— Слушайте, други…
Царев с тихим, приятным слуху хлопком выдернул штопором пробку из бутылки.
— Други! А точно этот ваш кореш все возьмет? Может, тогда нам вместе рвануть? Я в Москве давно не был…
— Не-е.
Леков энергично замотал головой.
— Не-а. Он чужих не любит. На него и так КГБ стойку держит. Застремается. Лучше я один. Скажи, Дюк, Рома, ведь, очень человек осторожный.
— Это есть. Только ты-то доедешь? — усмехнулся Полянский. — Не свинтят тебя по дороге? Хотя… В таком виде, вряд ли свинтят. Ну и мне, господа, долю малую…
— Тебе?
Ихтиандр поковырял пальцем в зубах.
— Тебе? Н-да…
— Хочешь спросить — «за что»?
— В общем…
— Скажем так — за консультации.
— За какие еще консультации?
— Я господина Василька проинструктирую — что говорить, сколько за что просить… Чтобы у всех у нас, — Полянский обвел глазами всех присутствующих, — чтобы у всех свой интерес был.
— Ладно. Наши цифры мы тебе скажем, а дальше рубитесь сами. Только все нужно делать срочно. У нас там еще кое-кто в доле.
— Кто же?
Полянский откинулся на спинку кресла и сощурился.
— Да ты не знаешь, — отмахнулся Куйбышев.
— Отчего же?
Полянский снял очки, протер их специальной тряпочкой и снова аккуратно водворил на прежне место.
— Отчего же? Я сам штанами торговал. И многих знаю из мажоров. Из старых, правда. Но — если человек ваш серьезный, то вполне могу и знать.
— Суля.
— Ой ты, еш вашу мать!
Полянский схватил недопитую бутылку водки, быстро наполнил свою рюмку и одним махом опрокинул ее в рот.
— Да что вы, совсем разума лишились? С кем связались? Это же бандит!
Царев и Куйбышев переглянулись.
— Ну, — Царев пожал плечами. — Подумаешь — бандит. Знаем мы, что он бандит. Но с ним дела иметь можно…
— Ну да, ну да…
Полянский повертел в руке пустую рюмку, снова взял бутылку и налил себе еще порцию.
— Оно, конечно… Ладно, смотрите сами.
— Короче, я пошел звонить! Мне по фигу — Суля, не Суля…
Леков пружинисто поднялся со стула.
— По фигу мне, — повторил он. — Я товар скину, деньги получу, сколько надо — отдам, а вы с вашим Сулей сами разбирайтесь.
Все сложилось на редкость удачно. Леков дозвонился в Москву, поговорил с Кудрявцевым, с которым дружил уже несколько лет, пару раз оказывался в его квартире вместе с Полянским, выпивал-закусывал, ездил на дачу Романа, что пряталась в сосновом лесу Николиной горы и через два дня Царев с Куйбышевым проводили его в столицу. Напутствий на вокзале Лекову не давалось — все было обговорено заранее, Леков был трезв, гордо вышагивал по перрону в своем новом костюме, за ним следовали Царев и Ихтиандр, по такому случаю перегрузившие свое добро из грязноватых рюкзаков в два вполне приличных чемодана. Чемоданы больше соответствовали респектабельному облику их курьера и шансы на то, что Лекова по дороге в Москву «свинтят» сводились почти к нулю.
Первые известия из Москвы Ихтиандр с Царевым получили через два дня. Игорю Куйбышеву позвонила Стадникова и радостным голосом сообщила, что ее любимый звонил от Кудрявцева, что товар отдан, деньги получены и он ночным поездом выезжает в Ленинград.
— Ништяк! — крикнул Ихтиандр. — Олька, я, честно говоря, не верил, что все получится.
— Не верил, — хмыкнула в трубку Стадникова. — А чего же тогда вы все ему отдали? Там же хренова туча денег.
— А черт его знает, — растерянно ответил Куйбышев. — Так хорошо сидели. И потом он, Василек, действительно, как будто заново родился. И не пил почти. Все то с Кудрявцевым этим по телефону базарил, то Дюка подкалывал. Я точно говорю, почти не бухал. Сухенького пару стаканов принял и все. Убедил нас, короче. Поверили ему просто. Знаешь, так, по- человечески. Нужно же иногда с людьми по-человечески. А? Как скажешь?
— Скажу, что повезло вам, — ехидно сказала Стадникова. — Так что, номер поезда сказать? И вагона? Может, встретите его?
— Точняк, — деловито согласился Куйбышев. — Точняк. Обязательно надо встретить. Такие бабки…
— Да, бабки большие, — согласилась Ольга. — ну, записывай. Слушай-ка!
— Да?
— Так давайте, я с вами на вокзал поеду?
— Давай. Отличненько. Пивка вместе попьем. И Васильку приятно будет.
— Думаешь? — с сомнением в голосе спросила Стадникова.
— Ну. я не знаю. Это ваши дела. Мне бы приятно было, если бы меня на вокзале такая красивая девушка встречала.
