так, как Фиона. И чашку я беру, и хожу и улыбаюсь, наверно, более чем заурядно, во всяком случае, по мнению Герберта. Как жаль. Но тут уж ничего не попишешь…
Ей вспомнилось, как, освободившись сегодня перед обедом, она невольно погрузилась в мечты. Как представила себе, что однажды Герберт поймет: более преданной и понимающей подруги ему не найти. И обнаружит вдруг, что ее давно знакомые глаза, глаза Деборы, красивее других, даже Фиониных… В воображении она побывала на их с Гербертом свадьбе – отчетливо увидела сияющее лицо каждого родственника, друга. Потом переехала в огромный особняк мужа и стала регулярно брать у мамы уроки домоводства… Очнулась, когда ощутила себя новоиспеченной мамой, а в глазах Герберта заметила слезы благодарности… И вспомнила, что любимый ни разу в жизни не смотрел на нее, как на женщину.
– Понимаешь, эта девушка создана для слепого поклонения, – ни на минуту не умолкая, продолжал говорить Герберт. – Нравится мне это или нет, я схожу по ней с ума и ничего не могу с собой поделать. Я сам все время удивляюсь: неужели это происходит со мной – свободолюбивым, бесстрашным. Теперь я много чего боюсь: что она холодно со мной поздоровается, что на приглашение куда-нибудь сходить опять ответит отказом. Даже того, что не посмотрит на меня, не улыбнется – я всего боюсь. Скажешь, это глупо, достойно порицания? Решишь, я совсем пропаду? И, наверно, будешь права. Но я как заколдованный и отделаться от этих чар, по-моему, тоже боюсь. – Он остановился посреди дорожки и, засунув руки в карманы джинсов, понурил голову.
Дебора смотрела на него и думала о том, насколько неразумно и бессмысленно устроен мир. Она, неизвестно зачем и по чьей воле, любила друга детства. Он бредил совсем другой девушкой, а та играла всеми, очевидно еще не зная, что такое любовь, или будучи на нее вовсе неспособной.
– Это как у Диккенса, – пробормотал Герберт. – Помнишь, в «Больших надеждах»? «Но как мог я… избежать той удивительной непоследовательности, от которой не свободны и лучшие и умнейшие из мужчин?».
Дебора напрягла память. Множество диккенсовских книг она прочла, еще учась в школе, – у Оурэев ими была заставлена целая полка, и оба родителя Герберта, давно поняв, что юная соседка весьма любознательна и аккуратна, позволяли ей брать книги даже без спроса.
– «Большие надежды»? – переспросила Дебора. – Я давно их читала, помню сюжет в общих чертах. Точно не воспроизведу ни одной фразы.
– И я бы не воспроизвел, – ответил Герберт, возвращаясь на место. – Но на днях вдруг вспомнил, что там главный герой влюбляется вроде меня в бессердечную красавицу… Взял книгу, полистал. Увидел эти строки.
Дебора кивнула.
– А, вспоминаю. Его звали, по-моему, Пип, девушку Эстелла. Ее удочерила старуха с разбитым сердцем, которая всю жизнь с того самого дня, когда не состоялась ее свадьба, не снимала подвенечный наряд, верно?
Герберт кивнул.
– Насколько я помню, старуха специально воспитала Эстелу такой, – задумчиво произнесла Дебора. – Может… – Она взглянула на Герберта и увидела, что он смотрит на нее с напряженным вниманием, будто догадался, какая ей пришла мысль, и хочет убедиться, что не ошибается. – Может, и Фиона не виновата? – продолжила Дебора. – Может, ее тоже в свое время захвалили, приучили с малолетства держаться с кем бы то ни было высокомерно, ни во что никого не ставить?
У Герберта смягчилось лицо. Он обрадовался, то ли оттого что Дебора в который раз сумела так правильно его понять, то ли оттого что нашла Фиониным замашкам объяснение.
– Может, и так, – пробормотал он, беря с подноса еще один кусок пирога. – Кто ее родители, где она воспитывалась, я понятия не имею.
– Что ты намерен делать? – осторожно поинтересовалась Дебора.
