Расписали их быстро, даже депутат не поздравляла как положено, а раздраженно тараторила, будто они очередь задерживали. Оно и понятно: что за свадьба? Ни платья, ни фаты, ни гостей…
— Заработаем денег и через год устроим настоящий пир, — пообещал Алик, целуя свежеиспеченную жену.
И в Карежме никакого праздника не получилось. Приехали и попали на похороны дедуси…
И все же тот самый первый год их брака оказался самым счастливым. Правда, единственным.
Вернувшись в Ленинград, Валюта поспешила в лабораторию, было как раз ее дежурство.
— Иди к завкафедрой, — подмигнула секретарь. — Не пожалеешь!
Случилось невероятное: ей предложили остаться в аспирантуре. Конечно, втайне она об этом мечтала, а толку? Мест на весь курс предполагалось два, а желающих — человек двадцать, и все ленинградцы. И вдруг…
От неслыханного счастья девушка не просто оторопела — обомлела! Сами собой отпадали разные проблемы — и с трудоустройством, и с пропиской. Одно тревожило: как они с Аликом проживут? Сколько он получать будет — неизвестно, а аспирантская стипендия немногим больше студенческой. Подрабатывать же вряд ли получится, кандидатская — это вам не диплом. И все же Валюшка торопилась на встречу с любимым неслыханно счастливая: очень хотелось порадовать мужа, увидеть гордость в его глазах. Жена без пяти минут кандидат наук — это вам не бедная студентка из глухой деревни!
Алик, встретив ее у метро, не дал сказать ни слова, подхватил под мышки, закружил:
— У меня такая новость!
— И у меня!
— Молчи и слушай!
Оказалось, что супругу в тот же день тоже… предложили остаться в аспирантуре! А зная о недавней женитьбе перспективного студента, пообещали отдельную комнату в общежитии.
— Представляешь, — восторженно кричал на весь Московский проспект юный муж, — на весь выпуск одно аспирантское место! И оно — мое! И комната! Нам жилье снимать не придется!
Конечно, Валюта обрадовалась. Особенно комнате. А про свою аспирантуру даже и не заикнулась. К чему? Два аспиранта на одну семью — это слишком. Пусть уж один наукой занимается, а второй — деньги зарабатывает. Вопрос, как именно распределятся роли, даже не встал.
Ване худо. День, ночь, вчера, завтра — все смешалось, ничего не понять. Мать не приходит, добрую докторшу Клару Марковну он тоже давно не видал. Да и откуда ей взяться в тюремной больнице? Адвокат последний раз сказал: встретимся на суде — и тоже пропал. Ваня совсем один. За окном — бело и тихо, снежок, который шел ночью, когда Ваня подходил к окну, теперь просто мирно лежит, ни следов на нем, ни отметин, будто там на улице и живого никого. Там — нет, тут — нет. Так бывает?
Ваня мечтает, что вот сейчас он подойдет к окну, а снаружи Бимка. Поднял голову к окошку и крутит хвостом, поскуливая, типа, где ты, хозяин, я соскучился. Конечно, соскучился. Мать и гуляет с ним мало, когда ей? И кашу варить не будет, насыплет сухого корма да воды нальет. А Бимка любит нормальную еду, человечью. Раньше-то Ваня каждый день ему свеженькое варил. И Катюшки нет, поиграть с ним некому.
Сестренка, наверное, тоже скучает. У тети Веры, конечно, неплохо, но Катюшку никогда одну никуда не отправляли. Это Ваня каждое лето в Карежме проводил, привык. А сестра — нет. Она без них не может. Скорей бы суд да домой. Да за Катюшкой съездить. Дома у него и рука так болеть не будет, а то от этих болей хоть на стенку лезь.
Ваня смотрит на то место, где раньше была рука, а теперь пустота, и снова силится понять необъяснимое: что тут может болеть, если ничего нету? А ведь у него никогда в жизни раньше так ничего не болело, как сейчас эта отрезанная рука. Хорошо, что уколы помогают. Правда, от них голова распухает, как чайник на пару, и язык заплетается. Язык — ладно. С кем ему тут разговаривать, когда всю дорогу один? Но если укол не сделают, то от боли хоть криком ори и совсем соображение отказывает. А на суде как? Там же говорить придется. Надо спросить у адвоката, как лучше.
Вдруг Бимка все же пришел? Отыскал ведь он его в подвале? Если и тут?
Ваня судорожно вздыхает, нарочно прикрывает глаза, чтоб ничего раньше времени не видеть, подходит к окну. Открывает. Никого.
За дверью какой-то шум, голоса. Ваня не прислушивается и так ясно: пришли уколы делать. Или еду принесли. Зачем ее носят? Он все равно ничего не ест. Не может. Сунет в рот ложку каши — горько. И котлеты горькие, и капуста. Чего они туда кладут? Может, тоже какое лекарство? Тут не больница, кушать никто не заставляет. Принесут — унесут. Сначала, правда, ругались, так Ваня приспособился: попробует и в унитаз. Дома поест, материного, привычного. Скорее бы. Он уже понял: если больше спать, то время проходит быстрее. Да лежать всяко лучше, голова хотя бы не кружится.
Ваня ложится, отворачивается к стене.
— Вот тут постой, — слышит он недовольный мужской голос, — сейчас узнаю.
— Давай-давай! — щебечет кто-то очень знакомый. Ваня не видит, что происходит за дверью, и разговора почти не слышит, так, бу-бу-бу.
— Товарищ капитан, у нас гости, — оповещает в мобильник дежурный.
— Какие гости? — удивляется трубка. — Откуда? Следак, что ли?
— Нет.
— Адвокат? Чего кота за яйца тянешь, говори!
