Уж конечно, капитану дворцовой стражи не представляло труда узнать, где поселили лихолесского гонца.
На этот раз он был без доспехов и шлема, длинные черные волосы стянуты на затылке в хвост, как носят роханцы и гондорцы.
— Зажги-ка еще свечей, — сказал он уверенным тоном человека, привыкшего командовать.
— Зачем это? Я тебя и так вижу, — игриво откликнулся эльф.
— Зато я хочу разглядеть тебя хорошенько. Ну?
Он прошел к кровати, скидывая на ходу куртку и рубашку, уселся на постель, не сводя глаз с Гилморна. Дождался, пока эльф поставит рядом с кроватью канделябр с тремя свечами, поймал его за край туники и сорвал ее, оставив голым. Взял за плечо, толкнул на кровать — Гилморн подчинился без слова, выгнулся по-кошачьи, опуская голову… он уже был смазан заранее, даже эльфам несладко трахаться без смазки… Гилморн вскрикнул, чувствуя, как твердый, налитой член входит в его дырочку, медленно и неотвратимо, растягивая ее болезненно-сладко-горячо. Капитан отымел его так, что в голове звенело, и сперма текла по животу и ягодицам, и только потом поцеловал, прикусывая пухлую нижнюю губу, и целовал, и не мог оторваться, и член его, прижатый к бедру Гилморна, снова подавал признаки жизни.
— Должно быть, у меня судьба такая — трахаться с вашей семьей, — вслух сказал Гилморн.
— Ты что, сразу меня узнал? — отозвался Амрэль. — Я тебя сразу, но ты ведь не изменился.
— Ты очень похож на отца. Такой же наглый.
— Я всегда о тебе мечтал, сколько себя помню. Скажи спасибо, что не отымел прямо в караулке.
— Тебе было четыре, когда я тебя впервые увидел. Знаешь, что ты сделал? Потянулся ко мне руками и сказал: «Хочу!»
— А когда ты в последний раз приезжал, мне было четырнадцать, кажется. На меня так даже не взглянул, зато к дяде каждую ночь таскался, шлюха эльфийская. Мог бы и мне дать разочек.
Гилморн засмеялся, потянулся под ним, с удовольствием ощущая на себе тяжесть сильного мужского тела.
— Ты же знаешь, я не люблю мальчишек. По-моему, стоило подождать.
— Еще немного, и я бы сам в ваше Захолустье наведался.
Эру, вылитый Норт. Только моложе и… счастливее, что ли? Не такой озлобленный жизнью. Он-то вырос в любви и согласии.
— Как ваш род еще не прервался, если столько народу склонно к мужеложству, — съехидничал Гилморн.
— Да мне, кроме тебя, никто из парней и не нравится, красавчик. Ну-ка, перевернись. Я тебе так засажу, что ходить не сможешь.
Волчья порода. Неукротимые в любви и на войне.
Все-таки была у самого развратного эльфа Средиземья большая и единственная любовь среди смертных: они, эргелионские лорды.
— Как зовут твоего сына, Амрэль? — спросил он, раздвигая пошире ноги.
— Амдар. Когда он подрастет, я отдам ему тебя в наследство.
Учитель фехтования
Отца своего я никогда не любил. Может быть, только в раннем детстве, когда еще не изведал на себе тяжесть его руки. Мать я никогда не знал; так и хочется сказать, что она умерла еще до моего рождения. Доля правды в этом есть: для отца она действительно умерла. Он никогда не говорил о ней, и я боялся расспрашивать. О том, что она не была его женой, я узнал в тот день, когда отец выгнал меня из дому. Как и о том, что я бастард.
Мачеха была добра ко мне, и ее кротость смягчала отцовский нрав. Но она все реже выходила из спальни, месяцами не поднимаясь с кровати, и отец пил, а во хмелю бывал жесток и несдержан, и синяки от его трости, бывало, по неделе не сходили. Но все же я никак не мог привыкнуть держаться от него подальше. К мачехе меня не пускали, и я был предоставлен сам себе — один в темных коридорах замка. Лучше уж грубые пальцы отца, хватающие за ухо, чем липкий страх и холодное дуновение сквозняка, будто кто-то невидимый прошел мимо. И временами отец все-таки был добр со мной, учил меня обращаться с оружием, рассказывал о своих странствиях… в такие минуты мне казалось, что я его люблю и буду любить всегда, если он мне позволит.
