“Так и знал, — подумал я. — Так и знал!”
Лампа в скворечнике вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла, звонок то звенел, то замолкал. Это продолжалось бесконечно долго. Шурка все еще пытался дотянуться до карниза, как вдруг окно в комнате Кириакиса растворилось и на улицу вырвался целый сноп света. Он быстро погас. Видно, в комнате выключили электричество. Какой-то человек — мы не разобрали, кто это, — держась рукой за оконную раму, другой рукой шарил по стене за окном, потом дернул за провода раз и другой. В скворечнике вспыхнул свет, зазвенел звонок, и в этот момент скворечник отделился от гипсовой женщины, к которой был прибит, и полетел вниз. Он летел, светился и звенел. Еще один рывок.
Скворечник оторвался от проводов, грохнулся о тротуар. В нем что-то звякнуло.
Тьма окутала переулок. Окно в комнате Кириакисов закрылось, и мы опять стали подниматься вверх по пожарной лестнице. У меня дрожали руки, и кажется, я весь дрожал.
Шурка вылез на крышу последним. Пока он не вылез, ни я, ни Сережка не произнесли ни слова. Мы почему-то думали, что Шурка что-то нам скажет — ведь он был к окну ближе всех.
Но и Шурка молчал.
Нам очень хотелось спуститься вниз и выяснить, что же произошло, кто шпион в нашем доме и кто тот герой, который вылез из окна и сорвал скворечник. Мне показалось, что скворечник сорвал Петын. О том, кто его повесил, этот проклятый скворечник, говорить сейчас было бессмысленно. И так понятно: скворечник висел над окнами квартиры, где жили Ишины и Кириакисы, ближе к окнам Барыни. Но, с другой стороны, срывали провода из окна комнаты Андрея Глебовича, следовательно, они туда и вели. Значит — это и дураку ясно, — либо Барыня, либо Андрей Глебович.
Правда, оставался еще слесарь Гаврилов, который жил этажом выше. Я вспомнил, что он был человек хмурый и про окончание войны говорил подозрительно. Скорее всего, Кириакис. Я это предчувствовал.
Так или иначе, но сейчас воздушный налет приобрел новое, куда более зловещее значение, чем раньше. Сигнал явно должен был указать врагу не наш дом, а объект поважнее.
Ну, хотя бы мост, электростанцию или, хуже всего, Кремль.
Мы с ужасом ждали, что будет. Сейчас было не до шпиона. Его-то уж поймают!
Над нашими головами шарили по небу прожектора, рвались снаряды. Мы ждали свиста огромной фугасной бомбы, мы замерли и напряглись. Уйти с крыши в этот момент было невозможно.
Постепенно прожектора и зенитки удалялись от нашего дома куда-то в сторону Серпуховки.
— Не смогли прорваться, — сказал Шурка. — Шпион показал им, куда надо прорываться, дал им ориентиры, а они все равно не смогли.
— Конечно, тут же аэростаты, — сказал я.
— Кто бы подумал… — сказал Сережка. — Сколько лет висел скворечник, и, оказывается, для этой ночи…
Налет кончился к утру.
Мы спускались по черной лестнице так же, как и поднимались на нее — Шурка впереди, мы с Сережкой сзади.
Вот пустая квартира Яворских и Гавриловых. Вот квартира, где живут Кириакисы и Матишина.
— Что ты теперь скажешь? — спросил я Сережку, когда мы проходили мимо этой двери.
Он промолчал.
Возле парадного, как всегда после отбоя, толпились люди. Но сегодня их было больше. Они спорили, говорили все одновременно. Из обрывков общего разговора я понял, что свет в скворечнике первой заметила Одинцова. Она дежурила у подъезда. Звено охраны порядка и те, кто сидел в бомбоубежище ближе к выходу, бросились к квартире Кириакисов. Дверь в квартиру была не заперта. Но дверь в их комнату никак не подавалась. Прибежал Петын, и только тогда дверь подалась. Дальнейшее мы видели из окна.
Человеком, сорвавшим скворечник, действительно был Петын.
Сейчас от скворечника не осталось и следов. Его увезла специальная команда МПВО, которая приехала, пока мы сидели на крыше. Не было в толпе ни Доротеи Макаровны, ни Гали. Как выяснилось, Доротея Макаровна позвонила на завод Андрею Глебовичу, он прибежал, и всех их увезли вместе со скворечником.
— Ну, так что ты скажешь теперь? — спросил я Сережку. — Близорукий ты человек.
Сережка ничего не ответил. Да и что ему говорить?! Я был прав.
— Вы про что? — спросил нас Шурка.
— Пусть он расскажет, — сказал Сережка и, опустив голову, пошел к себе в подвал. Ему через час надо было ехать на завод.
— Вы про что спорили? — спросил меня Шурка.
Я отвел его в сторону и хотел подробно рассказать про все, о чем говорил вечером с Сережкой, но почему-то сказал очень коротко:
— Я говорил Сережке, что Кириакис подозрительный тип, а он мне не верил.
— Конечно, — сказал Шурка, — еще бы… Петын это сразу определил. Жалко, не удалось разоблачить его раньше. И Барыня тоже подозрительная.
Мы поглядели на толпу и только тут заметили, что Барыни-Матишиной не было возле подъезда.