— Ну да, конечно… Ладно, давай. короче, на вокзале у Головы в половине девятого.
— А поезд-то во сколько приходит?
— В девять с копейками.
— А… Ну ладно. Рановато, вообще-то.
— Брось. Вы же все равно опоздаете.
— Нет уж. На такие встречи мы не опаздываем.
Они встретились у Головы ровно в половине девятого. Народу на Московском вокзале в это время много, но окрестности Головы были той площадкой, потеряться на которой было невозможно, даже если бы количество приезжающих, встречающих, провожающих, отъезжающих и просто праздношатающихся увеличилось бы вдвое, втрое, да, пожалуй что, и вдесятеро.
Голова была центром главного зала, она возвышалась на темном параллелепипеде не слишком высоко, но, как-то, очень значимо, очень солидно и крепко сидела голова на каменном постаменте.
Голова была нейтрального серого цвета, стирающего все предполагаемые эмоции. Предполагаемые — потому что их, в общем-то и так не было обозначено на лице Головы, но цвет усиливал ее нейтральность, равнодушие к копошащимся под Головой людям, подчеркивал уверенность Головы в собственной значимости и в правильности выбранного Головой пути.
Живой прототип Головы, точнее, давно уже не живой, но когда-то, все-таки, дышащий, разговаривающий, машущий руками, кричащий с дворцовых балконов и топающий ногами, пьющий пиво в Женевских кафе, сосредоточенно строчащий бесчисленное количество статей, тезисов, докладов, памфлетов, занимающийся любовью, трясущийся в автомобиле по московским улицам, живой прототип, конечно, эмоциями обладал. Даже больше чем нужно было у него эмоций. Слишком был эмоционален. Но задачи прототипа и Головы были совершенно разные. Прототип решал проблемы, Голова их решила. Прототип ломал, строил и снова ломал, перекраивал уже сделанное на новый лад, юлил, хитрил, садился сразу на два стула, проскальзывал ужом между сходящимися жерновами опасности, Голове же все это было ни к чему. Голова являлась символом стабильности и хорошо выполненной работы. Настолько хорошо, что результат этой работы менять не следовало. Ни к чему было что-то менять. Опасно было менять. Категорически нельзя. Под страхом смерти — кого угодно и скольких угодно — нельзя. Сотни тысяч Голов и Головок, разбросанных по стране, закатившихся в самые дальние и потаенные ее уголки, словно грузила удерживали над страной невидимую сеть, под которой, в тине, тихо спали старики и дети, солдаты и матросы, мужчины и женщины, воры и милиция — спали и знали, что Головы хранят их покой.
Утро на Московском вокзале — время суетное. Электрички каждые пять минут выдавливают из зеленых вагонов толпы заспанных, хмурых, в большинстве своем граждан, спешащих на службу, московские дорогие поезда высыпают под крыши перронов дробь пассажиров дальнего следования. Снуют, выкрикивая в утреннее небо слова предостережения носильщики, толкающие перед собой железные, лишенные цвета тележки, бродят одетые в нелепые серые костюмчики милиционеры, в общем, суета царит на Московском вокзале по утрам, суета неупорядоченного и не вошедшего в рабочий ритм движения чужих — пассажиров и встречающих и своих — проводников, носильщиков, милиционеров, уборщиц, ларечных продавщиц и дворников. Днем все войдет в деловой, четкий ритм, но до этого еще далеко. Нужно еще окончательно проснуться, опохмелиться, вспомнить, какое нынче число или день недели, осознать, сколько осталось до получки и сколько мелочи в кармане, в общем, непросто утром сориентироваться в бестолковой вокзальной суете.
И только в непосредственной близости Головы можно расслабиться, застыть на месте, уставившись остекленевшим спросонья взором в ограниченное стенами серого зала пространство и быть уверенным в том, что тот, кого ты ждешь увидит тебя наверняка. Можно не водить глазами по сторонам, не выискивать в толпе знакомых — они сами увидят тебя, промахнуться, пройти мимо Головы невозможно.
— Какая точность! — Стадникова улыбнулась и даже игриво раскланялась, едва ли не книксен сделала перед хмурым Ихтиандром.
— Привет, — кивнул Куйбышев. — Ты тоже не задерживаешься. Соскучилась по своему-то?
— А Царев где?
— За пивом пошел, — так же хмуро ответил Куйбышев.
— За пивом? А где это здесь в такое время пиво продают?
— Он найдет. Не было случая, чтобы Царев пива не нашел. У носильщиков возьмет, у проводников… Не знаю, на парь меня, репа болит…
— Нажрались вчера?
— Ну так, — неопределенно ответил Куйбышев. — Слегка так… Чуть-чуть… Вон он идет.
— Пошли на платформу, — буркнул Царев, не поздоровавшись со Стадниковой. В сумке, висящей на худом, квадратном плече Царева громко звякнули бутылки.
Когда из седьмого вагона вышел последний пассажир — пожилая женщина в плюшевом жакете и черной, неопределенной ткани юбке, Ихтиандр кашлянул и покосился на Стадникову.
— А точно вагон седьмой?
