кто тебя видит, от необходимости искать способ остановить твои слезы, – говорит Джошуа. – И потом каждый имеет право и страдать, и печалиться, и веселиться так, как требует именно его душа. По-моему, грех пытаться менять подобные вещи в другом человеке, не в себе, – медленно прибавляет он весьма благожелательным тоном, явно чтобы я вновь не вскипела.
Мгновение-другое размышляю.
– С одной стороны, ты вроде бы прав, с другой же – не совсем.
– Почему? – удивляется Джошуа.
– Если уж ты полюбила человека и согласилась жить с ним бок о бок, надо научиться подстраиваться под него, прислушиваться к его советам. Любовь возможна лишь при этом условии.
– Тогда это не любовь, – убежденно возражает Джошуа.
– А что же? – хмыкаю я.
– Потуги смириться с тем, что так или иначе оказалось с тобой рядом, и приспособиться к обстоятельствам. Если по-настоящему человека любишь, значит, должен быть терпеливым даже к его слабостям и не в коем случае не вмешиваться в его душу, не перекраивать ее по своему, не исключено, крайне дурному вкусу.
Какое-то время молчу. Да уж, говорить он умеет красиво. В Камбрилисе я и этому его качеству не придала особого значения. Почему-то немного краснею, в смущении опускаю глаза и медленно качаю головой.
– На словах все гораздо проще, чем в жизни. – Неожиданно для самой себя поднимаю голову, смотрю Джошуа прямо в глаза и спрашиваю: – А ты? Ты любил когда-нибудь так, как описываешь? Жил с какой- нибудь женщиной под одной крышей, умел не замечать ее недостатки? – Мне вдруг делается неловко. Во- первых, нельзя задавать в лоб такие вопросы – можно причинить боль. Во-вторых, как-то неудобно спрашивать о подобном человека, с которым у тебя была пусть и единственная, но столь близкая связь.
Но Джошуа не теряется.
– Жил ли я с женщиной под одной крышей? – протяжно повторяет он. – Да, жил.
Нелепо, но меня охватывает неприятное чувство. Подобие ревности, о которой в данном случае не может идти и речь. Откидываюсь на спинку стула, незаметно отвожу назад и опускаю плечи, как научил Джошуа, надеясь, что так смогу выглядеть равнодушнее, точнее не слишком расстроенной, то есть не обнаруживать своих истинных чувств.
– Мы расстались пять лет назад, – говорит Джошуа, и я против воли тотчас подсчитываю, что мы с ним встретились позднее, и почему-то испытываю облегчение. Смех! Весь сегодняшний день сплошная нелепица. – Прожив вместе целых шесть лет, – прибавляет Джошуа. – Мы были женаты.
Вскидываю брови.
– Шесть лет. Да уж, немало… – Меня разбирает любопытство: какая она была? Чем его покорила? Почему они расстались? Но я молчу, не желая сыпать соль на раны в душе Джошуа. Если захочет, обо всем расскажет сам. Тут мне на ум приходит другая мысль: что, если ему покажется, будто мне нет дела до его бед? Может, все же надо проявить интерес? Как-нибудь поосторожнее. Раздумываю, о чем уместнее спросить, но все вопросы, которые приходят в голову, кажутся мне грубыми и бестактными.
– Ингрид археолог и неисправимый трудоголик, – ровным голосом произносит Джошуа. – Постоянно в разъездах. В один прекрасный день она сказала мне, что брак ее тяготит. Я попытался понять, потому что ценил и до сих пор ценю ее как человека.
Я всматриваюсь в его голубые глаза, на вид очень честные, и пытаюсь угадать, так ли все было в действительности или гораздо более приземленно и неприглядно. На словах большинство историй кажутся куда привлекательнее и благороднее. Увы, рассказывая о чем-то, люди нередко выбирают такие слова и даже оттенки интонаций, благодаря которым их собственная роль в этих историях становится намного более достойной.
