только благодаря физическому труду. Держали лошадь, корову.
Десятилетки в Горно-Алтайске не было. В техникум и педучилище я не хотел идти. И тут как раз — появилась у нас художественная школа, филиал Пензенского училища. Организовал школу Григорий Иванович Гуркин, старый художник, ученик великого И. И. Шишкина. В 1934 году я поступил (был принят единогласно) в новую художественную школу. Из 50– 60 человек зачислили 15–16. Учились мы три года без перерыва на летние каникулы — за курс среднего художественного училища. И все в стиле строгого реализма. Вот тут мне пригодилось знание русских классиков, когда исполнялись задания по иллюстрации книг в графике, рисунках. Я вошел в пятерку лучших в своем наборе по живописи, композиции, иллюстрациям и т. д., за что нам, этой пятерке, выдавалась повышенная стипендия в 60 рублей (против 35 в педучилище, где мы были прикреплены на «кошт»). Талантливые были ребята мои однокашники: Леонид Богданов — блестящий портретист с натуры; Александр Пьянов — автор изумительных композиций в графике; Родион Александров — отличный рисовальщик с натуры; Михаил Белоносов — пейзажист… Вел наш курс Алексей Алексеевич Луппов — ученик К.С. Петрова-Водкина. Руководил школой Евгений Григорьевич Дулебов — хороший портретист. Мы не знали выходных дней, летних каникул. Задания на дом — этюды, натура. Летом уходили в горы с этюдниками и рюкзаками. Это был тяжкий труд. Из 30 принятых с начала 1933 года к июлю 1937-го отсеялась половина — не выдержали.
Я предпочитал пейзажи. На природе я вырос. Какие виды в Горном Алтае — многим известно. Зайдёшь на гору — видны Бабурган, Чептоган. Ходили с этюдниками пешком, человек десять, на Телецкое озеро. Гуркин пишет этюд, ты сиди позади, тоже пиши, смотри, как он работает. У нас был только реализм, никакой абстракции, модерна.
В 1937 году, после трех лет учебы, получил я свидетельство об окончании школы с правом преподавать в средних школах и техникумах, иллюстрировать книги. Работал поначалу заведующим клубом в селе Элекмонар и художником. Получал зарплату за себя, сторожа и техничку в Чемальском доме отдыха ВЦИК СССР, которым заведовала ссыльная жена «всесоюзного старосты» М.И. Калинина, Екатерина Ивановна, с которой мы не раз, при подписи чеков, беседовали на литературные темы. Это была прекрасная, жизнерадостная (возможно, старавшаяся скрыть свою трагедию) элегантная женщина. Потом, как говорили в области, она исчезла в ГУЛАГе навсегда… В 1935 году в Горно-Алтайск пожаловал сам Михаил Иванович. Мы, ребята, забрались на крышу облисполкома и с верхотуры глазели на него, садящегося в эмку. На прощание он помахал провожающим чинам своей шапкой — каракулевым пирожком…
Надо сказать, жизнь оставалась трудноватой. Чтобы купить себе красивую рубашку, шелковую майку, мы, школяры, с седьмого класса летом подряжались пилить дрова на почте, в облсберкассе, других мелких учреждениях, располагавшихся в деревянных старых домах, откуда уехали «богатеи». Такая команда одноклассников была и у меня — Василий Беспалов (умер в 1988 году), Виктор Голо-мазов (убит на фронте в Отечественную) и я дружно трудились с пилой и колунами. Потом нас подучили и подрядили тянуть по городу радиолинии. Лазили по столбам на «когтях». Получив денежки, бежали в промтоварный универмаг, оставшийся от купца. Дают шелковые майки с коротким рукавом! Народу — тьма! Снимаем с себя рубашки и по пояс голые ныряем в толпу. С заветного прилавка хватаем, что надо нам купить, и — к кассе под крики: «Воры, держите их!» Но все обходилось. К тому же мы были парни довольно-таки физически сильные. Летом работали на строительстве новой почты, сберкассы, большого магазина. Поднимали наверх носилками кирпич, цемент и т. д.
