Пытаюсь вспомнить, куда я шла. Ах да. К стойке, купить чего-нибудь. А нужно ли еще пить? Джосс идет следом, заказывает разбавленное соком бренди. У нее особенность: она почти не пьянеет, даже от крепких напитков. Не то что я. Мне лучше воздерживаться, а то начинаю покачиваться, а наутро непременно раскалывается голова. Смотрю на шеренгу бутылок над головой вечно сияющего бармена Гарри и решаю, что алкоголя мне на сегодня хватит.
Но сердце в смятении. Не знаю, как дальше быть: танцевать больше не могу, слишком сильно впечатление от той удивительной минуты, когда встретились наши взгляды с Колбертом; болтать с Джосс и с кем бы то ни было нет ни малейшего желания. А самое главное, не отпускает безумное ощущение того, что он здесь, хоть и больше не смотрит в мою сторону. Сумасшествие! Такое волнение из-за чокнутого отшельника! Минуту-другую терзаюсь в раздумьях и резко поворачиваюсь к Джосс.
– Я, пожалуй, поеду домой.
– Как, уже? – Подруга крутит головой, протестуя. – Но ведь я только пришла! И потом интересно… что из этого выйдет. – Вновь прижимает к губам руку и смотрит на меня глазами нашкодившего озорника.
– Ничего не выйдет, – угрожающе протяжно говорю я. – Ничего! Я пошла.
– Ким!
Не оборачиваясь устремляюсь к выходу. Джосс не идет за мной и не пытается остановить – наверняка нашла другого собеседника. Их у барной стойки сколько душе угодно. Выхожу в весеннюю ночь. Прохладно, но запах свежести и молоденькой зелени пьянит сильнее мартини, и делается радостно и вместе с тем куда более тревожно. Пробуждаются странные, совсем неуместные в моем положении желания и фантазии, точнее лишь намеки на них – прозрачные, как тонкая корочка льда на ночных лужицах в самом начале весны. Пытаюсь отделаться от разных глупостей и еду домой, держась за руль куда крепче, чем требуется.
Спать не хочется. Не хочется ничего, кроме единственного – поскорее оставить невообразимую историю в прошлом. Или кардинальным образом изменить жизнь. Хотя бы на время. Ради Долли…
Беру трубку уверенно-отчаянным жестом, на миг зажмуриваюсь и набираю номер, который помню без бумажки. Сердце замирает, ухает. В висках приглушенный стук. Рука холодеет, но я мужественно выслушиваю длинный гудок, твердя себе мысленно: объяснять ничего не придется.
– Колберт, – раздается из трубки спокойный голос.
Те самые чувства, какие я пережила в тот странный осенний вечер, мчат в душе по спирали вверх, к самому горлу. Кашляю, потому как убеждена, что иначе не произнесу ни слова. Набираю полную грудь воздуха и, не веря, что это происходит в действительности, хрипловато произношу:
– Это Ким. Кимберли Ортон…
Стук в висках разрастается до рева взлетающей ракеты, и кажется, если Колберт ответит, я не услышу его слов. Представлять, что он ничего не скажет, просто прервет связь, почему-то до того страшно, что трудно дышать. Мгновение длится мучительно долго. О Долли почему-то совсем не думается.
– Кимберли, – наконец произносит Колберт, и я слышу его так отчетливо, как если бы он стоял рядом. – Все-таки позвонила…
Иду в небольшое новое кафе на Мейн-стрит, и трясутся поджилки. Мы условились встретиться там, не у Стивена, и я впервые увижу Колберта не в полутьме бара, а при солнечном свете. Вхожу в двери ни жива ни мертва, приостанавливаюсь на пороге. Взгляд сразу падает на брюнета за столиком у окна. Сидит без обожаемых газет и смотрит на улицу. Я пришла с другой стороны, поэтому он меня не заметил. Внимательнее вглядываюсь в его лицо: оно другое. Нет всегдашнего презрения ко всем, кто вокруг, во взгляде задумчивость. Почему? Потому что в кафе больше нет посетителей и некем пренебрегать?