Потом уже я узнал, что мачеха хотела родить ему еще детей — и не могла, выкидыш следовал за выкидышем, поэтому она так много болела и рождения Амриса не пережила. После ее смерти отец обезумел. Не помню ни дня, чтобы от него не пахло вином. Меня он даже взглядом не удостаивал — просто отшвыривал в сторону, если я попадался на пути. Все внимание доставалось Амрису, а про меня отец забыл, словно я не был его первенцем, его старшим сыном. Передать невозможно, как я ненавидел этого крикливого младенца, отнявшего у меня и отца, и мачеху. Как-то раз даже пробрался тайком в его спаленку… нянька спала, свеча горела на столе, я заглянул в колыбельку, еле дыша от страха перед тем, что могу сотворить… и тут ненависть отхлынула от меня разом, как волна от берега, потому что братец посмотрел на меня своими глупыми глазенками и улыбнулся. Он-то ни в чем не виноват, эта мысль резанула меня, и я ушел, убежал опрометью и больше никогда не помышлял ни о чем подобном, даже когда братец стал старше, и стало ясно, что отец в нем души не чает и обращается неизмеримо мягче, чем со мной. Если бы он посмел задирать передо мной нос, я бы ему не спустил, но он меня любил, даже несмотря на то, что я держался с ним сурово. Он всех любил, этот приветливый мальчишка, унаследовавший кроткий нрав матери, ее мягкий голос, приятное обхождение и большие ясные глаза в обрамлении черных, как ночь, ресниц, так что они казались подкрашенными. И его все в замке любили, и даже отец не смел поднять на него руку — и как он смог бы, при таком сходстве с умершей женой?
Зато меня он в покое не оставлял, и я мечтал, как вырасту и переломаю ему все ребра. Рос я быстро и в четырнадцать лет уже был широкоплечим и сильным, в седле сидел, как влитой, и легко орудовал полуторным мечом — в отца пошел, а не в мать, как Амрис. Все же не решался я поднять на отца руку. Не так я его ненавидел, как боялся. Он имел надо мной полную власть: мог сам избить до полусмерти, а мог и на конюшне выпороть. Но пришел день, когда я, до крайности доведенный, выхватил у него трость и об колено переломил. Тут он посмотрел на меня так, будто впервые увидел. Не сказал ничего, но на следующий день пришел посмотреть, как я обучаюсь бою на мечах с нашим оружейником Кархадом. И нередко потом приходил, а несколько раз и сам приемы показывал. Стал давать мне поручения кое-какие, в дела замка посвящал. И бить перестал, больше и пальцем не тронул.
Надо сказать, что у отца были кое-какие дела в Бельфаласе, и ездил он туда часто. Из одной такой поездки вернулся он со светловолосым молодым человеком в щегольской одежде, с рапирой у бедра.
— Твой новый учитель фехтования, — сказал он хмуро, по своему обыкновению. — Кархад уже стар, может, этот городской хлыщ научит тебя новым штучкам.
Парень улыбнулся и поклонился, будто отец ему комплимент сказал. Я возразить не посмел, только взглянул на него скептически. Выглядел он немногим старше меня, худощавый и не слишком высокий, а рапира его казалась мне игрушкой. И смазлив он был, как девчонка: волнистые волосы по плечам, длинные ресницы, пухлые губы, нежные щечки. «Тоже мне учитель», — подумал я с досадой. Да только заблуждался я до первого нашего поединка. Хантале был быстрый, гибкий и невероятно выносливый. Рапира его так и мелькала у меня перед носом, и я весь потом обливался, стараясь не подпустить его близко. К тому же он знал множество хитрых приемов, так что к концу поединка я был измотан до крайности.
— Запомните, лорд Амран, сила в бою — не главное, — сказал он мне вежливо, и я не знал, поблагодарить его или к черту послать, только дышал тяжело, опираясь на меч, и сверкал на него глазами.
С Хантале мы занимались каждый день, и не по одному часу. Он меня многому обучил: как правильно дышать, как предугадывать действия противника, как экономить силы в бою, как наносить обманный удар и