Пристрастились к занятиям спортом. Работали на брусьях, турнике, разгонялись по кругу на «гиганте», играли в городки… Успевал я и дома по весне: 12 соток огорода будто плугом вспахивал за пару дней, а уж потом матушка со старшей дочкой Наташей сажали что надо. Но и я имел «свои» грядки: сажал табак, который по осени срезал, сушил, складывал и сдавал в потребкооперацию. Зарабатывал на костюмчишко, хоть и полушерстяной, но приличный. В девятом классе у меня была сила — некуда девать. Сказались здоровое детство и отрочество: днями гоняли по горам, жевали до оскомины корни солодки, кандык, слизун, ягоды дикой малины, смородины, которые ведрами приносили домой.
Идём со школы вечером. На мосту через речку Майму останавливаюсь. Говорю своим друзьям Беспалову и Голомазову: «Только не ниже живота, бей во всю силу!» И они начинали меня дубасить по плечам, по груди, в живот. Тело пружинило и наливалось силой. Своего рода русский кулачный бой.
Но вот повзрослели. Моих дружков Ваську и Витьку в художественную школу не приняли — нет и близко способностей к искусству! Витька поступил в педучилище, третье среднее учебное заведение в городе (еще были зооветтехникум, фельдшерско-акушерская школа и вечерний рабфак для взрослых).
На третий год учёбы мы, пятерка лучших, участвовали в московских художественных выставках, откуда получали некоторые суммы за проданные работы. Это было весьма престижно.
Дружил я с беднейшими ребятами, но умными, или из интеллигентных семей, но простыми в общении, как сам я. Так подружились мы с Игорем и Олегом Кабальеро — испанцами, их отца сослали на Алтай. Отец, лет сорока пяти, работал директором Госбанка. Он не раз выезжал с нами в лес, в деревушку староверов Сиульту. У костра, жаря на палочках пойманных хариусов, исполнял арии из опер и по-русски, и по-испански, да так, что позавидовать мог бы иной профессионал. Я дружил с мачехой Игоря и Олега, она была лет на двадцать моложе мужа. Это была красавица-испанка из дворянской семьи. Она прекрасно рисовала.
Надвигалась страшная пора репрессий… В 1938 году семья Кабальеро исчезла. Я потерял прекрасных друзей. Отец их застрелился, мачеха уехала в Испанию. Ребята навсегда уехали из города.
Надо сказать, что в середине 1930-х годов в Ойрот-Туре (Горно-Алтайске) проживало много ссыльных интеллигентных семей разной национальности — поляков, словаков и чехов, австрийцев. Были и русские из дворянских фамилий. Человек пятьдесят корейцев организовались в овощеводческую артель. Это был расцвет города и области. Вечером — будто на Невском проспекте, красивые люди в красивой одежде. Руководящие должности в госучреждениях занимали они. Правда, нас, местных, эти приезжие, как правило, сторонились. О себе не говорили. Это было смерти подобно, как мы поняли потом…
…В восемнадцать лет мне очень нравилась Анна Малетина, с сестрой которой мы сидели за одной партой. Анна училась в педучилище. Написал ей записку с объяснением. Передали: «Анна посмеялась над твоим посланием». Это меня обидело до сердца. Пройдет время, я уже художник облдрам-театра. Сижу читаю книжку при входе в городской сад, позади театра. Мимо моей скамьи проходят две молоденькие учительницы, приехавшие из района. Одна из них, Анна Малетина, приостановилась, такая небольшая, стройненькая, черноглазая, симпатичная, прощебетала: «Здравствуй, Миша». Но Миша привстал, хмуро глянул на нее, кивнул и молча сел на лавку, углубившись в чтение, держа книгу вверх ногами. Больше я Анну не встречал. И потерял навсегда, о чем сожалел и даже страдал. Потом познакомился с одноклассницей моей сестры Наташки Аллой Мороховой — высокой, белокурой, с черными, как сливы, красивыми глазами, прекрасным лицом. Ее отец был адыгеец, мать — белоруска. Алла (на самом деле Анастасия) стала частой гостьей в нашей семье. Дружили, не более. У нас не хватило времени соединиться навсегда: я уезжал в Пензу в художественное училище, чтобы экстерном сдать экзамены за весь курс. Когда возвращался домой, мы разминулись по дороге из Горно-Алтайска на Бийск с семьей Аллы, которая уезжала в то тяжёлое время от греха подальше в свой Майкоп. Сутки Алла сидела у нас и заливалась слезами. Но, увы! Мы с Аллой переписывались до начала войны, потом я потерял её адрес…
