романы, - произошли какие-то изменения. Да не просто какие-то, а со смыслом! Может, даже возник сам по себе новый рассказ. Например, история о капитане Киме Яворском. Без программы - таково свойство самой информации. Тюдор утверждает, что аналогично действует и мозг. Количество информации в нем всегда надкритическое. Это и позволяет мозгу иногда действовать в режиме ясновидения. И эвристическое мышление оттуда же… Так вот, Астахов на семинаре сказал, что все это бред. Вы, говорит, не учли, что возможны иные формы информации, о которых мы не знаем, потому что есть формы материи вне пространства-времени. Мол, пространство-время - форма существования материи. Но ведь не единственная! Как ваше материалистическое мышление выдерживает подобную идею?
– Скажите, - прервал я его, должно быть, не очень вежливо. Мне пришла в голову довольно странная мысль, и я почти не слушал Евгения. - Скажите, у вас тоже были стычки с Астаховым?
– У кого их не было? - недовольно сказал Патанэ. - Разве что у Игина, так ведь он и не создал ничего нового за два года…
– Вы хотите сказать, что с Игорем Константиновичем не могли поладить лишь те, кто здесь, на стройке, выдвигал новые гипотезы, предположения…
– Можно и так, - согласился Патанэ. - Начиналось всегда с этого, любая ссора.
Загудел селектор, и Патанэ тут же отключился. Руки его опять были в беспрестанном движении, он шептался с машинами, это было интересно, но не сейчас.
Я знал, что нащупал нить, возможно, совершенно неверную. Патанэ не обращал на меня внимания, и я позволил себе бестактность. Я подошел к хранилищу - узкому шкафу, где складывались книгофильмы обо всех наиболее важных событиях, происходивших на стройке. Сменный пенал лежал на обычном месте - в первом верхнем ящичке.
Сначала я увидел их всех - первых строителей Спицы, экипаж звездолетов 'Орест' и 'Пилад'. Тридцать восемь человек. Низкий голос, слегка картавя, называл имена и рассказывал краткие биографии. Голос, очевидно, принадлежал командиру, известному космическому строителю Седову… Астахов был восьмым.
Я нажал на клавишу - смена-2. Теперь я увидел четверых. Астахова среди них не было. Кибернетик Даль. Инженеры Вольский, Диксон, Капличный. Об Астахове сказали - остался на ПИМПе по состоянию здоровья, выполняет обязанности сменного инженера. Я не знал никого из этих четверых. Хотя… Диксон. Расхожая фамилия. То ли Джон, то ли Марк… Нет, Лайнус! Семь лет назад, наверное, вскоре после возвращения с Ресты, он предсказал полимерные планеты. Шум был большой, расчеты показывали, что такие планеты неспособны образоваться. Диксон стоял на своем. А совсем недавно полимерные планеты открыли в системе Беги. Облака полимерных цепей, сквозь которые пришлось пробиваться лазерами, нити снова срастались, и 'Гея', захваченная ими, две недели не могла вырваться в открытый космос. Удивительная система, и если я хоть наполовину прав… Не нужно увлекаться. Диксон только один из четырех.
Смена-З. Отличная голограмма на фоне сверхсветового лазера. Я не стал слушать объяснений - я знал этих людей. Никогда не думал, что они работали на Ресте. Морозов, Вахин, Дейч и Краузе. Открытие Вахина - мезонный лазерный эффект. Морозов и Дейч - сенсационное доказательство возможности движения вспять во времени. И Краузе - тихий Краузе, как о нем говорили. Открытие системы общественного подсознания.
Смена-4. Я не удивился уже - знал, чего ждать. Басов, Леруа, Ку-Ира и Сандрелли. Совсем 'свежие' открытия, сделанные не больше двух лет назад.
Я поймал себя на том, что бессмысленно улыбаюсь. Видел бы Патанэ. А впрочем, чему я радуюсь? Я нашел косвенное доказательство того, что Астахову удалось взобраться на вершину по крутизне дорог. Косвенное доказательство - не более. И еще: если Игорь Константинович вовсе не был неудачником, то что означает его гибель? Случайность?
– Изучаете историю? - сказал Патанэ. Он стоял за моей спиной и рассматривал последний кадр: пятая смена после прибытия на станцию.
– Как будто… - неопределенно ответил я, попрощался и ушел. Патанэ остался недоумевать - отчего это Яворский вдруг сник?
Было о чем подумать. На каком-то этапе рассуждений, еще вчера, я перестал верить Астахову, верить в его талант. Слово 'неудачник', сон, версия самоубийства загипнотизировали меня, и я прошел мимо очевидных фактов. Если случайной могла быть гибель человека, то нельзя объяснить случаем, что
Я плохой психолог, но даже мне известно о существовании трансверсии. Любая мысль преобразовывается подсознанием по определенным законам. Сначала вы интуитивно выворачиваете мысль наизнанку. Вам говорят 'белое', а вы начинаете думать о черном. Потом вступают в действие принципы увеличения и уменьшения - вторые по силе.