Пытаюсь вспомнить, упоминал ли Джошуа что-либо о распавшемся браке раньше, в Испании. По-моему, нет. Хотя о семейных делах у нас и не заходило речи. Раздумываю о том, что тогда он, наверное, был еще без ума от своей Ингрид, и почему-то становится гадко. Имей совесть! – ругаю себя мысленно. Сидишь тут, все уши ему прожужжала про своего Гарольда, который до сих пор не заметил тебя, будто ты невидимка, а еще желаешь, чтобы у Джошуа никогда никого не было. Во всяком случае, до той единственной связи с тобой…
Мне вдруг отчетливо вспоминается, как мы танцевали с ним перед тем, как «пойти гулять», и кровь в жилах бежит с удвоенной скоростью. Боже!
– Мы до сих пор друзья и общаемся, – помолчав, говорит Джошуа.
– Разве такое возможно? – спрашиваю я.
– Почему нет? – отвечает он вопросом на вопрос.
– По-моему, это невероятно – любить друг друга, делить постель, а потом вдруг взять и стать просто приятелями! – пылко произношу я. – Я считаю, что раз ты познал с человеком близость во всех смыслах этого слова, то после, если ничего серьезного не вышло, лучше больше никогда не видеться и не… – Я умолкаю на полуслове. Что я такое несу? Почему, прежде чем говорить, не подумала о том, что и мы с Джошуа, хоть и были близки, по крайней мере физически, сидим себе и беседуем, как давние друзья? Чувствую, что щеки заливаются краской смущения, и не знаю, куда девать глаза. Дело в том, что разговариваем мы слишком доверительно и временами я напрочь забываю, что нас связывает.
Джошуа негромко и беззлобно смеется, как над темной провинциалкой, которая приехала в крупный город и ищет работу «повакантнее».
– По-моему, спорить нет смысла, – ласковым голосом, от которого мои щеки краснеют пуще прежнего, произносит он. – Вижу, ты уже поняла, что рассуждения твои не вполне верные, так?
Смотрю не на него, а куда-то в желе, где темнеют нетронутые рулеты. Положение глупое, и я сама себя в него поставила.
– Так, – наконец отвечаю я, собравшись с духом.
Ничего конкретного он не сказал, но имеет в виду, вне всякого сомнения, нашу связь и наш теперешний разговор. О прошлом мы все это время практически не упоминали. Я и представить не могла, что настолько сконфужусь.
А теперь? – вдруг звучит в моей голове, и почему-то делается не по себе. Теперь он любит ее? По душе разливается необъяснимое волнение, и с губ слетает вопрос, который, наверное, задавать не следует:
– Ты до сих пор страдаешь по ней? – Мне хотелось произнести его как можно более ровным тоном, но голос, как назло, звучит напряженнее обыкновенного – по-моему, даже чуточку дребезжит. В подобные минуты берет злость на саму себя.
– Страдаю? – переспрашивает Джошуа, поводя бровью. – Нет. Наши отношения вообще были довольно спокойные. Без вспышек и умопомешательства.
Тут он почему-то опускает глаза и немного мрачнеет, а я жадно всматриваюсь в его лицо, охваченная необъяснимым и безумным желанием выяснить, целовал ли он свою Ингрид хоть раз столь же страстно, как меня. Или какую-нибудь другую женщину. И что значит фраза «без вспышек и умопомешательства». Зачем мне это? Не имею представления. Казалось бы, узнай я ответ, ни жарко ни холодно мне не стало бы – более того, не разрешилась бы самая важная в моей жизни проблема, та, что привела меня в Берлин и из-за которой я снова встретилась с Джошуа. Но чувство такое, что ответ этот крайне важен и от того, насколько сильно хочется его узнать, едва ощутимо покалывает кожу.
– Шейла?!
Я не сразу узнаю звучащий сбоку голос. Не сразу понимаю, что обращаются ко мне и что меня наконец- то заметили. Поворачиваю голову лишь несколько мгновений спустя.
Передо мной, остановившись в двух-трех шагах от нашего столика, стоит с искаженным от изумления лицом и приоткрытым ртом мой Гарольд.
6
– Что ты здесь делаешь? – оправившись от потрясения, требовательно спрашивает он.
Мы одновременно поворачиваем головы и смотрим на Джошуа. Тот сидит со скрещенными на груди руками и выглядит так, будто находит сегодняшний вечер редкостно приятным и умиротворенным. Дивлюсь его выдержке и со стыдом думаю о том, что позвала его сюда, не задумавшись о возможных последствиях.