В Пензу мы выезжали, как я считаю, напрасно. Наc, пятерку лучших из Горно-Алтайска, зачислили на третий курс. С осени до весны мы работали над тем, что прошли ещё у себя на Алтае, и ничего никого! Если ты талант — не повторяйся в учёбе, а занимайся творчеством. Так в 1938 году, весной, мы возвратились в свой город, создали товарищество художников. Я отправился в Элекмонар, как было сказано выше. Помню, как мы собрались на курсе в ожидании нашего директора Е. Г. Дулебова, чтобы получить дипломы. Он все не появлялся. Пришла заплаканная его жена, Ольга Ивановна, преподававшая у нас литературу и русский язык. Сообщила ужасное: «Ночью приехали энкавэдэшники и увезли Евгения Григорьевича!» Как?! За что?! Это был святой человек, голубь. Интеллигент от рождения. Он отдавал ученикам душу свою.
Мы наскоро сфотографировались с Алексеем Алексеевичем Лупповым, он уже стал за директора, своей «обоймой»: Сашка Пьянов, Родя Александров, Миша Белоносов, Ленька Богданов и я. Это было будущее в искусстве Горного Алтая, плеяда художников, преданных искусству на всю жизнь. Их никого уже нет. Только я среди них сиротой…
Белоносов умер в начале 1980-х годов в Барнауле, был он профессиональным художником. Остальные, кроме меня и Луппова (у него не было левой руки), погибли на разных фронтах. Погибли и другие таланты в этой страшной бойне, исчезли лучшие — цвет нации…
Недалеко от Элекмонара, где я работал в клубе — в селе Анос, арестовали нашего учителя Григория Ивановича Гуркина. Его картины и материалы были свалены в кладовых этого клуба. Незаконченные холсты с пейзажами. Не меньше центнера масляных художественных красок: французских, индийских, да каких! Белила — лучшие в России, досекинские. Чистые грунтованные холсты, московские или ленинградские. Надо было спасать всё это, ибо было объявлено: все работы Гуркина и его сына Геннадия, в 1937 году расстрелянных в Барнауле (как сообщили мне письменно в 1990-е годы из Барнаульского КГБ), снять. А эти работы заполняли Горно-Алтайский музей, с них мы делали копии. Всего по Сибири было до 5000 работ. И все поснимали… Тогда я вывез верным друзьям до «лучших времён» все работы учителя, что остались дома после ареста. Краски раздал своим ребятам — пусть пишут доброе и прекрасное. Ведь от качества красок во многом зависит качество произведений. А какие были кисти — сказка!
Репрессии шли полным ходом. Арестовали директора педучилища Дубасова. За ним друга нашей семьи еще по Бийску агронома Петра Александровича Матусевича, святой простоты человека, о таких говорят — и мухи не обидит. Заливалась слезами его жена Мария Казимировна. С того времени началось что-то невообразимое в городе. Люди начали по ночам исчезать… Подвалы НКВД, где правил майор Жигунов, были полны арестованных, которые вскоре «испарялись». Женам, добивавшимся свидания с мужьями, объявляли: «Разберутся, разрешат…» Но не «разобрались и не разрешили». «Свидания» начались. в 1950-х годах, когда за городом, далеко от восточной окраины, начали строить цех для гардинной и мебельной фабрик. Бульдозеры вырыли из земли более полутора тысяч скелетов с пробитыми пулями черепами!!!
