Теофилис Тильвитис
Путешествие вокруг стола
Предварительное знакомство
Министр перебрал в памяти все доходные места и не нашел ничего подходящего для своего дружка и единомышленника, вернувшегося из-за границы с купленным там титулом доктора экономических наук. В этот момент взор его упал на личное дело директора энского департамента Валериёнаса Спиритавичюса, и министр вытаращил глаза: что такое? Кончил всего-навсего какие-то фельдшерские курсы, долгое время мотался по России, служил регистратором в пробирной палате, затем акцизным, в 1919 году с кучкой белоэмигрантов улепетнул в Литву и тут вдруг угодил в директорское кресло? Обрадованный необыкновенной находкой, министр долгим и властным звонком вызвал всех необходимых чиновников. В спешном порядке был заготовлен приказ, по которому Валериёнас Спиритавичюс, пользуясь его же выражением, слетел с должности, как тюфяк с печки, и получил другую должность – инспектора баланса. Сия административная операция больно ударила по Спиритавичюсу: он лишился значительной части своего месячного жалованья и, что особенно важно, был переведен в третьеразрядные деятели независимой Литвы.
Хотя Спиритавичюс, как он сам говаривал, был стреляный воробей и прошел в жизни огонь, воду и медные трубы, – несчастье потрясло его до глубины души. Оно свалилось на голову, как гром среди ясного неба. Всегда энергичный, остроумный, Спиритавичюс на шестом десятке вдруг оскудел духом, поблек и пустился в рассуждения о несовершенном устройстве вселенной, о несправедливостях, которые терзают мир со времен Адама и Евы, о божьих карах за грехи человеческие. Если напивался, то плакал или смеялся сквозь слезы, тяжко вздыхал, хватался за сердце либо надолго погружался в молчание, не желая никого видеть.
– Шабаш! – твердил Спиритавичюс, приходя домой.
– Шабаш! – вскрикивал он, просыпаясь среди ночи и до смерти пугая супругу.
Шли дни. Тянулись недели. Бежали месяцы. Спиритавичюс постепенно свыкся со своим положением. С каждым днем он все больше вникал в порученные ему обязанности, которые, как человек дальновидный, быстро раскусил и понял.
– Не так уж страшен черт, как его малюют. То-то и оно, ребята! – разглагольствовал перед чиновниками Спиритавичюс, подняв руку и шевеля мягкими, удивительно гибкими пальцами. – Мы еще поработаем во славу родины… Не правда ли, господин Бумбелявичюс?
– А как же, господин директор! Мы господина директора хорошо знаем. Все мы под вами ходим…
Чиновники инспекции от души переживали постигшее его несчастье. Они утешали Спиритавичюса, успокаивали, жалели и в то же время не скрывали своей радости, считая, что судьба вознаградила их, еще более приблизив к его особе. Вскоре они нащупали слабую струнку своего шефа, научились смягчать взгляд и приводить в ликование его любвеобильное, отеческое сердце. Из глубочайшего уважения и не без расчета они по-прежнему величали Спиритавичюса директором. Это действовало на него лучше всякого лекарства, вселяло в душу надежду, зажигало искорки в глазах, придавало юношескую живость движениям, просветляло лицо. Спиритавичюс подпрыгивал, как ребенок, и восклицал:
– Мы еще посмотрим, ребята! То-то и оно… Хе-хе-хе!.. На свете нет ничего невозможного! Кто это сказал, господа? На-по-ле-он! – он потрясал выброшенной для приветствия рукой. – Посмотрим еще, то-то и оно…
В стенах инспекции Спиритавичюс навсегда остался директором. Администратор выдающихся способностей, талантливый начальник, начальник-практик, начальник-романтик, если угодно, начальник- философ, он был покорнейшим слугой власти. Любая власть, – говорил Спиритавичюс, – от бога. И потому он боготворил ее, гордился ею, по всякому поводу твердил, что, приди к власти сам сатана, он и тогда служил бы ей, хоть и на должности регистратора в дьявольской канцелярии. Как незаменимый винтик государственной машины, он чурался политики, ему чужды были общественные интересы, культура казалась чем-то смутным, туманным; отправляясь в туалет и заметив в руках рассыльного газету, он громогласно
