Кемппайнену хотелось найти слова поубедительнее, чтобы хозяйка поверила ему, но в голову пришли самые обычные слова:
— Обязательно устоит. Должна устоять… Что бы они там ни делали.
— Дай я обниму тебя, как положено по нашему, по карельскому обычаю.
Впрочем, по карельскому обычаю обниматься вдове с чужим мужчиной, да к тому же наедине, было не положено, но большого греха Варвана в этом не видела, тем более что в последнее время старые добрые обычаи частенько нарушались.
Кемппайнен ушел в предрассветную тьму.
Варвана поднялась на печь и легла рядом с детьми. На душе у нее было так хорошо, что хотелось сказать детям что-то ласковое, теплое. Но дети спали сладким сном, и Варвана, бормоча ласковые слова, погладила сына по головке. Лицо дочки было мокрым от пота. Варвана осторожно сняла с нее одеяло, постелила его у самой стены, где было прохладнее, и поднесла девочку туда.
Едва Варвана успела задремать, как где-то далеко прогремело несколько выстрелов. Они донеслись не из села, а с другой стороны, из-за рукава, за которым начинался лес. Перепуганная Варвана начала молиться. Наконец стрельба прекратилась, но от наступившей тишины, в которой слышно было беспокойное лаяние собак в селе, на душе стало еще тревожнее.
Дверь распахнулась, и в избу ворвались те же три бандита с ослепительно ярким фонарем в руках.
— Слезай с печи, ведьма!
От злого крика проснулись дети. Мальчик заплакал, девочка судорожно хватала воздух.
— Попалась! — рявкнул сын Степаны Евсеева. — Нас за дураков считаешь. Где ты красного прятала?
— Никого я не прятала.
— Мама, вели им уйти, — прохныкал мальчик. Он думал, что стоит матери сказать этим злым людям, чтобы они уходили, и они ушли бы.
— А ну! Слезай…
Сын Степаны Евсеева начал стаскивать Варвану с печи. Дети заревели еще громче. В избу сбежались женщины из соседних домов. Сын Степаны Евсеева оставил Варвану и стал прикладом винтовки выталкивать соседок за дверь.
— Убирайтесь! Не то и вам достанется!
— Детей, заберите детей! — умоляла Варвана.
— Пусть уведут щенят, — смилостивился финский фельдфебель.
— Мама, мы не пойдем, — упирался мальчик. — Они убьют тебя.
— Идите, деточки, идите. Нам поговорить надо! — уговаривала Варвана, сдерживая слезы.
Когда перепуганных детей увели, сын Степаны Евсеева схватил Варвану за горло своими широкими ладонями и зловеще прошипел:
— Теперь мы поговорим! Ну, говори! Куда Кемппайнен ушел? Что он говорил?
— Никого я не видела, ничего я не знаю. Я с детьми была.
— Оставь ее. Откуда ей знать, — махнул рукой второй совтуниемец, уже немолодой мужчина. — С бабами тут еще валандаться…
— Заткнись ты… — рявкнул сын Степаны Евсеева. — А ну, признавайся. Муку, что Кемппайнен у нас награбил, он тебе приносил? Говори!
Сын Степаны Евсеева буквально трясся от бешенства. У него, сына самого богатого хозяина из Совтуниеми, было достаточно причин прийти в такую ярость: в прошлом году этот самый Кемппайнен, которого прятала Варвана, изъял у его отца излишки муки. Правда, делили эту муку в Совтуниеми между бедняками, но как знать, может быть, и сюда ее привезли и этой Варване тоже дали. Ведь не стала бы она ни с того ни с сего укрывать красных. Вспомнив о муке, сын Степаны Евсеева вне себя от злобы схватил полено.
— Стой! — остановил его фельдфебель. — Невежа! Разве можно так… Вот возьми эту штуку.
Фельдфебель вытащил из винтовки шомпол. Он был назначен военным советником при отряде Маркке и считал своим долгом учить невежественных карел не только военному делу, но и западной цивилизации. Бить женщину поленом? Это же не по-рыцарски! Надо по-современному — шомполом!