Делаю несмелый шаг вперед, но изо всех сил стараюсь казаться уверенной. Колберт замечает меня боковым зрением, привстает и поднимает руку. Машу ему в ответ, как давнему приятелю, пытаюсь даже улыбнуться, но губы не слушаются. Чувство до сих пор такое, что я снимаюсь в любительском кино про парочку сумасшедших. Что вот-вот режиссер-непрофессионал хлопнет в ладоши и можно будет ехать домой, к привычным милым занятиям.
– Здравствуй! – Сажусь напротив и, как школьница, кладу руки одна на другую.
– Здравствуй, Кимберли.
Мы смотрим друг на друга, и под воздействием его странного взгляда я совсем перестаю понимать, для чего сюда пришла и что ждет впереди. Глаза у Колберта каре-зеленые, затененные шторками ресниц. Так и кажется, что из них льется невидимый живой свет. Я гадаю, что говорить, и не стоит ли, пока не поздно, обратить все в шутку.
Подходит официантка.
– Готовы сделать заказ?
Смотрю на нее в изумлении и лишь несколько мгновений спустя вспоминаю, где я. Всему виной этот проклятый взгляд! Сознаю, что теперь я пленница только этих странных глаз.
– Горячий шоколад, пожалуйста.
– И чашку латте, – на удивление вежливым тоном говорит Колберт.
Официантка уходит, и мы снова одни. Я жду, что последует дальше, почему-то уже и не помышляя о побеге. Колберт, кажется, ничуть не смущен. Плечи, как всегда, расправлены, рука спокойно лежит на столе – пальцы не барабанят по поверхности и не сжаты в кулак.
– Когда тебе удобнее? – вдруг спрашивает он.
Смотрю на него в изумлении.
– Что удобнее?
– Сыграть свадьбу, конечно, – объясняет Колберт не моргнув глазом.
От неожиданности – хоть уговор был именно о браке – я прыскаю со смеху. Колберт, как тогда, в парке, пережидает мой приступ с завидным спокойствием. Мои глаза наполняются слезами, начинают болеть бока. Этот дикий смех, наверное, от перенапряжения. Проверяя, не отпечаталась ли тушь, опускаю ресницы, провожу подушечками пальцев по верхним векам и смотрю на них. Чистые.
– Послушай, – бормочу я, качая головой. – Но ведь нужно хоть немного времени.
– На что? – невозмутимо интересуется Колберт. Бог знает почему, но его манеры, прежде столь отвратительные, начинают мне в некотором смысле нравиться. Может, необычностью или чудаковатостью – не имею понятия.
– На то, чтобы друг друга узнать, – говорю я. – Чтобы хоть чуточку друг к другу привыкнуть.
Колберт опускает глаза, задумываясь. Я смотрю на его шрам и гадаю, откуда он.
– Если тебе это нужно, давай повременим. Я ведь никуда не тороплюсь.
– Я тем более.
– Что ты предлагаешь? – спрашивает Колберт.
Усмехаюсь. С какой стати что-то предлагать должна именно я?
Приносят шоколад и латте. Колберт делает небольшой глоток.
– У меня предложений нет, – говорю я, только теперь по-настоящему сознавая, на что я дала согласие. Стать женой этого парня. Возможно ли такое?
Он кивает.
– Да, конечно. Об этом лучше подумать мне. – Погружается в размышления и неспешно пьет латте. В моей голове проносится вереница догадок. Что он предложит? Встречаться каждый вечер после работы в этом кафе? Или в более подходящем для богачей Колбертов заведении? Может, в ресторане, что на углу? Его мать и отец, как утверждает Джосс, нередко ужинают именно там. Мой собеседник снова кивает. – Я, кажется, придумал. Но для этого понадобится самое меньшее две недели.
Я непонимающе сдвигаю брови.
– В каком смысле?
– В прямом, – отвечает Колберт, доставая из кармана пиджака ежедневник и начиная просматривать многочисленные записи. – Понадобится две недели совершенно свободного времени. Надо прикинуть, смогу ли я их выкроить. Хотелось бы. – Перелистывает страницу и сосредоточенно о чем-то размышляет.
Я смотрю на него во все глаза. О том, смогу ли оторваться от дел на полмесяца я, даже не задумываюсь. Наконец Колберт кивает.
– Скорее всего, получится. Чудесно. А ты? Работаешь? Учишься?
