— Есть, правда, союзники, — пан Вольдемар наливает мне еще одну порцию и ставит чашку себе. — Но надежды на них мало.
Говоря так он смотрит на меня, словно ожидая, что я начну с ним спорить. Но я продолжаю молчать. Он вздыхает и тоже погружается в молчание.
Потом мы играем в шахматы. Он выигрывает, устроив лихую атаку двумя конями на моем правом фланге. 'Кавалерия, мой друг, и в шахматах, и в жизни всегда побеждает!' и, придя от этого в хорошее настроение, в очередной раз пересказывает мне свои военные подвиги.
Неделя, думаю я, в крайнем случае, месяц и тишина за окнами рухнет. И что будет потом? Что случится с паном Вольдемаром и его друзьями? Увидеть этого мне не придется. Мой срок на Земле подходит к концу. Сегодня последний вечер. Я трогаю в кармане плоскую коробку блок-генератора. Сегодня, когда ближе к ночи опустеет парк, я уйду в глухую аллею — она уже давно облюбована — вытащу коробочку и нажму белую кнопку. Яркая вспышка света ослепит меня даже сквозь сомкнутые веки, а когда зрение вернется, я увижу вокруг себя привычные стены Базы. Толкну дверь и выйду в кольцевой коридор. Никаких отчетов — все материалы еще вчера вечером отосланы мной, значит отдых. Вряд ли он будет долгим, появится какое-нибудь новое задание. Выбор планет велик, где-нибудь что-нибудь происходит. Ясно одно — на Землю я больше не попаду. Не в правилах Совета посылать разведчика на его родную планету. То, что произошло со мной — редчайшее исключение.
Часы бьют девять. Пора уходить. Прощаюсь с паном Вольдемаром, он даже не подозревает, что прощаюсь с ним навсегда, и тороплюсь к выходу. Держась затененной стороны улицы, иду в парк. Там, на широкой площадке, среди других аттракционов, стоит и моя карусель. Еще нестарая, свежевыкрашенная, с новым, месяц назад натянутым куполом. Обязанности мои просты, но разнообразны: следить за исправностью механизма, продавать билеты, да включать и выключать рубильник. Платят гроши, но мне хватает, главное достоинство работы в изобилии свободного времени. Карусель запускается в двенадцать, я же прихожу к шести — сменить хозяина, а до этого я слоняюсь по городу. Лишь изредка, когда механизм выходит из строя, приходится возиться с ним с самого утра. Сегодня как раз такой случай. Что ж, думаю я, отмечу свой последний день на Земле крупным ремонтом.
В детской моей памяти никаких каруселей не сохранилось, похоже я их даже не видел. Впрочем, надо признать, от моей первой жизни на Земле воспоминаний осталось немного. Мне едва сравнялось десять, когда явился Отец и забрал с собой. Помню пожары. Отчетливо помню пожары, когда горели целые деревни. Помню солдат и чувство страха, связанное с ними. И еще помню голод. Это, пожалуй, главное, что помню.
Мне повезло. Интернат набирал новую группу учеников, и на все планеты земного типа были посланы Отцы. Мой — наткнулся на меня…
С ремонтом я провозился до самого прихода хозяина. Только закончил, еще и руки не вымыл, а он уже идет, шляпой обмахивается. Подошел, кивнул головой в ответ на мое приветствие и смотрит мимо меня — на карусель.
— Все в порядке, — говорю я ему. — Теперь долго без ремонта обойдется.
В ответ он вздыхает:
— Мне это уже ни к чему. Продал я карусель. Уезжаю.
— Как уезжаете? Куда?
— В Канаду, к сестре. Уезжаю пока еще можно. Мне с моим носом под коричневыми не выжить. Так что прости, Стас, а выходит тебе полный расчет.
С этими словами вытаскивает он бумажник и, отсчитав деньги, протягивает их мне.
— Тут, — замечает, — кроме заработка еще и премия. Мы с тобой неплохо ладили, могли бы и дальше… Да вот, не судьба.
Из кармана пиджака у него утренняя газета торчит. Значит уже прочел.
