Громкий смех заглушает его последние слова. Отходит даже Юзек. Он, правда, не улыбается, но лицо добреет.
— Ладно, — говорит он, поднимаясь. — Пора на работу.
Я встаю вместе с ним и, хотя в парке мне делать нечего, по привычке иду туда.
Дорогой мы по-прежнему молчим, и лишь перед самым входом Юзек разжимает губы.
— Одно жалко, — говорит он, — в армию меня не возьмут. Матерь Божья, дали бы мне винтовку, я бы с собой на тот свет хоть парочку этих псов утащил…
Я молчу. Меня это уже не касается. И словно поняв это, горбун машет рукой и уходит по дорожке парка. Я смотрю ему вслед, потом иду к карусели.
Она работает вовсю, и новый хозяин кланяясь и улыбаясь, продает билеты. Разноцветные вагончики кружатся, дети смеются, размахивают руками, матери придерживают особенно расшалившихся. Кажется что матерчатый купол раздувает не встречный ветер, а излучение радости…
Впрочем, идиллия эта способна умилить кого угодно, кроме меня. Если дети не знают, а взрослые могут лишь гадать, сокрушаясь в сердце своем о приближающейся войне, то я знаю о ней наверняка. Совершенно секретные сведенья, полученные мной из сейфов всех генеральных штабов, полученные помимо воли их владельцев, не оставляют и тени сомнения.
Прикосновение к тайне всегда великий искус. Тебя пронизывает жгучее желание если не поделиться ею, то хотя бы намекнуть, пусть не словом — жестом, взглядом, непосвященным на грядущие перемены. Приходится сдерживать себя, контролировать любое, даже незначительное движение. В первых экспедициях это давалось мне нелегко, затем стало привычкой, уравновешивающей искус.
Однако сейчас со мной происходит нечто совсем другое: я испытываю чувство, которому не знаю названия. Это угнетает меня, и слабым утешением мелькает мысль, что пройдет немного времени, и земные дела, заслоненные новыми заданиями, забудутся, исчезнут из памяти. Как раз этого-то я и не хочу.
Ты совершенно раскис, говорю я себе. Приди в нормальное состояние. Помни, для тебя этот мир такой же, как и другие, ничем не отличается, и как другие — всего лишь лаборатория для работы, временная остановка, не больше того. Встряхнись.
Встряхнуться и в самом деле надо, и тут в голову приходит мысль, что я так и ни разу не прокатился на карусели. Почему бы ни попробовать этого удовольствия на прощанье? Одно неудобно — все взрослые здесь с детьми. Конечно я могу наплевать на условности, но многолетняя привычка ничем не выделяться берет свое. Я оглядываюсь. Неподалеку от меня стоит мальчишка и неотрывно смотрит на счастливчиков, мчащих по кругу. Таких обычно много бывает рядом с каруселью. За время работы я настолько привык к ним, что перестал замечать.
— Паренек — зову его — подойди-ка поближе.
Он делает несколько шагов в мою сторону и останавливается на достаточном расстоянии. Достаточном, чтобы в любую минуту задать стрекача.
— Хочешь прокатиться на карусели? — услыхав это он замирает, таращит круглые глаза. Приходится повторить вопрос, и лишь тогда он кивает так энергично, что кажется будто его голова от столь резкого движения немедленно слетит с худой длинной шеи.
Я протягиваю ему руку, и он идет со мной, явно не веря своему счастью. Мы покупаем билеты и забираемся в вагончик. Теперь он сидит против меня, сидит смирно, вцепившись руками в невысокие стенки. Он ждет. Глаза его совсем округлились и рот приоткрылся.
Медленно, почти незаметно (а все-таки хорошо я смазал подшипники) платформа начинает движение. А после, набрав скорость, она несет нас по кругу; мелькают деревья, чьи-то лица, мелькает хозяин у столба с рубильником. Мы мчим! Но вот уже двигатель выключается, и карусель, несколько раз по инерции обернувшись, замедляет ход и останавливается.
Перевожу глаза на мальчишку. Его лицо совсем белое, и на лбу блестят капельки пота. Он пытается встать, но тут же падает обратно.
— Что с тобой? — кричу я ему.
— Голова кружится, — раздается в ответ едва слышный шепот.
Вот ведь незадача. Беру своего маленького попутчика на руки, несу в сторону, в тень и усаживаю на первую попавшуюся скамейку. Глаза мальчишки закрыты, он тяжело дышит. Делать нечего, сажусь рядом и жду. Проходит несколько минут, дыхание становится ровнее, глаза открываются.
— Ну как ты? — спрашиваю.
— Уже лучше. Спасибо.
— Что ж не сказал, что тебя на карусели укачивает?
— Я не знал. Простите. Я в первый раз, — он встает и движется прочь. Будь у него силы, он бы побежал.
Ругаю себя последними словами и спешу следом.
— Постой, — говорю. — Ты мороженого хочешь?
Он молчит и замедляет шаги.
Новая мысль приходит мне в голову.
— Ты когда ел в последний раз?
— Утром, — отвечает он, и я понимаю, что врет, что не ел он уже дня два, не меньше. Понимаю и беру его за плечо.
— Пойдем-ка со мной.
Чувствую слабую попытку сопротивления и говорю:
— Не бойся. Сейчас мы где-нибудь поедим. Вместе.
У уличной торговки покупаю пирожки и два больших яблока. С этой добычей мы снова идем в парк, садимся на скамейку, я делю еду на две части, и начинается пир. Однако силы неравны — я доедаю второй пирожок, а у моего компаньона уже все чисто. Протягиваю ему свое яблоко. Он отчаянно крутит головой, отказываясь от добавки, но я беру его руку и вкладываю в ладошку яблоко.
Наконец с едой покончено.
— Зовут-то тебя как? — догадываюсь я наконец спросить мальчишку.
— Казик, — отвечает он быстро.
— Значит Казимир. Красивое имя. И где ты живешь, Казимир?
— Нигде, — шепчет он, и глаза его наполняются страхом.
Я молчу. Если мальчишка захочет, он и сам все расскажет. Наконец он решается:
— Я из приюта, — сказавши так, Казик сползает к краю скамейки, готовый рвануть прочь.
Молчу. Смотрю в сторону и молчу.
— Я оттуда сбежал. — слышу его голос. — Там дерутся…
Перевожу на него взгляд. Да, драчун из мальчишки никакой.
— У тебя есть кто-нибудь в Варшаве?
— Не знаю, — простодушно отвечает он.
Значит, никого. Дернул же меня черт покататься на карусели.
Мальчишка встает.
— Так я пойду, — трудно понять, вопрос это или утверждение.
Во всяком случае я молчу. Он поворачивается и уходит. Впервые за многие годы я чувствую ненависть к своей профессии. Сижу на скамейке и смотрю ему вслед. Он уходит все дальше и дальше.
Что-то заставляет меня подняться и поспешить за ним.
— Постой, — говорю я, догнав его. — Давай погуляем вместе. Тебе, я вижу, торопиться некуда, да и я не спешу..
Он доверчиво протягивает мне руку.
Мы бродим по улицам Старо Място и по-прежнему молчим. Не знаю, о чем думает мой спутник, мои же мысли кружатся вокруг него. Можно, конечно, дать пареньку денег. Они мне совершенно не нужны. Но деньги отберут, да еще и побьют в придачу. Можно повести его к пану Вольдемару и заплатить вперед за еду и кров, но это тоже не выход — денег хватит только на месяц. Конечно, можно заплатить золотом — этого добра у меня сколько угодно, но начнутся расспросы — откуда у бедняка золото? — и дело запахнет
