Сегодня Трефилов должен привести в особняк Добрыню. Того самого «русского поэта-патриота», которого, благодаря стенаниям правозащитников и прессы, выпустили из СИЗО под подписку о невыезде.
— Добрыня и Путятя, — Стыров хмыкнул. — Себе, что ли, имечко какое придумать? Например, Муромец. Нет, слишком торжественно, как на надгробной плите. Этих-то, которые татар лупили, как звали? Пересвет вроде и Ослябя? Вот Ослябя — очень хорошо!
— Слышь, капитан, — нажал селектор Стыров, — среди твоих друзей Ослябя есть?
— Ослябя? — Трефилов задумался. — Не слыхал. Вряд ли. Они так глубоко не копают.
— Значит, я буду… — Полковник удовлетворенно отключился.
Кирилл Слепаков в жизни оказался еще более жалок, чем на фото. С другой стороны, «Кресты» не курорт, так что удивляться нечему.
— Здорово, Добрыня, — поднялся Стыров навстречу Слепакову, тоном и жестами сразу показав, что Путятя тут так, курьер-посыльный, не более.
Впрочем, Путятя вполне грамотно подыграл. Подобострастно наклонив голову и вытянувшись по стойке «смирно», застыл как солдат перед генералом.
Слепаков же — вот чудо — взглянул на важного эмиссара без всякого пиетета, более того, даже без интереса. Оборзел вконец, что ли? Или Трефилов не проинформировал, какая важная птица залетела на невские берега?
— Наслышаны о тебе, Добрыня, — приветливо продолжил Стыров. — Вот, специально приехал познакомиться. Как в узилище, не гнобили?
— Где? — насторожился Добрыня. — Я в «Крестах» парился.
— Видишь, какая силища на твою защиту поднялась? Все русские патриоты, как один! Просыпается народ! Было б таких, как ты, побольше, уже очистили бы Россию!
— Очистим, — уверенно цедит Слепаков. — Мои бойцы знают, за что воюют.
— А не разбежались они по норам, пока тебя не было?
— Наоборот. Все на «товсь»! Только дай команду.
— Вот это дисциплина, — восхищенно присвистывает Стыров. — Ну а обо мне-то слышал? Или представиться нужно?
— Кто ж не знает Ослябю? — кривится Слепаков. — Только помощи от вас, москвичей, маловато. Уж год как объединились, а ни одной совместной акции не провели. Трусовата столица.
— Это есть, — соглашается Стыров. — Вот я и приехал, чтоб тебя в Москву пригласить, опытом поделиться.
— Сейчас не могу — подписка…
— Это понятно, да и дел, наверное, много. Скоро суд над вашими, в курсе?
— А то.
— Посоветоваться хочу с тобой как с самым уважаемым питерским лидером, может, перед судом пугнуть власти как следует? Типа, одних сажаете, а на их место другие встают!
— Сам про это думал. Прямо в зал суда ворваться и акцию устроить.
— Отличная идея, — восхитился Стыров. — Только, боюсь, охраны полно будет, вас на подступах остановят.
— Кто? — Слепаков презрительно хмыкает. — Все продумано, недаром мы почти пять лет существуем! На улице нас от других не отличить. Прикид и символику только на концерт там или на митинг, а так — как все. Но, — он хитро прищурился, — главное оружие всегда при нас!
— Кастеты?
— Ботинки! — покровительственно бросает Добрыня. — Кастетом из чурки кашу не сваришь, а вот ботинками — просто размазня получается! — Он плотоядно хихикает.
В памяти Стырова всплывает информация о жертвах «Русских братьев». И правда, люди были не просто избиты — размочалены.
— Послушай, Добрыня, слух идет, что у тебя в команде железная дисциплина? Допустим, надо собрать ребят срочно для какой-то акции. А они по барам пивком оттягиваются. Как справляешься?
— Слух обо мне прошел по всей Руси великой? — Слепаков просто раздувается от счастья, даже в габаритах увеличивается. — Я не Архимед. Нового ничего не изобретал. Вовремя вспомнил, как мне самому охота было строем ходить, команды выполнять. Если в стране бардак, нормальные люди должны объединяться. Когда ты в организации, сила утраивается. И тебе в кайф жить по законам, действовать по команде, потому что тогда ты реально гражданин! А гражданин — это не сопли-слюни, это борьба за Родину, за Россию. Сила, гордость и злость — вот моя формула настоящего гражданина. Всем понятно.
— Отличный девиз, — уважительно восхитился Стыров. — Лаконично и просто.
— Сильный духом должен испытывать гордость за родину и злость на чужаков-инородцев. В этом истинность нашей «Strecke gerade». Наркотики, спиртное, пиво — удел слабых духом. Настоящий скинхед не пьет. Тем более перед акцией. Голова должны быть чистой. Руки — ловкими, а ноги — точными!
Только теперь Стыров понял, почему Добрыня пользуется таким авторитетом. Во время короткого монолога его крысиная мордочка стала неожиданно хищной и жесткой, глаза из размыто-голубых налились густым плавким свинцом, взгляд затяжелел и просверливал насквозь. Будто пули в собеседника летели. Но главное — интонации! Слепаков говорил так горячо и страстно, что хотелось немедленно вытянуться по стойке «смирно», ожидая команды, а услышав, тут же броситься исполнять. Причем с радостью и желанием.