В 1997 году горно-алтайская газета «Звезда Алтая» в трёх номерах опубликовала фамилии расстрелянных местным НКВД жителей областей города, почти всех репрессированных — 1700 душ! За 1937, 1938, 1939 годы и единицы — за последующие, когда расстреляли и самого палача Жигунова. Его помощник-сержант застрелился. «Собакам — собачья смерть!» — говорили в городе.
Всю интеллигенцию, руководителей госучреждений, ликвидировали подчистую! Больше «выдергивали» из сел Элекмонарского района: замечены в «связях с Екатериной Калининой» или Г. Гуркиным — следовал мутной воды поклеп! Читаешь страшный список и ума не приложить: как можно умудриться расстреливать людей по 10, 50, а иногда и за 100 человек, успеть закопать подле города и чтобы все это было незаметно! Ведь мы ходили в эти места на этюды и ничего не видели…
Город опустел. Одичал. Люди боялись друг друга. Репрессировали всех подряд: интеллигенцию, рабочих, колхозников, мещан, больше всего — ссыльных. Исчезла с лица земли вся артель корейцев; в списке убитых читаю: десять Кимов, в том числе председатель, расстреляны тогда-то, во столько-то часов и минут ночи. Машина смерти! Пускали «в распыл» семьями: мужа, жену и сына! Погибло 12 женщин.
Были у меня подозрения. В конце улицы Социалистической — главной, где поворот вправо с начала Алферовской, нашей, — стоял у моста в бараках кавалерийский дивизион милиции. Все — необычно нелюдимы. Форма с темно-синими петлицами. Этих «кавалеристов» никто не знал. Вход — закрыт. За ним — лошади, люди с винтовками. Это место я старался пройти побыстрей!.. Расстреливать людей могли только эти люди, точнее — нелюди…
Вот с такими настроениями я уезжал побыстрей в армию. Отца моего друга Виктора Голомазова тоже расстреляли. О чем он не говорил ни слова, иначе — сам туда же!
Поступил на работу художником-оформителем в облдрамтеатр, в русскую труппу. Помнится мой «дебют» — постановка трагедии М. Ю. Лермонтова «Маскарад». Вот тут-то мне помогло полное собрание его сочинений с иллюстрациями. Спектакль прошел с большим успехом и долго не сходил со сцены; Ставил режиссер-ленинградец Волохов. Это была труппа выпускников Ленинградского театрального института (или училища), направленных на «укрепление культуры национальных окраин страны».
Ещё один штрих той эпохи. В феврале 1937-го по всей стране широко отмечался день гибели А.С. Пушкина — СТОЛЕТИЕ. Мы помпезно оформили двухэтажное здание педагогического училища, к которому была прикреплена по общеобразовательным дисциплинам и денежной стипендии наша школа.
Иллюстрации произведений поэта во все стены на оберточной, жесткой бумаге гуашью, клеевыми красками написали: по сказкам — Леонид Богданов; «Полтава» — Александр Пьянов. Я оформил внизу в большом классе «Бахчисарайский фонтан», там выступали девушки из училища в бутафорских пышных нарядах. Родион Александров и Михаил Белоносов рисовали сцены из «Медного всадника», из «Дубровского»… Всем ведал незаменимый, талантливейший художник Алексей Алексеевич Луппов, кстати говоря, брат танкиста — Героя Советского Союза.
Вот они на фото передо мной, мои любимые и близкие друзья-товарищи, незабываемые А. Пьянов, А. Дерябин, Л. Богданов, В. Заморев, М. Белоносов, Р. Александров и в центре он, наш Учитель…
В то же время я усиленно занимался двухпудовыми гирями. Рост мой — 179 сантиметров, вес тогда был более 95 килограммов, сплошные мускулы. Правой рукой с плеча, не кладя на пол, поднимал двухпудовик до 60 раз, будто футбольный мяч, левой — 30. И всякие вольты гирями, без натуги… Такая сила нам была нужна. В городе шатались вечерами полупьяные
