Вздыхаю с облегчением, открываю глаза и подмигиваю маме. Она слабо улыбается своими всегда несколько бледными губами.
— Жаль, — говорю я. — Тогда, может, соберемся у меня все вместе как-нибудь в следующий раз? И Кента позовем. Я тут подумала: почему я никогда не приглашаю к себе родственников? Что скажешь?
— Поживем — увидим.
Смеюсь.
— Не слишком-то тебя обрадовала моя идея!
— Я не сказал, что не обрадовала, — говорит отец. — Просто… гм… — Он шумно откашливается.
Я прекрасно понимаю, что наш бедный папа весь вечер метался из угла в угол, сгорая от ревности и в сотый раз представляя себе, как обретает свободу от горькой любви, которая капля за каплей убивает его. Понимаю и то, что именно из-за этого он и ворчит и не принял моего предложения. Однако прикидываюсь дурой.
— Просто, судя по всему, ты встал сегодня не с той ноги. — Хихикаю. — Надеюсь, в тот день, когда мы решим собраться всей семьей, встанешь с нужной.
— Я тоже на это надеюсь.
— Ну пока. Любим, целуем! Да, кстати! — вскрикиваю я. — Если мы вдруг заболтаемся за кофе, я оставлю маму у себя. Ей ехать через весь город. Лучше пусть сначала выспится.
— Мм, — неопределенно мычит отец.
Убираю от уха трубку и смотрю на мать и сестру с торжеством победителя.
— Когда ты позвала его сюда, — говорит мама, по-прежнему прижимая руку к груди, — мне чуть не сделалось плохо. Вдруг он согласился бы?
Хитро прищуриваюсь, стараясь не обращать внимания на дрожь внутри.
— Что-то мне подсказывало: не согласится. — Щелкаю пальцами и улыбаюсь. — Зато теперь его оставят сомнения. Раз мы не побоялись позвать его, значит, нам нечего скрывать!
Мама медленно кивает и проводит рукой по лицу. Дебора качает головой и шумно вздыхает.
— По-моему, нам в самом деле не помешает подкрепиться кофе. — Она кивает в сторону кухни и смотрит на меня. — Сваришь?
— Конечно.
— А я пока звякну Кенту. Он звонил, когда ты бегала в магазин. Я пообещала, что свяжусь с ним чуть погодя, а сама до сих пор молчу.
— Мне бы не кофе, а еще виски, — жалобно протягивает мама.
Обе приковываем к ней строгие взгляды.
— Еще немного — и нам придется везти тебя в реабилитационную клинику, — говорит Дебора.
— Женский алкоголизм практически неизлечим, — добавляю я.
Мама взмахивает рукой.
— Я не алкоголичка, девочки, — говорит она. — Могу в любую минуту вообще отказаться от спиртного.
У меня по спине пробегает морозец страха.
— Так говорят все, кому вот-вот потребуется профессиональная помощь…
— Не некать тут надо! — с напором восклицает Дебора. — А твердо сказать себе: да, дела плохи. Мама! — Она подскакивает к матери, берет ее за плечи и легонько встряхивает. — Ты же невообразимая красавица, и с папой еще не все потеряно!.. Оставь свои попытки спастись от проблем при помощи виски или этого… — Ее голос обрывается.
Нам всем делается неловко, и мы потупляемся.
— Взгляни трудностям в лицо и начинай их решать, — гораздо тише договаривает Дебора.
Мама несколько мгновений смотрит на свои тонкие пальцы, украшенные лишь двумя весьма скромными кольцами, потом поднимает на Дебору глаза и смотрит на нее так, будто ничего не услышала и собирается снова попросить выпить. Однако лишь смущенно улыбается, в который раз грустнеет и медленно кивает.
Я спешу на кухню и варю кофе. Дебора звонит Кенту и объясняет, что задержится.
Минут десять спустя мы сидим с чашками в руках, потягиваем кофе и молчим. Мама явно хочет продолжить беседу, но ей нужно настроиться на прежний лад, а без очередного стаканчика «Джека Дэниелза» сделать это довольно трудно.
