Леков сморщился и плюнул на асфальт.
— Это не русская музыка. Это развесистый, разлюли-малинистый блатняк. И ты, артист, ты свои заунывные рулады валишь со сцены, называешь это «корнями», как и все вы… Ты, мать твою, дедушка русского рока… Какой, там рок? Рок — это свобода, это, как ты говоришь, искусство. А знаешь ты, композитор, главное правило любого искусства? А?
Отрадный молчал, тяжело дыша.
— Знаешь? Главное правило искусства — отсутствие каких бы то ни было правил. Понял?
— Козел ты, — переведя дыхание сказал Отрадный. — Рома, я не знал, что твои друзья такие мудаки. Я его хотел, урода, завтра в студию отвести. Хотел его продвинуть… А теперь — пошел он в жопу. Пусть сидит в своих подвалах. Со своей сраной самодеятельностью. Я хотел ему, — он посмотрел на Кудрявцева. — Я хотел ему открыть Москву. Хотел вывести в люди. Подумаешь, блядь, спел три песни… Кроме этого надо еще столько всего… Одними песнями ты себе, идиот, дорогу не проложишь…
— Дорогу куда? — ехидно спросил Леков. Он уже успокоился и стоял, посмеиваясь, чиркая зажигалкой, прикуривая сигаретку и косясь на девушку Наташу, безвольно висящую в руках Кудрявцева.
— Дорогу куда? — переспросил Отрадный. — Дорогу на большую сцену. Познакомить хотел с Лукашиной…
— Вот, счастье-то! — хмыкнул Леков. — Еще мне только не хватало с Лукашиной дружбу водить.
— Ладно, кончайте вы. Пошли в магазин, — Кудрявцев попытался остановить перепалку. — Покричали, и будет.
— Действительно.
Леков шагнул к Роману и принял у него девушку Наташу.
— Наталья! — обратился он к девушке. — Пойдем в магазин?
— Да, — пролепетала девушка Наташа.
— А потом? — спросил Леков. — Потом куда?
— Не знаю, — ответила девушка, блуждая взглядом по сторонам.
— Молодец! Вот верный ответ. А этот — «на большую сцену»!.. В гробу я видел вашу большую сцену. Я все знаю, что с вашей «большой сценой» будет…
— Ну и что же ты знаешь, пацан? — крикнул Отрадный. — Что ты можешь знать? Ты просираешь свою жизнь, не скажу — «талант», потому что у тебя его нет.
— Где уж нам, — со скукой в голосе отозвался Леков. Он уже двинулся по направлению к магазину и Кудрявцеву с Отрадным не оставалось ничего, кроме как присоединиться к молодым людям.
— Да, потому что талант подразумевает под собой не только владение инструментом… Не только умение писать… Это, прежде всего, огромная ответственность. И умение существовать в социуме… Ты можешь всю жизнь просидеть в полной заднице со своими способностями… Талант — это реализованные способности… А ты, вы все — вы не в состоянии реализоваться. Не в состоянии донести до слушателя то, что у вас есть… Если, вообще, есть.
— Ты зато в состоянии, — не оборачиваясь сказал Леков.
— Да, — начал было Отрадный, но Леков отмахнулся и крепче прижал к себе девушку Наташу.
— Да брось ты… Ты все что мог, уже сделал. И Лукашина твоя, великая певица земли русской… Все, теперь по инерции покатиться.
— Что покатиться?
— Ваше говнище…
— Да я тебя сейчас, щенок…
— Брек, — сказал Кудрявцев. — Василий, ты чего заводишься? Давай, кончай. А то водки больше не дам.
— Дашь, — строго вымолвил Леков. — Ты хороший человек, Рома. Ты не можешь не дать мне водки. А ваше говнище, — он снова посмотрел на Отрадного. — Ваше дерьмо покатиться по стране и все в нем утонет. Ты не смотри на меня так, не смотри. Не обижайся, вообще-то. Я, ведь правду говорю. А на правду чего на нее обижаться? Правда — она и есть правда. Против правды не попрешь. Точно, Рома?
— Ты о чем? — Кудрявцев пожал плечами. — Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.
— Я имею в виду, что господин Отрадный имеет в виду невиданный прогресс в области популярной музыки. Грядущий прогресс, конечно, так ведь, господин артист?
— Пошел ты, — огрызнулся Отрадный. — Тебе этот прогресс не грозит.
О-о! какая жалость! — воскликнул Леков. — Какая, блядь, жалость! Не попаду я в вашу тусовку! Не согреют меня огни большого города!
Он быстро крутанулся на триста шестьдесят градусов, обозревая окрестности. Девушку Наташу он при этом, каким-то хитрым образом, не выпустил из рук, она только качнулась и снова обрела равновесие.
— Только…
Леков понизил голос.
— Только не будет уже большого города. Была Москва большим городом.
Он махнул рукой на сталинские здания Кутузовского проспекта.
— Была… А скоро ничего от этого всего не останется.
— Это почему же?
Кудрявцев положил руку на плечо Отрадного, который снова хотел вступить в дискуссию.
— Подожди, Сережа. Так почему же, Василий?