Силен, зараза…
— Слышали про наши «Зарницы»? — продолжил вдохновленный восхищением на лицах слушателей Слепаков. — Игра такая школьная раньше была, военно-патриотическая. Помню, сам от нее тащился да и все пацаны дождаться не могли. Я решил ее возродить. Договорился с «Херц-88» и язычниками, — гость перехватил вопросительный взгляд Стырова, — наши люди, отличная команда, Перуну поклоняются! Договорились, провели несколько «Зарниц». Скины против язычников. Все как полагается. Сначала искали врага на местности. Потом ближний бой, рукопашная — короче, отрабатывали взаимодействие и слаженность. В акциях очень пригодилось.
Вот те раз! Про «зарницы» с язычниками не знал даже Стыров. И Трефилов, судя по удивлению в глазах, тоже. Молодец, Добрыня… Неужели сам догадался? И язычников задействовал, гляди-ка!
— А из язычников с кем вопросы решаете?
— С Радосветом Босяком. Правильный мужик.
— И расхождений нет?
— Какие расхождения? Идем к одной цели. Ну, пути-дороги немного разные, так это общему делу не мешает. Они у нас учатся, мы у них.
— Скажите, Кирилл, — вежливо улыбнулся Стыров, — могу ли я быть с вами откровенен до конца? Мы, московский центр, очень нуждаемся в консультациях таких, как вы, опытных, знающих, смелых. Сейчас нам нужен ваш совет. А если согласитесь, то и помощь.
Слепаков приосанился, откинул тощие плечи на спинку стула.
— Я все об этом судебном процессе, который предстоит. Вы, конечно, Баязитова Ивана знаете? Ну, который девочку убил.
— Лично не знаком, но встречу — обниму как брата. Он ведь в бою руку потерял? А теперь его судят.
Я думаю, скинхеды всей страны должны провозгласить его мучеником за наше общее дело, за нашу веру.
— Вот-вот, — оживился Стыров. — Московские бойцы хотели бы провести в день суда митинг в поддержку питерских братьев, но то, что предложили вы, конечно, намного эффективнее и жестче.
— Я? — Добрыня вытаращил глаза, но тут же втянул их обратно.
— Вы же в самом начале разговора упомянули о готовящихся акциях. — Стыров улыбнулся. — Вот я и подумал: а что, если нам одновременно выступить в поддержку арестованных товарищей? Не только в Москве и Питере, но и по всей России?
— А связь? Как мы в организации сообщим?
— Это я беру на себя. Сейчас важно одно: согласны ли вы, признанный лидер «Русских братьев», человек, известный всей стране, встать во главе этой акции и повести бойцов за собой?
Добрыня серьезно и важно кивнул.
— Милиция, арест, тюрьма не пугают?
Добрыня лишь скривился, показывая, что столь наивный вопрос не заслуживает ответа.
— План акций уже разработан, первая должна состояться прямо в день суда.
— Должна — значит состоится! — обещающе кивнул Добрыня. — За нами не заржавеет!
— Покормила? — Клара Марковна поднимается навстречу.
— Не успела — уснул. Прямо среди разговора и сморило. — Валентина вытирает глаза. — От него меньше половины осталось, кожа да кости. Я таких худых только в кино и видела, когда концлагеря фашистские показывали. Поправится он, доктор?
— Должен. Рука, конечно, новая не вырастет, — Клара Марковна вздыхает, — ну а все остальное… Были бы кости, как говорится, организм молодой, справится. Ему бы сейчас покой абсолютный, да разве дадут?
— Может, следователя попросить?
— О чем? Чтоб не допрашивал? Так у него работа такая. Небось тоже требуют, чтоб побыстрее. Дело-то громкое, уже и в центральных новостях передавали. И меня журналисты каждый день атакуют: дай им с Баязитовым поговорить — и все. Ну, не поговорить — так хоть в палате поснимать. Отбиваться устала!
— Спасибо вам! — Валентина низко опускает голову. На белую столешницу капают слезы. Она их просто не замечает. — Не знаю, как вас и благодарить…
— Никак, — спокойно заявляет докторица. — Сам поблагодарит, когда на ноги встанет. Хотя от них, молодых, благодарности не дождешься… — Она вдруг тепло улыбается: — У меня свой оболтус, правда, старше Ивана, двадцать восемь стукнуло. Две дочки, взрослые тетки уже, этот — младшенький, последыш. Тоже всякое случалось. Сейчас ничего, женился. Внука мне родил, правда, я его пока не видала.
— Живут далеко?
— Дальше некуда — в Израиле.
— Как? — Валентина не может скрыть изумления.
— А чего так удивилась? Обычное дело. ПолИзраиля — наши. Сама знаешь, как евреям в СССР жилось.
— Так сейчас вроде…
— Брось ты! Ничего не изменилось. Ни-че-го! Темка мой — гений компьютерный. Окончил университет, работать начал. Однокурсник, друг вроде, такой, знаешь, мальчик-мажор, сманил его в фирму к отцу. А отец — бывший партийный работник, райкомом командовал. Поначалу в Темке души не чаял, а на деле оказался таким махровым антисемитом! Дочка его, представь, в Темку влюбилась, мой дуралей — тоже. И началось! Стали Темку жрать просто поедом: откажись от девчонки, нам евреи в родне не нужны! Он домой придет черный, губы трясутся, а я, дура старая, ему внушаю: успокойся, сынок, все образуется, другие сейчас времена! Короче, довлюблялся: обвинили в воровстве какой-то программы, я не понимаю в этом, с работы выперли. А девчонка эта, Наташка, из дому сбежала и к нам! Ну, папаша такого позора, конечно, не стерпел, скандал устроил. И знаешь, что орал? — Клара Марковна горько усмехается. — Жалко, говорит, что на всех вас печей и газовых камер не хватило…
