породы. Если по утрам у некоторых чиновников инспекции гудела голова, его всевидящее око вмиг замечало это, он доставлял из соседнего магазина так называемый «дипломатический пакет», выставлял его содержимое на стол, скликал больных, запирал их и вывешивал облупленную табличку: «Приема нет».
Много раз на дню в канцелярии появлялся директор Спиритавичюс:
– Господин секретарь!.. Ты у меня следи в оба! То-то и оно…
– Слежу, господин директор, – вскочив, по-солдатски рапортовал Плярпа.
– Следишь, а ничего не видишь… Кто сказал, что выпить нельзя? Пьют генералы, пьют кардиналы… Важно, чтоб все входящие и исходящие в ажуре были, ясно?
– Пьют генералы, пьют кардиналы, – повторял Плярпа своим писарям, когда директор удалялся из канцелярии, – важно, чтоб входящие и исходящие в ажуре были! Слыхали?
Сказав это, Плярпа запирал шкафы, ящики стола и незаметно исчезал на весь день…
– Пьют генералы, пьют кардиналы, – кричал он в ресторане Чипурны до тех пор, пока под утро вышибала выволакивал его оттуда и взваливал на извозчичьи санки.
Жизнь – лотерея
В Каунасе – временной столице независимой Литвы – жителей было, что сельдей в бочке. Поэтому и канцелярии балансовой инспекции приходилось тесниться в одной комнате. Четыре окна, обращенные к солнцу, не только пропускали достаточное количество света, но улавливали и самые первые лучи солнца. Под окнами стояли письменные столы – по одному на каждого помощника инспектора. У противоположной стены торчали разнокалиберные столы и столики для низших чинов. Перед писарями, сидевшими вдоль стены, открывалось просторное поле для обозрения всех действий помощников.
Первый помощник инспектора Пискорскис извлекал из ящика стола открытку, вставлял ее между двумя стеклами, держал некоторое время против света и снова прятал в стол. Иногда он накидывал на голову черный платок, возился под ним, сдергивал, долго вглядывался в белый листок бумаги, мотал головой и снова исчезал под магическим покрывалом. Фотолюбитель-художник, увековечивший долину Мицкевича и гарнизонный костел, хотел создать удивительное произведение: смонтировать из двух снимков один, на котором из-за крон деревьев прославленной долины просматривалась бы колокольня костела. Однако дело не клеилось, открытка, вымоченная в проявителе, на глазах чернела, Пискорскис швырял ее в мусорную корзину, отирал пот со лба, острым карандашом подправлял негатив, рассматривал издали, мурлыкал какую-то песенку, не замечая никого вокруг.
У соседнего окна спиной к Пискорскису сидел Уткин. Подперев руками плешивую голову, полковник целыми часами глазел на шахматную доску, зажигал давно погасшую в зубах папиросу, долго мусолил то пешку, то офицера или, вцепившись в гриву коня, припечатывал его к доске, мысленно колесил по клетчатым дорогам и перекресткам и опять подпирал голову обеими руками. Частенько к его столу подходил Пищикас, изучал положение, передвигал фигуру, отходил к лаборатории Пискорскиса, возвращался, снова переставлял фигуру, совершал променад по канцелярии, подходил к окну, бесцельно смотрел на улицу, проводил расческой по длинным светлым волосам, доставал серебряный портсигар и, скривившись, чиркал спичкой.
В углу у директорского кабинета разместился четвертый помощник инспектора Бумба-Бумбелявичюс. Он чертил какие-то квадраты, клеточки, выписывал колонки цифр, что-то напевал, откидывался на спинку стула, оглядывал канцелярию, переводил дух и вновь углублялся в расчеты. Иногда, забывшись, он ни с того ни с сего ухмылялся, покачивал головой и снова склонялся над бумагой. От умственного напряжения на его лбу вздувались две синие жилы.
– И тем не менее, – поворачивался Пискорскис с негативом к свету, – позвольте мне, господа, развить мою мысль далее… Политика… сей вопрос день ото дня приобретает все более актуальное звучание и, я бы сказал, даже злободневность. Возьмем, к примеру, господина Пищикаса… В какую партию вы могли бы войти? Ни в какую!
– В какую партию? – оживлялся Пищикас. – Так, как… Не знаю. Что касается господина Уткина, то его партия у меня в кармане… Королева-то улыбнулась, господин Уткин! Нет ее. Нет-с!
– Да не о том речь, господа! – кипятился Пискорскис. – Я имею в виду иную партию…
– Не с дочкой ли министра?!. Какая она мне партия?… Сегодня министр, а завтра…
– Ну уж, позвольте, позвольте… Господин Пищикас, ради красного словца вы, как говорится, не пощадите ни матери ни отца… Я, к примеру, не вижу в этом ничего смешного, – не унимался Пискорскис. Он покачивал ванночку, временами вынимал из нее намокшие фотографии, сушил их на радиаторе и разглядывал свернувшийся снимок, на котором по идее автора должен был быть изображен восседающий на вершинах деревьев собор.
– Нет, господа!.. – вспыхивал Бумба-Бумбелявичюс. – Нельзя смеяться над идеалами нации. Партия – это святое дело! Да, да! Не просто партия, а партия христианских демократов, если на то пошло! Кто, скажите, был повивальной бабкой нашей независимости, кто выпестовал ее? Не она ли – партия христианских демократов? Молчите? Да и что вы можете сказать!
– А слыхал ли кто-нибудь из вас, господа, как г. Бумба-Бумбелявичюс распевал в евхаристской процессии на Лайсвес аллее?[1] Кельнеры «Метрополя» животы от смеха понадрывали… – мстил Пищикас, подмигивая Уткину, который грузно наваливался на шахматную доску.
– Па-пращу! Путать ресторан и церковь – слыханное ли дело! – возмутился Бумба-Бумбелявичюс. – Я никогда не стыдился и не постыжусь своих религиозных убеждений. Это – дело моей совести. А что до «Метрополя», то, если хотите знать, это истинно литовское учреждение, больше того, наша национальная гордость; поддерживать «Метрополь» – дело нашего национального перстижа (Бумбелявичюс обожал иностранные слова, но чрезвычайно редко произносил их правильно), «Метрополь» для меня не только ресторан. Он для меня символ. Литовский народ веками славился своим хлебосольством. Заморские гости пальчики облизывают от наших литовских блюд.
– Веру пока оставим в покое, – отвечал Пищикас, – а о «Метрополе» поговорим с удовольствием. Символ, по-вашему, литовские блюда, говорите? Бульон «Флюкс» – немецкий. Борщ – украинский! Сало, – оказывается, американское! Напитки поставляет французское акционерное общество. Кофе – бразильское, какао Ван Гуттен – голландское. Что же там, наконец, литовское? Картошка?…
Пищикас был злой гений; он умел высекать искру из кремня. Сейчас он подлил еще больше масла в разгоревшийся огонь.
– А что будет, если в один прекрасный день президент снова распустит сейм, назначит новые выборы и