Я беру деньги, пожимаю хозяину руку, что тут скажешь, и иду бродить по городу. Я прощаюсь с Варшавой, обходя в последний раз полюбившиеся мне места. Долго стою перед собором Святого Яна, а от него иду к Висле. Спустившись с высокого берега, подхожу к самой воде. Немилосердно блестит гладь реки, так блестит, что смотреть на нее невозможно. А вокруг разлиты тишина и покой. Невдалеке плещутся мальчишки, маленький катер с большой пузатой трубой забавно шлепает вверх по течению.
Через несколько часов этот мир исчезнет для меня навсегда. Такое уже случалось не раз и стало давно привычным. Мы нигде долго не останавливаемся, кочуем с планеты на планету. Наш дом — База. Да и там мы бываем редко. А уж в любом другом месте мы лишь наблюдатели. Ни связей, ни привязанностей. Ничего.
Правда, в моем нынешнем случае все несколько иначе — когда-то, очень давно, лет триста назад, я родился здесь, где-то в Европе, быть может даже поблизости от этих мест. Впрочем, никаких особенных чувств этот факт во мне не вызывает. Умом — не сердцем осознаю я причастность к земной истории. Но даже соринки в глазу хватает, чтобы вызвать слезы. Да, мудры законы Совета. Не зря запрещают посылать наблюдателя на свою бывшую родину. И если бы не стечение обстоятельств, на берегу Вислы стоял бы другой наблюдатель, не я.
Время обеда. От реки поднимаюсь вверх и иду в давно облюбованный кабачок.
Здесь шумно. Много посетителей, все друг друга знают и говорят громко, часто перебрасываясь репликами через несколько столов. Судя по обрывкам разговора, что доносятся до моих ушей, тема одна.
Подсаживаюсь к горбатому Юзеку. Он обслуживает 'Чертово колесо' и мы немного знакомы.
Юзек мрачен. Курит вонючие дешевые сигареты, курит жадно, одну за другой.
— Это правда, что твой продает карусель? — вместо приветствия бросает он.
— Уж продал.
— А как же ты? Видел нового хозяина?
— Нет. Я ухожу с работы.
— Куда собрался?
— Пока не знаю.
Юзек тычет сигарету в пепельницу и тут же закуривает другую.
— Я бы тоже ушел. Да, некуда. Видно придется здесь подыхать?
— Не рано ли о смерти заговорил? — официант принес кружку пива и я делаю первый глоток.
Юзек качает головой.
— Самое время. Немцы вот-вот нагрянут, а у них с такими как я, — он похлопывает себя по горбу, — разговор короткий.
Я пью пиво, Юзек курит.
Появляется еда и мы молча едим.
Потом официант убирает со стола, а я заказываю пару пива — себе и Юзеку. На прощанье.
К нам подсаживается двухметровый детина с пудовыми кулаками. Это Лех, борец из цирка, несмотря на свой устрашающий вид, а может быть поэтому, добрейший человек.
— Пируете, панове? — рокочет он.
— Поминки у нас, — отрезает Юзек и утыкается в кружку.
Бог дал Леху невеликий ум. Потому он все понимает буквально.
— По ком поминки?
— По Польше, — цедит Юзек, и я чувствую, что он сейчас взорвется.
Видно это понимает и Лех, потому тяжело вздыхает и молча пьет пиво.
Однако сказанное Юзеком слышат за соседним столом.
— Не рано ли, горбун, поминки устраиваешь? — доносится оттуда. — Мы еще посмотрим кто — кого. Как бог свят, посмотрим. И на немцев сила найдется.
— Это ты что ли сила? — не поворачивая головы, громко спрашивает Юзек, пальцы его, обхватившие кружку, белеют от напряжения.
— А хоть бы и я! — говорящий крутит ус. По всему видно — он здорово пьян.
Пока я обдумываю, стоит ли вмешиваться, положение спасает Лех.
— А ведь я был в Германии, — говорит он внезапно. — Дай бог не соврать, в тридцатом году. Точно, в тридцатом. Боролся там в цирке. Немцы борцы слабые — всех на ковер покидал. Зато немки, скажу я вам…
