, я прикрыл глаза рукой — и перемены как не бывало: грохот на Стрэнде звучал, как грохот бурунов на рифе. Прислушайтесь сейчас и услышите шум кэбов и омнибусов и звуки улицы! Наконец я смог оглядеться — и все оказалось по-старому! Те же статуи на площади, и церковь святого Мартина, и бобби, и воробьи, и извозчики. Не могу вам передать, что я почувствовал. Мне хотелось плакать, что ли, или плясать, или перемахнуть через колонну Нельсона. Меня точно выхватили вдруг из ада и зашвырнули в красивейшую часть рая. Тут я подозвал экипаж, запряженный превосходной лошадью. “Получишь лишний шиллинг, если будешь на месте через двадцать минут!” — сказал я извозчику. Он пустил лошадь хорошим шагом, хотя с ковром это, конечно, не шло ни в какое сравнение. Через девятнадцать с половиной минут я стоял у двери.
— Какой двери? — спросил капитан.
— Так, одного знакомого дома, — ответил Геррик.
— Ручаюсь, что это был трактир! — воскликнул клерк (только он выразился не совсем так). — А чего же вы не перелетели туда на своем ковре, вместо того чтобы тащиться в колымаге?
— Мне не хотелось будоражить тихую улицу, — ответил рассказчик. — Дурной тон. А к тому же мне хотелось прокатиться на извозчике.
— Ну и что же вы делали дальше? — спросил капитан.
— Я просто вошел.
— Родители? — спросил капитан.
— Н-да, скажем так, — ответил Геррик, жуя травинку.
— Ну, знаете, по мне, вы самый настоящий простофиля! — воскликнул клерк. — Надо же, прямо “Святые дети”! Уж будьте уверены, моя поездочка была бы не в пример веселее. Я бы пошел и выпил на счастье бренди с содовой. Потом я бы купил широкое пальто с каракулевым воротником, взял бы трость и лихо прошелся бы по Пикадилли. Потом я бы отправился в шикарный ресторан и заказал бы там зеленый горошек, бутылочку шампанского и котлетку из филе. Ой, я и забыл: сначала я заказал бы кильки в остром соусе, пирог с крыжовником и кофе погорячее и этот… как его, такое зелье в больших бутылках с печатью?.. Бенедиктин, будь он проклят! Потом я заглянул бы в театр и свел бы там дружбу с какими-нибудь бывалыми ребятами, и мы бы уж поездили по дансингам и барам, и все такое прочее, — закатились бы до утра. А на другой день я бы полакомился кресс-салатом, ветчинкой и булочками с маслом. Уж я бы, мать честная!..
Тут клерка прервал новый приступ кашля.
— А теперь я скажу, что сделал бы я, — произнес капитан. — Мне не по нутру всякие модные коляски, где извозчик правит с самой макушки бизани. Я бы нанял простой, надежный, как шхуна, экипаж с самым большим тоннажем. Для начала я бы стал на якорь у рынка и купил индюка и молочного поросенка. Потом доехал бы до виноторговца и закупил дюжину шампанского и дюжину сладкого вина, густого, пряного и крепкого, что-нибудь такое вроде портвейна или мадеры, самого лучшего в лавке. После я бы взял курс на игрушечную лавку и накупил бы на двадцать долларов всяких игрушек для малышей, а там — в кондитерскую, за пирожными, пирожками и плюшками и за такой штукой со сливами. Оттуда — в киоск, скупил бы там все газеты, где только есть картинки для ребят, а для женушки — журналы, где рассказывают про то, как граф открывает свою личность Анне-Марии, а леди Мод бежит из сумасшедшего дома, куда ее засадили родственники. И только после этого я велел бы извозчику поворачивать к дому.
— И еще надо сиропу для детей, — напомнил Геррик, — они любят сироп.
— Да, и сиропу, и непременно красного, — подхватил капитан. — И такие штуки — за них потянешь, а они хлопают, и в середке у них стишки. А потом мы бы уж устроили день благодарения и рождественскую елку вкупе. Черт побери, до чего же я хотел бы повидать рсбятишек! Вот повыскакивали бы они из дому, когда увидели бы, как их папаша подкатывает в карете. Моя младшая, Эйда…
Капитан вдруг умолк.
— Выкладывайте дальше, — сказал клерк.
— Проклятье, я даже не знаю, не умерли ли они с голоду! — выкрикнул капитан.
— Одно утешение: хуже, чем нам, быть не может, — возразил клерк. — Разве что сам дьявол очень постарается.
И дьявол словно услышал его. Луна скрылась уже некоторое время назад, и они беседовали в потемках. Теперь вдруг послышался стремительно нараставший рев, поверхность лагуны побелела, и не успели изгнанники с трудом подняться на ноги, как на них обрушился шквал дождя. Только тот, кто жил в тропиках, может вообразить всю ярость и силу такого урагана: под его натиском человек захлебывался, как под хлынувшим душем; тьма и вода словно поглотили мир.
Они бросились бежать, ощупью отыскали свой приют, можно сказать, свой дом — бывшую тюрьму; промокшие, они ввалились в пустое помещение, улеглись на холодный коралловый пол — трое жалких человеческих подобий, и вскоре, когда ураган миновал, в темноте стало слышно, как стучит зубами клерк.
— Слушайте, ребята, — прохныкал он, — бога ради, лягте поближе, погрейте меня. Будь я проклят, если я без этого не сдохну!
И вот трое сгрудились в один мокрый ком и лежали так, дрожа, задремывая, то и дело возвращаемые к жалкой действительности кашлем клерка, пока не наступил день.