— Фридрих! — позвала меня тетка. — Пойдем домой, ты совсем синий. Я же просила тебя надеть джемпер.
Дома тетка вскипятила на керосинке чай, поставила на стол блюдечко с картофельными оладьями. Мы позавтракали. После налетов многие завтракали перед тем, как лечь спать.
Тетя Лида ничего не говорила о случившемся.
— Ты знаешь, — только и сказала она, — когда я сильно волнуюсь, я забываю про астму, и она про меня забывает.
— Кто бы мог подумать, — сказал я, — что такие люди окажутся шпионами. Ведь столько лет вместе живем!
— Какие? — спросила тетя Лида.
— Андрей Глебович, — сказал я, — Доротея Макаровна, Галя. И мать Вовки Ишина.
— Быстрые суждения, — ответила тетя Лида, — изобличают ум неразвитый и ленивый. Значит, по-твоему, Андрей Глебович, Доротея Макаровна, Галя и Ольга Борисовна Ишина шпионы?
Я разделся, лег и укрылся одеялом с головой. “Что-то много шпионов в нашем доме”, — подумал я, засыпая.
Дело пахнет керосином
Проснулся я в полдень и, когда вышел из подъезда, узнал потрясающую новость. Ночью квартиру, где жили Кириакисы и Ишина, опечатали, но пока я спал, все они вернулись домой и печать с квартиры сняли. Зато та же машина, что ночью увозила их, увезла сапожника Кобешкина. Кроме того, в домоуправлении сидел участковый уполномоченный и вызывал к себе жильцов дома.
Обо всем этом рассказал мне Шурка. В отличие от меня, дурака, он не ложился спать. Глаза у него были красные и волосы взъерошенные. Он видел, как вернулись Кирнакисы и Матншина. Доротея Макаровна была заплаканная, а Андрей Глебович, как показалось Шурке, ехидно улыбался.
— Ты знаешь, как Петын разозлился? — сказал Шурка. — Он сказал: “Жалко, что на ваш дом бомбу не бросили. Целый дом шпионов, подумать только! Интеллигенция… гнилая”. Я помог ему вещи нести.
— Кому? — спросил я.
— Петыну, — сказал Шурка. — Он решил — обратно на фронт. Так разозлился… Его врачи не пускали, у него рана еще не зажила, а он сам. И я бы с ним уехал от таких людей. Мать жалко.
— Прямо на фронт? — спросил я.
— “Прямо”! — усмехнулся Шурка. — Прямо на фронт не пускают. У него друг есть — Толик-Ручка.
— Знаю.
— Он около вокзала живет. Вот Петын сначала к нему, а потом дождется эшелона, к солдатам подсядет — и на фронт. Мне, говорит, противно. Я охранял дом, а в нем оказались одни шпионы.
Я понимал Петына. Ведь я тоже охранял дом, в котором были шпионы. Сами подумайте, легко ли это…
Я вспомнил историю про бумажник, которую рассказывал Петын, и спросил Шурку:
— Этот Толик возле Киевского вокзала живет?
— Нет, — сказал Шурка, — возле Казанского.
— Да? — удивился я. — Но ведь с Казанского в эвакуацию едут.
— Чудак! — сказал Шурка. — Теперь со всех вокзалов поезда на фронт идут. По Окружной.
Это правда. Об этом я забыл.
Мы с Шуркой стояли на мостовой и смотрели вверх, туда, где висел скворечник. То ли когда его прибивали, то ли когда сорвали, повредили ногу женщине с прямым носом, и теперь она вроде как бы прихрамывала.
— А Кобешкина почему забрали? — спросил я.
— Им видней, — сказал Шурка. — Он ведь тоже личность подозрительная. Может, у него в деревянной ноге радиостанция! Я, например, слышал такую историю.
— Может… — согласился я. — Такой человек все может. Он за водку черту душу продаст. Но интересно, почему этих, главных, выпустили?
— Значит, так надо, — сказал Шурка. — Может, хотят проследить, кто к ним ходит, с кем связаны. А может, доказательств мало.
— Мало? — сказал я. — Ничего себе мало! Я бы этих людей… — начал я, но тут подумал про Галю и замолчал.
Я замолчал очень кстати, потому что в подъезде появилась Барыня-Матишина. Она была в бархатном пальто, на руках — перстни, на груди — часы с крышечкой.
— Милые Шурка и Фриц! — сказала она. — У меня к вам большая просьба…
— Еще не хватало!.. — пробурчал Шурка.
— Дело в том, что я получила повестку и без вас никак не могу справиться. Это уже третья повестка.
Деваться было некуда. И повестка, которую получила Ольга Борисовна Ишина, очень меня заинтересовала. Я подошел первым.
— Видишь ли, Фриц., — как ни в чем не бывало сказала мне Ольга Борисовна, — у Вовы есть мотоцикл “харлей-давидсон”.
Это я и без нее знал.
— Так вот, этот “харлей-давидсон” нужно сдать в военкомат. Вовочке третий раз присылают повестку. Но без него я просто не знаю, как к этому подступиться. Гаврилов обещал помочь, но его же не поймаешь. Неизвестно, когда он дома бывает! — Матишина продолжала: — Видимо, мотоцикл нужен для борьбы с фашистами, а он стоит в сарае разобранный, с него