Представляю себе нашу красавицу маму алкоголичкой, отдавшейся власти того хама из «Уолдорфа», и делается до того страшно, что хочется спрятаться от всего мира, изо всех сил зажмуриться и очутиться в том времени, когда меня, еще несмышленую девочку, родительские раздоры благополучно обходили стороной.
Нет, твердо говорю я себе. Ты давно не ребенок и должна сделать все возможное, чтобы семью не постигла непоправимая беда.
В эту минуту мама отставляет чашку, берет бутылочку из-под виски, рассеянно заглядывает в нее и решительно приподнимает подбородок.
— Думаете, это отец запретил мне быть певицей? Ничего подобного! Я сама все бросила, разругавшись из-за одного пустяка с владельцем клуба, в котором я пела.
Она принимается нервно крутить бутылку в руках. Я осторожно забираю ее, боясь, что мама снова предельно разволнуется и запустит ее в стену. Она будто ничего не замечает и продолжает говорить:
— Что называется, дернула плечиком. И чего этим добилась? Живу, сама не знаю для чего. Три раза в неделю для успокоения совести езжу в торговый зал, где почти ничего не покупают, болтаюсь там как неприкаянная… Это моя так называемая работа.
— Не говори так, — беззлобно ворчу я. — Ты живешь для нас, для папы, да и просто украшаешь жизнь!
Дебора кивает.
— Это точно. И потом ты упорно занимаешься плаванием, профессионально следишь за собой, наконец! Далеко не у каждой получается так выглядеть в твои-то годы.
— Плавание меня успокаивает, почти как виски. Но от него гораздо больше пользы. А хорошо выглядеть… — Она тяжело вздыхает и качает головой. — Знаете, девочки, бывает, я смотрю на независимых деятельных женщин и такая зависть берет, что, кажется, лучше бы у меня было лицо в морщинах или висел живот, но была бы твердая почва под ногами. Нередко я сама себе делаюсь противна, — произносит она, наклоняясь, утыкая локти в колени и упираясь подбородком в ладони. — Живу за счет мужчины, которого… — спотыкается и опускает глаза, — как ни смешно, ценю и уважаю, поэтому обманываю. Даже петь почти разучилась…
В комнате воцаряется неестественная тишина. Слышать, как родная мать упоминает в беседе с тобой о любовнике, действует на душу, как заморозка на десны в стоматологическом кабинете. Мама собирается с духом и продолжает глухим чужим голосом:
— Этот тип… тот, с кем вы меня видели… его зовут Грег Катц. Я знаю его много лет. Еду к нему, когда чувствую себя совсем никчемной и хочу пасть еще ниже. Это как наркотик. Ненавидишь его и в сотый раз ищешь в нем спасения. Постоянно говоришь себе: все в прошлом, такого больше никогда не повторится, но наступает черный день — и ты опять невольно падаешь в ту же самую пропасть… — Последние слова она произносит шепотом, снова глядя на стену и будто видя сквозь нее.
Удивительно, но то чувство, которое меня охватило, когда я поняла, что речь идет о мамином любовнике, вдруг исчезает, уступая место предельной жалости и желанию действовать.
— Ты его любишь? — спрашиваю я. — Или любила… скажем, когда-нибудь в прошлом?
Мама медленно качает головой, не глядя ни на меня, ни на Дебору.
Я вскакиваю, объятая желанием сию же секунду что-нибудь предпринять.
— Тогда брось его! Скажи, что он тебе отвратителен! Начни жить по-новому! Папе ведь и не нужно, чтобы ты была великой певицей, или выдающимся врачом, или кем угодно другим! Он любит тебя такой, какая ты есть. Только… — Мой пыл внезапно сходит на нет.
Мама мрачно усмехается.
— Только не может показать это, потому что мучается собственными бесконечными черными мыслями, неуверенностью и страхами. К тому же не верит мне, считает, что я не способна быть
