волков чайком-кофейком и сами изливали им то, что наболело, а волки, в силу то самого темного прошлого, имея богатый опыт общения с самыми разными людьми и будучи неплохими психологами, что называется, «по жизни», с легкостью включались в любую беседу на самых разных уровнях и поддакивали усталым женщинам, давали немудреные житейские советы, выступая в качестве бесплатных психотерапевтов.
Иногда их и приглашали на съемки именно для этих целей. Полюбившихся мужичков «заказывали» тетеньки-реквизиторши и, бывало, волки уезжали со съемочной группой в экспедиции на месяц-другой — иной раз в Сибирь или Урюпинск, а, случалось, что и на Кавказ или в Крым, в Прибалтику или во Владивосток — это, конечно, было чистое везение и немногим удавалось так разжалобить творческих работников, чтобы те полюбили волка как родного и всюду таскали с собой.
Как все это согласовывалось с советским трудовым законодательством не понимал никто.
С одной стороны, само существование волков подтверждало тезис о том, что в СССР нет безработицы — любой человек, в независимости от образования, социальной принадлежности и даже наличия прописки может и должен трудиться, приносить обществу пользу и сам, в свою очередь, пользоваться плодами своего труда.
Но, вместе с тем, в отношении наемных, поденных рабочих отсутствовали все гарантии, которые, вроде бы, должно было давать государство трудящимся гражданам. Ни тебе оплаты больничных листов, ни тебе помощи профсоюзов, да что там — ни на одну работу, кажется, не принимали без прописки. Разве, на разгрузку вагонов. Но киностудия — учреждение серьезное, культурное, и вообще, еще сам вождь сказал, что занимается она искусством важнейшим из всех, занимается она идеологической работой, пропагандой — каким образом трутся вокруг нее деклассированные, подозрительные, вполне возможно, криминальные элементы — это был большой вопрос.
Впрочем, над этим вопросом никто голову не ломал. Устоявшееся положение вещей всех устраивало и, в первую очередь, волков. На студии они чувствовали себя как дома, да, кстати, для многих из них, она домом и была. Особенно филиал.
Асфальтированный участок, на котором и возвышались павильоны, стояли скамеечки с сидящими на них творческими и прочими работниками был обнесен неким подобием живой изгороди — рядком жидких кустиков на которых осенью вызревали жирные белые ягоды, а за кустиками начиналось поле.
Сказать, что было оно бескрайним, конечно, нельзя — на горизонте высились многоэтажки, ограничивающие территорию, но сама эта территория казалась непосвященным, оказавшимся здесь в первый раз, чем-то вроде Зоны, описанной братьями Стругацкими.
Нога человека, если и ступала на землю чуть в стороне от асфальтированной, но страшно разбитой, словно пережившей серьезную прицельную бомбардировку дороги, которая прорезала дикий участок Филиала от главного входа, где и находились съемочные павильоны к дальним воротам, возле которых находился гараж, нога эта тут же либо подвертывалась, попав в коварную, летом густо заросшую сорной травой яму (воронку?), либо увязала в трясине — некоторые сектора филиала заросли кустами, ветви которых торчали либо из воды, либо из черной, смердящей грязи, которая летом не высыхала ни в какую жару.
Если стоять к съемочным павильонам спиной, то по левую руку, а так же, далеко впереди, можно было видеть две небольших, но чрезвычайно густых лесополосы, в которых жили, строя шалаши и запаливая небольшие костры бомжи со всей округи. Никто их особенно не гонял, конечно, если они не выходили из леса на свет божий — все-таки, киностудия, народ здесь бывает разный, можно напугать какую-нибудь народную артистку так, что она и сниматься потом не сможет. Лесные люди сидели в своих зарослях и только ночами сторожа и редкие прохожие, бредущие вдоль забора, огораживающего территорию Филиала слышали из зарослей жуткий смех, уханье или тихие, приглушенные крики.
Милицию прохожие не вызывали. поскольку звуки, доносившиеся из студийного леса имели характер и тембр настолько потусторонние, что немедленно напрашивалась мысль о том, что справиться с киношной нечистью сможет лишь, пожалуй, опытный экзорцист, а уж никак не полупьяный наряд милиции. Сожрут в лесу этот наряд, сожрут вместе с кобурами, сапогами, фуражками и даже звездочки с погон не выплюнут.
В одном из этих двух, страшных по ночам, а днями — совсем обыкновенных лесочков и сиживал обычно Огурцов со своей обновленной бригадой, когда прибывали они в Филиал для того, чтобы погрузить какой-нибудь студийный скарб или, наоборот, разгрузить реквизит, декорации или костюмы. Сиживали товарищи, конечно, после того, как работа была сделана — основной принцип, позволяющий приписывать к нарядам нули был воспринят каждым из работников и никто не роптал о том, что сначала нужно покидать в кузов грузовика ящики, а уж потом пить портвейн.
Случилось так, что сидел Огурцов один — бригада отбыла на очередной трудовой подвиг, а бригадир остался в ожидании директора съемочной группы, который должен был закрыть ему наряд.
Взял бригадир бутылочку портвейна и сидел себе на пенечке, попивая любимый напиток, покуривая и поглядывая, не показался ли перед съемочными павильонами автомобиль директора — ездил тот на черной «волге».
После второго стакана бригадира разморило — лето выдалось жарким — и он не сразу заметил, как из ворот павильона вышла темная фигурка и, прыгая с кочки на кочку, проваливаясь в ямы и неловко взмахивая руками, стала приближаться к леску.
— Здорово!
Хриплый, заискивающий голос разбудил задремавшего было молодого бригадира. Огурцов открыл глаза.
— Хе… Здорово, говорю.