– Сам не знаю. Понимаю, что ничего доброго от Фионы не увижу, что выгляжу слабаком, тряпкой, снося ее оскорбления. Да что там выгляжу! Я сам себе в такие дни бываю противен. Хочу стать нормальным человеком, вернуться к прежней жизни… и в это же самое время сгораю от желания скорее снова ее увидеть… – Он тяжко вздохнул и откусил пирога.
Дебора поежилась, точно вдруг озябла.
– А Диккенса, кстати, очень любит моя мама, – внезапно сообщил Герберт. – «Большие надежды» читала, когда была беременна мной, потому и имя мне такое дала – там так зовут одного из героев.
Дебора удивленно на него взглянула.
– Правда? Впервые об этом слышу.
Герберт улыбнулся краешком рта и снова откусил пирога.
– Странно. Я думал: кто-кто, а уж ты-то знаешь все наши семейные байки.
– Оказалось, не все. – У Деборы перед глазами промелькнула целая жизнь, начиная с того дня, когда они познакомились с Гербертом. – Я очень за тебя переживаю, – тихо сказала она. – Хотела бы помочь, но не представляю как.
– Ты и так мне помогаешь, – ответил Герберт, откладывая пирог. – Тем, что терпеливо выслушиваешь, даешь советы. Просто не представляю, что бы я без тебя делал. Спасибо, дружище.
Дружище! Дебора досадливо усмехнулась про себя. С некоторых пор она жаждала услышать из уст Герберта совсем иные слова.
– И, пожалуйста, не переживай за меня, – попросил он. – Может, когда-нибудь я и охладею к Фионе. Не исключено, что это произойдет совсем скоро, к примеру, завтра. Очень уж сильно она меня сегодня оскорбила. Не представляю, как я утром взгляну на нее.
Дебора опустила глаза.
– Ты и сейчас сгораешь от желания поскорее снова ее увидеть?
Герберт ответил не сразу.
– Не знаю, Деб… Даже не знаю… Уже смеркается, – внезапно сменил он тему. – Может, разок сыграем, пока не совсем стемнело?
– Сыграем, – тут же отозвалась Дебора.
Они одновременно поднялись и направились к небольшой баскетбольной площадке сбоку дома. Увлекшись игрой и как будто снова прикоснувшись к детству, оба на время забылись.
В пятницу вечером Эмили приготовила любимое блюдо Герберта – гуляш из говядины. Но того допоздна не было дома, и Дебора, сама вернувшаяся лишь в начале одиннадцатого, попросила мать отложить для соседа немного угощения.
– Отнесу ему утром, – сказала она. – На завтрак. Пусть порадуется.
Просыпался Герберт по выходным не раньше десяти. Дебора вставала в восемь независимо от дня недели. Пойду, разбужу его, решила она, когда маленькая стрелочка часов в ее комнате указала на десять, а большая подползла к двенадцати. Наверняка на завтрак у него какая-нибудь ерунда типа бутербродов.
Погода стояла чудесная. Было тепло, но не душно, синее небо казалось настолько глубоким и прозрачным, что хотелось подпрыгнуть и сделать глоток, как из чистого горного озера.
Приблизившись с кастрюлькой к парадной двери соседнего дома, Дебора непродолжительно позвонила. И сильно удивилась, когда Герберт открыл буквально полминуты спустя. Он был в белой расстегнутой рубашке и трусах, а в руке держал галстук, что окончательно поставило Дебору в тупик.
– Что это с тобой? – растерянно спросила она. – Собираешься на бал?
В свободное от работы время Герберт носил исключительно спортивную одежду. В белые рубашки, галстуки и прочие сковывающие движения наряды облачался в крайне редких случаях.
– Проходи, – нетерпеливо пробормотал Герберт, уже устремляясь вверх по лестнице.
Дебора вошла в прихожую, закрыла дверь и, поколебавшись, последовала за хозяином. Может, у него женщина? – пронеслось вдруг в мыслях. Да нет, вряд ли. Тогда он так прямо бы и сказал, не стал бы приглашать меня.
– Я принесла тебе завтрак… – Едва ступив на порог Гербертовой спальни, Дебора округлила глаза. По всей комнате валялись рубашки, брюки, галстуки и жилеты, на тумбочке у зеркала стояла баночка с воском для волос, высилась бутыль с одеколоном, лежала обувная губка. Один поблескивающий ботинок стоял тут же, второй – к которому губка, по-видимому, еще и не прикасалась, – темнел в дальнем углу. – Что