Сын Степаны Евсеева охотно учился западной культуре. Он так старался, что второй совтуниемец не выдержал и вышел из избы. Фельдфебель со стороны наблюдал за своим учеником, с одобрением замечая про себя, что теперь все идет, как должно идти в цивилизованном мире. Сын Степаны Евсеева бил с остервенением. Бил по лицу, по плечам, по груди. Он продолжал бить, хотя Варвана лежала уже без сознания. Он бил, словно приговаривал: вот тебе за муку… вот тебе за Кемппайнена… вот за то, что Юмюярви вздумали отмечать советский праздник… хочется ли еще тебе Советской власти?
— Ее надо доставить живой в Киймасярви, — предупредил фельдфебель. — Учти.
Был приказ Таккинена — наиболее опасных коммунистов доставлять в Киймасярви. Правда, сам Таккинен не соблюдал этот приказ, но от других он требовал его исполнения. Варвана в тот момент представлялась фельдфебелю очень опасным коммунистом. А разве она не была опасной? Разве она не учила своих детей, что Тухкимус, этот униженный и обиженный человек из народа, может совершать великие дела и приносить добро людям. Ведь расстреляли же на Ухутсаари, как коммунистов, всех советских учителей, попавших в лапы бандитам. Их расстреляли за то, что они пришли учить карельских детей грамоте.
Варвана пришла в себя в чьей-то конюшне, где были заперты и другие такие же опасные смутьяны, как и она. Среди арестованных был и брат убитого бандитами милиционера одноногий Мику. Он тоже был избит. И было за что: как это он посмел родиться на свет братом человека, который стал затем блюстителем порядка у Советской власти.
Мику был человек безобидный, никому никакого зла не делал. Впрочем, однажды он нанес ущерб чужому имуществу, да и то имущество принадлежало Советской власти. Дело было так. Мику еще в детстве лишился ноги, но на своей деревяшке он ковылял с такой скоростью, что не всякий человек с двумя здоровыми ногами мог угнаться за ним. Как-то он поехал по какому-то делу в Ухту и, поднимаясь по крутой лестнице в ревком, помещавшийся в двухэтажном доме на перешейке между рекой и озером, угодил деревяшкой в щель между ступенями и сломал свою деревянную ногу. Прыгая на одной ноге, Мику добрался до начальства и первым делом потребовал, чтобы ему дали подходящий материал для изготовления нового протеза.
— Нечего нам больше делать, как искать тебе деревяшку, — ответили ему в ревкоме. — Найди сам и сделай себе ногу.
— Где же я найду?
— Где хочешь.
Кое-как спустившись со второго этажа, Мику увидел стоявшие у крыльца выездные сани ревкома с покрытыми черным лаком оглоблями. Неподалеку возле поленницы к тому же оказался топор. Острый нож у Мику был, конечно, с собой. Одним словом, Мику снял оглоблю, добрался до чурбака, на котором кололи дрова, и приступил к работе. Руки у него были золотые, и полый протез вскоре был готов. Приладив деревяшку, Мику тут же пошел в ревком, чтобы показать свой новый протез и похвалиться.
В ревкоме только руками развели. Что с Мику возьмешь: он сделал лишь то, что ему велели.
На рассвете Мику снова увели на допрос. На этот раз его притащили к самому царю Маркке. Допрос вел финский фельдфебель.
Фельдфебель встретил Мику весьма приветливо. Он выразил свое огорчение, что у них в армии попадаются такие изверги, которые могут избить человека до полусмерти, и сказал, что такое противоречит духу освободительной армии. Мику мысленно согласился с ним, подумав про себя, что распределение обязанностей в этой армии происходит согласно пословице, которая гласит: «Одни убивают, а другие тела обмывают». Далее фельдфебель заявил, что, несмотря на различие в политических взглядах, он хотел бы найти взаимопонимание с человеком, пользующимся уважением в народе. «Освобождение Карелии должно происходить с наименьшим кровопролитием», — говорил фельдфебель. Он считал, что нельзя приговаривать людей к смерти лишь за то, что человек является коммунистом. Ведь даже в Финляндии в восемнадцатом году не всех коммунистов расстреляли. Правда, вначале, к сожалению, некоторые фанатики
