Дети думали, что мать заснула, но Варване не спалось. Тревожные мысли не давали ей покоя…
Что же там у соседей, в Совтуниеми, творится?
Села Юмюярви и Совтуниеми были соседями, между ними не было и двадцати верст. У них были одни тони, из-за которых случались ссоры, одни покосы на болотах, поросших осокой, одни глухариные токовища. Конечно, и озер, и болот, и богатых дичью лесов вокруг хватало, из-за них можно было бы не ссориться. Но ссоры доходили даже до драки. Бедным вроде не из-за чего было и ссориться. У кого нет невода, тому и место для невода не нужно. А ерундовой сети или мереже везде место найдется. За покосы тяжбу вели тоже те, у кого скота было побольше, чем у других. Но бедным все равно не удавалось быть в стороне от этих ссор между жителями двух сел. Ведь если тебя взяли в чужую лодку невод тянуть, то изволь петь под дудочку своего хозяина и в угоду ему хулить тех, кто сидит в лодке его врага из соседней деревни. Жители двух сел наградили друг друга такими прозвищами, что, прежде чем женщина могла какое-либо из них выговорить, она должна была попросить прощения у господа. Кроме того, совтуниемцы еще до революции называли Юмюярви большевистским гнездом. Правда, своих большевиков в селе тогда не было, но было много ссыльных, которых доставляли под стражей откуда-то из России.
«Хорошие были люди», — Варвана всегда с теплотой говорила о них. У нее тоже одно время жили четверо ссыльных. Когда началась германская война, двоих увели, а остальные уехали сразу же, как узнали о свержении царя. Провожали их всем селом. Даже жалко было расставаться, до того привыкли к ним.
«А эти нынешние большевики…» В нынешних большевиках Варвана совсем разочаровалась. В Юмюярви был один русский большевик, несколько финнов и свои, карелы, тоже уже были. Но толку от них никакого… Те, прежние большевики, всё знали. «Вот возьмут рабочие да крестьяне власть…» — говорили они. Уж они-то знали бы, что и как делать. И войны бы, конечно, не было. И люди бы жили дома, работали и своим трудом кормились. Не нужно было бы ходить к богатеям в ноги кланяться. А при этих-то… Из дому люди бегут. Где им работать да своим трудом жить! И чего только эта нынешние не обещают! «Власть богатых кончилась», — говорят. Слава богу, что богатые еще не все вывелись (Варвана перекрестилась). Хоть власти у них и нет, а без них совсем бы пропали. Конечно, прежнего богатства у них нет уже, но кое- что осталось. Глядишь, и бедным с их стола какая-то кроха перепадет, ежели по-хорошему попросишь, в ножки покланяешься да пообещаешь отплатить добром. Раньше-то в богатые дома ходили просить и кланяться не таясь, а теперь это приходится делать украдкой.
На следующий день потеплело. Пороша, примерзшая к тонкому льду реки, растаяла. Пошел дождь со снегом. Не впервые осенняя погода подводила жителей островов. Может быть, кому-то было все равно, задержится приход зимы на день или два, а островитянам в Юмюярви такие капризы погоды были совсем некстати.
Опять начало темнеть. В камельке запылал огонь, варилась уха из вяленой рыбы. На этот день у Варваны было припасено для детей по куску сахара. После ужина ребятишки собрались в село: там в школе был праздничный вечер и, кроме того, свадьба.
— Не пущу! — заявила мать. — К водяному на ужин захотели…
— Так люди же ходят… — попытался перечить старший сын.
— Люди, люди… Люди нынче сами смерть ищут. Такой теперь народ пошел. А вы никуда не пойдете.
Варвана, разумеется, знала, что на лыжах перебраться через реку можно. Надо только знать, где идти. Не пустила она детей в село совсем по другой причине. И сама по той же причине не пошла, хотя очень уж любопытно ей самой было поглядеть и на праздник и на свадьбу. В школе отмечали четвертую годовщину Советской власти. Четыре года уже, а жизнь все хуже становится. И все опаснее. Поди знай, с кем теперь лучше не ссориться: то ли с теми, чей праздник, то ли с теми, для кого этот праздник что кость в горле. Пойдешь на праздник, а потом беды не оберешься. А свадьба? Ох уж эти безбожники! Попа не признают, в церковь венчаться не ходят. Накажет бог за грех и тех, кто свадьбу гуляет, и тех, кто в гости к ним пойдет.
Пришлось ребятишкам опять забраться на печь, хотя время было еще раннее.