— Потому что — ты говоришь — Горбачев… Не в нем дело. Дело в том. что империя себя изжила. Не Горбачев, так кто-нибудь другой даст первый толчок. И все рухнет. Все. Но мне начхать. Мне это даже интересно, Мне это нравится. Но — этого самого искусства, о котором так долго говорили господа прогрессивные композиторы — его не будет. Вы, композиторы хреновы, — он снова обращался к Отрадному. — Вы почву подготовили. Своими псевдорусскими стенаниями. Своими проститутскими песнями.
Леков перевел дыхание. Девушка Наташа внимала его словам с благоговением, сходным с религиозным экстазом.
— Вы все — шлюхи…
— Слушай, ты! — начал было Отрадный, но Кудрявцев снова не дал ему начать перепалку, начал что-то шептать в ухо артиста, от чего тот замолчал и даже начал улыбаться. Леков, тем временем, продолжил:
— Шлюхи, я сказал! Играете на власть… Все вы, вся ваша кодла прихвостни царские. Что вам прикажут, то и поете. Что разрешат — выставляете как свою заслугу. «Мы пробили»… «Мы протолкнули»… Лукашина эта ваша, мама, понимаешь… Подсадили всю страну на совковую пошлятину, на блятняк трехаккордный… Рома! Ты, вот, меня поймешь…
— Я понимаю, Василий, — начал было Кудрявцев, но Леков, увлекшись, не дал ему договорить.
— Империя рушится. Это историческая закономерность. С империями это, вообще-то, бывает. И что же будет? Люди привыкли быть нищими. Рухнут стены все кинутся разгребать обломки. Тащить к себе в конурки… Деньги станут главным и единственным законом. Ну, это, конечно, простительно. Несколько поколений нищих — изголодались, соскучились по денежке…Тем более, что вообще никто, почти никто не знает, что такое деньги…И вы, вы, проститутки, вы первыми броситесь за этими самыми деньгами. Легко будет. Народ будет просить калинку-малинку, а вам-то, с вашей школой — чего не сбацать? И будете бацать, будете. Дедушка русского рока… Будешь «Мурку» петь, никуда не денешься. Все вы будете тюремную романтику наяривать с утра до ночи и с ночи до утра. Вот что будет! Понял, ты, композитор? Понял, какое светлое будущее тебя ждет? А Москва — Москва станет отстойником. Это судьба всех империй. Всех имперских столиц. Что сейчас с Питером? Отстойник Российской Империи. А Москва станет помойкой Советской Империи. Это наверняка, это я точно знаю.
— Откуда же ты это знаешь? Видение было? — спросил Кудрявцев.
— Да, — серьезно ответил Леков. — Не веришь?
— Ну, почему… Всякое в жизни случается.
— Это точно. Так что, огнями этого, — Леков показал подбородком на Триумфальную арку, — огнями этого небольшого города меня не соблазнишь.
— Да кому ты нужен, — снова начал Отрадный и осекся.
Леков вдруг побледнел так, что лицо его почти засветилось в полумраке ночного проспекта, губы сжались, пот на лбу не то, что выступил, а полился ручьями. Девушка Наташа отшатнулась — кавалер сделал какое-то неловкое движение рукой. Почти оттолкнув девушку Наташу в сторону, схватился освобожденными руками за живот, согнулся, разогнулся и, закатив глаза, повалился на бок, звонко стукнувшись виском о теплый, не успевший остыть от дневного жара асфальт.
— Что такое? — крикнул Роман, бросаясь к лежащему без движения товарищу. — Василий! Что случилось?
Кудрявцев присел рядом с Лековым, одной рукой поднял его голову, другой стал искать пульс на шее.
— Мать вашу! — крикнул он через несколько секунд. — Пульса нет! Сережа! Скорую, быстро! Звони! В автомат! Наталья! Лови машину! Пулей!
Девушка Наташа с ужасом смотрела на лежащего Лекова и не двигалась с места.
Глава 5. Сила и слава
Нам с тобою повезло в отношении всего.
Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем. А если не можешь быть никем — не залупайся.
— Как я ненавижу праздники, если бы ты знала! А, особенно, — восьмое марта. Мерзее и придумать ничего себе нельзя. Мужики, эти мужики… Нет, я не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них тошнит. Как они с этими светящимися лицами, да, какими, там, лицами — с рожами, красными от водки, как они лыбятся, уроды, в очереди за мимозами… Это такая пошлость, я сказал — «тошнит» — соврал. Не может меня тошнить. У меня сводит скулы, мне рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти толпы с их мимозами! Да ладно, восьмое — а, вот, седьмое — предпраздничный день… «Короткий день». На работе начинают бухать — причем, и дамы тоже. Ну как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы придти туда, и не работать, а жрать водку? Я не понимаю, просто не понимаю! И слинять пораньше — и кайфовать от этого. Так зачем на нее, на работу эту вообще ходить, если главное желание — слинять? Я не понимаю… Я, вот, не хочу на работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится. Я работаю больше, чем десять этих работяг вместе взятых.
— Странно, Саша.