Миша Кошмар, который незаметно, тихонечко подошел к Огурцову был незаметным, тихим мужичком — волком, безотказным в работе и, вследствие этого, любимым женщинами — реквизиторшами. Тяжелый физический труд был Мише, очевидно, неприятен и он осел в реквизиторском цеху, таская корзины с дорогой фарфоровой посудой, подсвечники, люстры и прочее, в общем, то, что пожилым женщинам носить в руках со склада на съемочную площадку было тяжело и неудобно. Все — не доски разгружать или декорации строить. Работа, в общем, не пыльная, хотя и малооплачиваемая.
Миша, сколько помнил Огурец, ходил в одном и том же коричневом костюме, в нем и работал, в нем, не снимая пиджака, и спал во время съемок, улегшись тихонечко где-нибудь на пустых фанерных ящиках.
Возраст его определить было трудно — Миша Кошмар был из тех людей, которым можно дать и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет. Лицо его всегда было плохо выбрито, но, при этом было видно, что Миша брился, вследствие чего, впечатления неухоженного забулдыги он ни на кого никогда не производил. Росту был, как и большинство волков, невысокого, в кости широк, головаст, рукаст, в общем, то, что называется, работящий мужичок. Есть такой тип русского мужика — с крупными чертами лица, с прямым, хотя и слегка мутным взглядом, плечистые, крепко стоящие на ногах низкорослые работяги.
Прошлое Миши Кошмара, как и прошлое большинства его коллег, было туманно.
— Привет, Миша, — добродушно ответил Огурец. — Выпить хочешь?
— Плеснешь? — полувопросительно-полуутвердительно, но, как всегда, неопределенно, ответил Миша.
— Держи.
Огурцов налил в стоящий на траве между его ступней стакан остатки портвейна.
— Спасибо. Ну, будь, Санек.
Кошмар вдумчиво, смакуя, выпил вино, тяжело и медленно выдохнул и поставил стакан на место.
«Мелкий человек, — думал Огурцов глядя, как двигается вверх-вниз кадык Кошмара уже после того, как тот проглотил вино. — Мелкий. Но каждому нужны свои ритуалы. Без ритуалов никак нельзя. По ритуалу и определяется масштаб человека. Вот, Гитлер, к примеру… Или Сталин. Какой масштаб. Какие ритуалы — загляденье. Если не брать в расчет идеологию и всю эту херню — красота… А этот? Культ портвейна. Ишь, глаза закрыл, смакует. Ничтожество… Я-то хоть квашу безо всякого морального удовлетворения, просто, чтобы по шарам дало. А для него это — смысл бытия, вершина мироздания. Говнюк».
— Слушай, а, если не секрет, почему тебя Кошмаром зовут? — спросил Огурцов, когда волк открыл глаза и лицо его приобрело выражение мирское, доступное. Еще мгновение назад Миша Кошмар витал где-то в дальних точках вселенной, но вот, портвейн начал растекаться по пищеводу и Миша вернулся на землю. Вероятно, для того, чтобы немедленно начать поиски новой дозы.
— Кошмаром? Так. по фамилии. Кошмаров. Ты не знал, что ли, бригадир?
— Не-а…
Огурцов отвернулся и сунул в рот сигарету. Вероятно, миссия Миши Кошмара была выполнена. Заметил, видно, издали, что молодой бригадир такелажников не просто так на пенечке сидит, вот и забежал похмелиться. Теперь дальше побежит. Волчара…
— Слышь, бригадир…
— Ну чего тебе?
— Дело есть.
— Что за дело? Халтура?
— Да нет… Не совсем.
— Чего ты паришь мне мозги, Кошмар, а?
Огурцов медленно повернулся. Взглянул на волка, присевшего рядом с ним на корточки и вдруг увидел на лице добродушного, привычного, являющегося уже давно и для всех частью студийного интерьера волка совершенно новое выражение. Глаза Миши сузились, смотрели жестко, от носа к кончикам губ пролегли глубокие морщины, подбородок выехал вперед. Однако, лишь мгновение продолжалось наваждение — как только Огурцов посмотрел на собеседника, тот снова неуловимо-быстро изменился, превратившись в обыкновенного, примелькавшегося Огурцу поденного рабочего, который раз в месяц молчаливо толчется в очереди себе подобных с тем, чтобы получить свою скудную зарплату, жалкие гроши, которых, при образе жизни, подобающем волкам, должно хватать лишь на портвейн.
— О чем ты? — повторил свой вопрос Огурцов, придав ему более вежливую форму. Так, на всякий случай.
— Понимаешь… Тут приехали… То ли «Казахфильм», то ли «Узбекфильм»…
— Ну знаю. И чего?
— Да там, понимаешь…
Миша Кошмар сорвал длинную травинку и засунул ее кончик себе в рот.
— Понимаешь, администратор ихний…
— Ну? Не пудри мозги.
Огурец уже убедил себя в том, что перемена в лице Кошмара ему привиделась. Но, для того, чтобы убедиться окончательно, он решил нагрубить. Миша никак не отреагировал на мат молодого бригадира и Огурец успокоился окончательно.
— Тут, короче. такое дело, — не обращая внимания на грубость продолжал Миша. — Короче, хочешь бабок заработать?
— Да я понял уже, что бабки можно сделать. Ты скажи — что нужно-то?
— Ну, бабок много, командир…
Снова, теперь уже в голосе Миши, мелькнуло что-то чужое и, в то же время, очень знакомое Огурцову — то ли по книгам, то ли по детективным кинофильмам.
— Много, — веско повторил Кошмар.
— Много — это сколько?
— Пару тысяч.
— Ну ты дал… Что, грабануть нужно кого-то? Так ты не по адресу.