— Девчонка. Подружка его.
— Какая еще подружка? Кто пустил?
— У нее пропуск, прокурором подписанный.
— Чего? — трубка удивленно свистит. — Интересно… Так-так-так, задержи ее. Буду минут через сорок.
— Проходи, — голос прямо в окошко. — И без глупостей! Я все время за вами наблюдаю.
— Давай-давай, — радуется тот же очень знакомый голос.
По камере пролетает холодный ветерок из отрывшейся двери, топ-топ-топ — прямо к койке.
— Ванька, привет! Спишь, что ли? Вставай. Смотри, что я тебе принесла!
Алка? Откуда? Кто ее пустил в тюрьму? Это у него, наверное, опять глюки. Сколько раз уже такое было. То ночью проснется от того, что Алка лежит рядом и теребит «ваньку- встаньку», то голос ее прямо в ухо всякую ерунду шепчет, от которой тело становится мягким, как Катюшкин пластилин, и начинает знобко колоться, как будто кто-то провод с током к спине поднес.
— Во, блин, засада! — Алкина рука теребит Ваню за плечо. — Приехать не успела, сразу к нему, а он дрыхнет… Уйду, если выпендриваться будешь!
Ваня поворачивает голову. Глюк? Нет. Живая Алка. Красивая, как с картинки, темная, как шоколадка. А зубы сияют, будто она негритоска.
— Ну? — Алка садится на кровать. — Онемел, что ли, от счастья? Гляди! — Прямо перед лицом Вани оказывается что-то странное — темно-зеленое, шипастое, будто кактус из горшка вытянули и за хвостик подвесили. — Это я тебе с Бали привезла. Прикольно, да?
— Откуда?
— Бали, остров такой есть. Видал по ящику рекламу Баунти? Это реально там. Меня предки возили. Мозги прочищать.
— Там лето, что ли? — недоумевает Ваня, оглядываясь на белое окно.
— Ты чё, вообще тупой? — Алка хохочет. — Там всегда лето!
Ваня молчит. Он не понимает, как это так странно течет время: он тут один, кажется, совсем и недолго, а Алка за это время успела скататься черт-те куда, где лето, и загореть.
— Ванька, я соскучилась, жесть! — Алка хитро оглядывается на дверь с раскрытым решетчатым окошком, сквозь которое на них пялятся любопытные глаза. — А у тебя тут и спрятаться негде. Беспонтовое место.
— Как тебя пустили? — наконец разлепляет губы Ваня. — Никого не пускают, даже мать. Это же тюрьма.
— Сам ты тюрьма, — хихикает подружка, — пропуск достала! — И запускает руку Ване под одеяло. — Ну-ка, где там наша неваляшка? Ва-ань, — капризно надувает она губы через секунду, — чё такое? Чё за прикол? Чё он не встает?
— Не знаю, — Ваня смущается и виновато пожимает плечами. — Может, от уколов? Вчера все нормально было.
Он и сам свято верит тому, что говорит. Ведь вчера? Или позавчера? Или… какая разница? Он проснулся от того, что в постели было мокро, как раз снилась Алка. И потом, у него вообще никогда не было, чтоб не вставал…
— Вчера? — Алла настораживается. — А ну, колись, с кем ты тут трахаешься? На санитарку какую-нибудь меня променял?
— Да нет тут санитарок, — оправдывается Ваня — вообще одни мужики.
— Здрасьте! — успокоенная Алка всплескивает руками. — Ты чё, на мальчиков перешел?
Они оба смеются, и подружкина рука продолжает дергать и мять сонного «ваньку-встаньку».
— Я буду не я, — хихикает Алка, — если не встанет! И ты давай помогай. Чего, зря пришла, что ли? Смотри, как я загорела. — Она приподнимает свитер, обнажая красивый плоский живот с лаковой пуговкой пупочка, украшенного колечком пирсинга. — Ну? Нравится?
— Очень! — улыбается Ваня.
— У тебя одна-то рука есть, чего застыл? — Подружка всовывает безвольную Ванину кисть себе под юбку, прямо меж горячих, облитых медовой гладкостью ног.
Ване становится жарко, аж до пота на лбу, он поднимает глаза и натыкается на настороженный взгляд из-за смотрового окошка двери.
— Алл, он смотрит.
— Кто? — Подружка оглядывается. — Во, гад! Ну, ладно. — Она легко поднимается, берет с постели тот самый страшненький балийский кактус, идет к двери. — Извините, — улыбается она охраннику, — у вас нож есть? Я из Бали презент привезла, дуриан называется. Это самый дорогой фрукт в мире. И самый вкусный. Лучшее средство для мужской силы. Хотите попробовать? Вы его там разрежьте сами, а нам половину отдайте.
Охранник в замешательстве, это видно. То, что девчонка держит в руках, фруктом может назвать только полный идиот, но с другой стороны, кто знает, что там на этом Бали аборигены жрут? Вдруг правда — вкусно?
— Самый дорогой, говоришь? — Дежурный приоткрывает решетку, забирает кактус.
— Ну, теперь мы его надолго нейтрализовали, — хихикает Алка, возвращаясь к кровати.
— Он что, ядовитый? — догадывается Ваня.
— Сейчас узнаешь, — подмигивает подружка и снова засовывает Ванину ладонь к себе под юбку.
Алка — умная, проносится в голове у Вани. Наверное, этот фрукт какой-то сонный. Она так специально придумала, чтобы им никто не мешал. Сейчас охранник попробует и уснет. Тогда и выход будет свободным? А что, если вообще домой уйти? Погоню, что ли, объявят? Закрыться дома, будто нет никого. Мать, понятно, не выдаст. А на суд он сам придет. Чего бояться, когда не виноват?