Варвана помыла посуду, убрала ее, в раздумье остановилась перед окошком. За рекой, в школе, ярко светились окна. «Опять золотые горы сулят…»
Она бы с радостью пошла на свадьбу, если бы там все было как положено. Если бы там невесту выкупали, косу бы расплетали, если бы плакали по невесте вопленицы. Разве без всего этого свадьба — свадьба? Ну а праздник этот советский… В Совтуниеми уже не празднуют… Даже милицию прогнали…
Варвана залезла на печь.
— Жили-были старик и старуха. Была у них дочь. Бедно они жили, очень худо. Только дочь не пошла по белу свету, а дома осталась, в своей деревне, чтобы свою кукушку слушать, по своему бережку ходить, по своим тропинкам бродить. Живут они, маются. Есть-то им нечего. Дочь растет, а нарядить ее не во что. Не в чем ей людям показаться. Платье из мешка сшито, и то рваное. Пошла она в богатый дом, в ножки хозяйке поклонилась и говорит: «Возьмите меня, дайте мне работу, накормите да оденьте во что- нибудь».
— Мама, так ты же о себе рассказываешь, а не сказку. Ты расскажи, как в сказке было. Дочке дали золотые туфельки, шелковые платья, а царевич полюбил ее и…
— Погодите, погодите. Не полюбил ее царевич. И зря она в ноги хозяйке кланялась. Сказала ей хозяйка: «Мы нищих одевать да кормить не будем». Пошла девушка в другой дом, опять поклонилась…
В селе что-то грохнуло, будто гром ударил.
— Что? Что там?
Тут же ударил второй выстрел, третий. И пошла пальба по всему селу.
— Мама, не ходи. Убьют!
Варвана набросила на плечи рваную шубу, детям приказала:
— Живо оденьтесь и лезьте в подпол.
Небо было черное, сплошь затянуто тучами. Из-за реки доносились испуганные голоса, кто-то громко плакал, раздалась ругань, и опять грохнул выстрел. По злым чужим голосам Варвана догадалась, что в село пришли совтуниемские мужики.
— Совсем очумели, черти окаянные! — ругнулась Варвана. — В праздник вздумали драться.
Хотя Варвана только что сама осуждала тех, кто там в селе отмечал праздник, теперь она мысленно защищала их. Раз народ хочет, пусть празднует. И нечего ему мешать. Праздник-то народный. А эти бандиты из Совтуниеми — иначе их не назовешь — от Советской власти отказались. Других она устраивает, а им, вишь, не подходит. Небось мука подошла, хоть и была советская, — везли ее людям, чтоб с голоду не умерли, а они в Совтуниеми ее себе взяли. Бандиты и есть бандиты. Грабители несчастные. Какая же им власть нужна? Власть Маркке… Тоже царь выискался! Бандит безбородый… У финнов на побегушках, как казачок, бегает…
Варвана, конечно, знала, что в Совтуниеми тоже всякий народ живет. Не все там за Маркке держатся и не все под дудку финнов пляшут. Знала она и то, что многие из Совтуниеми подались в Кемь за помощью, чтобы прогнать бандитов.
Варвану бил озноб. Но не оттого, что холодный ветер проникал сквозь порванную под мышками шубу, — стужи она не замечала. Ее трясло от страха, от бессильного отчаяния. Так, как кричали за рекой, голосят лишь при пожаре, когда в горящем доме остаются дети.
Стрельба вдруг прекратилась, и в наступившей тишине отчетливо было слышно, как потрескивает лед на реке. Кто-то полз по льду к острову. Варвана увидела ползущего через реку человека. Он приближался к стремнине, где лед был тоньше, чем в других местах.
— Стой, неразумный. Утонешь! — закричала Варвана. — Прямо в пасть смерти идешь.
Она не знала, кто это ползет на остров, свой или кто-нибудь из бандитов. Не все ли равно. Человек ведь… Сколько человеческих жизней уже взяла река!
Но человек молча продолжал ползти. Варвана крестилась, моля бога не дать несчастному утонуть.
— Стой! Вернись! — закричал с другого берега грубый мужской голос. Кричавший был даже не из Совтуниеми, он кричал по-фински. Прогремел выстрел. Пуля скользнула по льду рядом с ползущим и, отскочив, со свистом улетела в камыши. Варвана в испуге метнулась за невод, развешанный на вешалах вдоль берега, словно ее мог защитить от пуль этот полусгнивший невод, висевший тут с тех пор, как его
