Парень в красной футболке вытащил из кармана два трафарета:
— Сами вырезали.
На одном шаблоне был вырезан силуэт коровы и надпись: «Повидала Берлин, хочу домой, в родное стойло!» На другом трафарете была голова питекантропа с ленточкой, вылезающей из его пасти, на ней были слова: «При Адольфе было клево».
— А где будете малевать?
— Ха, где запрещено, конечно. Где ж еще?
— А перчатки зачем?
— Нам без перчаток нельзя. Вдруг поймают — а на баллончиках никаких отпечатков.
— Они теперь сказали, можно на заборах рисовать, ну на тех, что вокруг стройплощадок, валяйте, говорят, красьте, разрешаем. А нам это надо? Малолетки пускай на заборах рисуют.
— Нам, главное, полированный гранит на Фридрихштрассе расписать. Так нет же, сторожат круглые сутки, охранников поставили. Ничего, мы все равно туда доберемся. А вы что в Берлине делаете?
— Да ничего, поработать приехал. Написать кое-что хочу.
— А о чем?
— О картошке.
Оба недоверчиво засмеялись.
Я тоже хмыкнул.
— Правду говорю. Но по-моему, брошу эту затею. А сейчас я скрываюсь.
— Ну? От кого?
— От торговцев оружием.
— Правда?
— Правда.
— Ух ты! Круто! А сейчас куда?
— Сейчас поплавать хочу.
Объявили станцию Николасзее. Мальчишки объяснили, куда идти. Направо. Потом через мост. У них и там есть на примете одна стеночка, белая, прямо как снег, садовая ограда. Вот туда они и навострили лыжи, прихватив корову и питекантропа.
На берегу озера и в самом деле был светлый песчаный пляжик, узковатый, правда, зато здесь пахло сосновой смолой, сухими травами и — как бы сказать? — синевой, густой синевой, которая медленно вбирает в себя вечерний коричневый аромат, если, конечно, у цвета есть запах. По дорожке между сосен и дубов навстречу мне двигались с пляжа накупавшиеся и загоревшие компании, кто пешком, кто на велосипедах, с подстилками, сумками, полотенцами, раскрасневшиеся, отдохнувшие. На берегу народа было совсем мало. Солнце опустилось низко, ровное оранжевое зарево простерлось по водной глади до того самого места, где оно разбивалось, — там, на мелководье, мальчишки и девчонки устроили сражение. Девчонки сидели на шее у парней, обхватив ногами бока, и старались спихнуть противницу, и, когда это удавалось и кто-нибудь плюхался в воду, все отчаянно вопили. Я стащил туфли и носки, брюки и белую рубашку, медленно зашел в воду. Вода была холодная, но скорее это только казалось, потому что все еще стояла жара, в воздухе пахло водорослями, тиной. Мне вспомнился рассказ Кубина о водяной кровати, о неустанном поиске удовольствий, самых острых и глубоких, какие только возможны, удовольствий, которые всякий раз оборачиваются лишь новыми разочарованиями… ведь чем больше мы его домогаемся, тем верней оно ускользает от тебя — счастье за пределом желаний.
Я поплыл вперед, нырнул, вода была зеленой и бездонной, далеко от берега я долго лежал на воде, точно покойник, и куда-то медленно двигался. Солнце повисло в ветвях деревьев, круглобокое, как апельсин, а над горизонтом показался месяц, изможденный, тощий и бледный.
Глава 15
ГЛУБОКОЕ ДЫХАНИЕ
Я вернулся в пансион — надо было переодеться, рубашка и брюки липли к телу.
Возле моей двери лежала записка, просунутая в щель над полом. «Наберите этот номер и сообщите оператору пароль: I need a boomerangcall. Удачи!»
Я принял душ, натянул джинсы и чистую рубаху. Потом спустился вниз и заказал чай у портье, который сидит внизу во второй половине дня.
— «Дарджилинг» или «Ассам»?
— «Ассам», пожалуйста.
— Располагайтесь в салоне, я принесу. Да, вы знаете, вам тут звонили, два раза.
— Кто звонил?
— Не назвались. Но, определенно, иностранцы. Первый, если я правильно понял, сказал, что еще позвонит. А второй спросил наш адрес.
Я похолодел от ужаса, вспомнив о болгарине и его бежевой горилле.
— Послушайте. Если эти люди опять позвонят, ни в коем случае не давайте им мой мюнхенский адрес.
— Понял. Что, консультанты по вопросам инвестиций?
— Вроде того. — Я прошел в салон, по утрам служивший помещением для завтрака. Высокая балконная дверь была открыта настежь. С улицы доносились голоса, шум автомобилей. На диване перед журнальным столиком сидел мужчина в черном полотняном костюме и перелистывал книгу, в которой Кристо и Жан Клод рассказывали о своем художественном проекте — упаковке здания Рейхстага.
— Вы уже видели Рейхстаг? — спросил мужчина.
— Да.
— Безумная идея, просто фантастика. Мне очень нравится.
— Мне тоже.
— Я уверен, после такой акции что-то изменится, да, обязательно. А в чем секрет? В том, что перемены возможны, оказывается. Между прочим, никто из журналистов не обратил внимания на любопытный факт — упаковка Рейхстага завершается сегодня, двадцать третьего июня, ночью. А ведь ночь-то не простая — на Святого Иоанна. Все сегодня кувырком, путаница страшная, ошибки, недоразумения. Это, так сказать, главная особенность нынешней ночи. В эстетическом смысле — самая выразительная ночь года. Все оборачивается какой-то новой стороной, даже люди. Фрейлейн Врушка и фрау Вертихвостка напомнят о себе. Если хотите с ними повстречаться, сходите сегодня на рэгги, в баре тут, недалеко.
Я хотел сказать, что с фрейлейн Врушкой уже знаком, но раздумал и спросил, где находится бар.
— Музыканты очень недурные, играют смесь хип-хопа и рэгги. Команда с Ямайки, эти ребята мягко так, ненавязчиво все ваши подсознательные желания выудят прямо из спинного мозга… А вы, извините за любопытство, откуда?
— Из Мюнхена. А вы?
— А я из Гамбурга, но родился в Берлине.
— А я в Гамбурге родился.
Он засмеялся:
— Вот-вот, это в стиле перевертышей, которые должны происходить сегодня.
Я спросил:
— Так вы специально приехали посмотреть на упакованный Рейхстаг?
— Нет, случайное совпадение, если, конечно, бывает что-то случайное. У меня завтра премьера.
— Вы актер или режиссер?
— Нет, композитор.
— А что за премьера?
— Если вас интересует жанр, то это реквием. Называется «Аспирация». Экспериментальная композиция с использованием различных инструментов самого широкого спектра, не только музыкальных. У меня там звучит, например, медицинский аппарат искусственного дыхания, воздуходувный мех доменной печи, еще рога старинные, без клапанов, и кислородная установка, больничная, из реанимации. Все это аппараты, которыми качают воздух. Но я и дыхание как таковое тоже записал. Не пение, понимаете, а просто человеческое дыхание.
— Кому же вы посвятили реквием?