Допустим теперь, что у меня есть отличная идея - открытие, подсказанное интуицией или методикой, неважно. Я хочу, чтобы аналогичное открытие сделал, например, Тюдор, и главное - чтобы он воспринял открытие как свое. В разговорах с Тюдором я должен все время высказывать одну и ту же бредовую - или тривиальную? - но хорошо продуманную мысль, высказывать упорно, чтобы она вызвала у Тюдора внутреннее сопротивление, раздражение, чтобы она засела в его сознании. Нужные ассоциации родятся непременно. Настанет момент, и Тюдора осенит. Может быть, это случится уже на Земле. Будет он знать, почему все время думал именно а этом направлении? Вряд ли.
Что ж, как рабочая гипотеза это сойдет. Понятно, почему не было идей у Игина - он слишком мягкотел, трансверсия рассчитана на непременное внутреннее сопротивление слушателя.
Верить Астахову! Вот, что я должен был делать с самого начала. Не поддаваться словам-ярлыкам. Верить всему - людям и фактам! Но я знал, что в чем-то и кому-то верить не должен. Мучительная мысль - я не знал, в чем и кому. Сидел, думал, вспоминал - это было очень важно: вспомнить, в чем противоречие.
Да, вот оно! Притчи. Если действительно верить Астахову - притчи схватывают наиболее существенную сторону характера. Тюдор. Планета-память. Он должен все замечать и помнить. Любую мелочь. 'Как я мог пропустить этот лишний сигнал?' Действительно - как?
– Прошу Тюдора, - сказал я в селектор. Вопрос придумал на ходу: - Скажите, Рен, какая программа шла на Спицу… четырнадцатого декабря? - это было полгода назад, но Тюдор сделал вид, что не удивился вопросу.
– Укладывали растяжные плиты на девятисотом километре, - медленно, припоминая, сказал он. - Начали в одиннадцать, была смена Игина. В конце дня заступил Борис.
– В полдень не произошло ничего интересного?
Тюдор смотрел на меня с экрана, будто хотел сквозь несколько стен прочесть мои мысли.
– Нет… Работали циркулярные монтажники. Потом двадцатисекундная заминка - смена программ. Евгений у себя в лаборатории. Борис наблюдал из обсерватории. Астахов… Он плохо себя чувствовал, не выходил из своей комнаты. Я был в пультовой вместе с Игиным. Что еще?
– Ничего, - сказал я. - Спасибо, Рен.
Отличная память! Если только четырнадцатое декабря не было выделено каким-то памятным Тюдору событием. Вряд ли. Так что же? Две флуктуации сразу - включаются гравитаторы (сами по себе?), а Лидер, отличающийся редкой наблюдательностью и памятью, упускает экспресс-сигнал на ленте программы. И то, и другое в принципе возможно, но поверить в это я не мог. Не верилось уже в добровольную смерть Астахова…
Позвонил Игин. Он долго осматривал комнату, будто с вечера здесь что-то могло измениться. Наконец сказал:
– Скоро сутки, как мы не виделись, Ким… - я успел отвыкнуть от его тягучего голоса и мысленно опережал его фразы. Он начинал предложение, а я уже додумывал, чем оно кончится. - Сутки - много или мало?
– Много вопросов, мало ответов, - сказал я, вздохнув. - Правда, мне начинает казаться, что Игорь Константинович успел все же создать методику поиска открытий. Я решил верить Астахову. Во всем. Даже в том, что открытия можно предсказывать с помощью перебора вариантов, хотя и не понимаю - как.
– Да… - протянул Игин и без видимой связи с предыдущим спросил: - Вы говорили с Борисом?
– Нет, - сказал я. - Не успел.
– Да… - еще раз сказал Игин, и я только теперь заметил, что он взволнован. Сильно взволнован - правда, это выражалось лишь в том, что едва заметно дрожал его двойной подбородок, и пальцы перед камерой стереовизора бесцельно сцеплялись и расцеплялись.
– Борис наблюдал интересное явление, - сказал Игин. - Сначала метеорный поток - странный поток узкой направленности. А потом вспышки в атмосфере Вольфа. В линиях кислорода… Там вроде бы нечему излучать в этих линиях…
Я кивнул. Вспышки и метеоры меня сейчас не интересовали.
– Собственно, я позвонил вам, чтобы… - начал Игин и не закончил фразу. Опять, как минуту назад, внимательно оглядел комнату, о чем-то подумал, сказал: - Вы говорите - верить Астахову. Но тогда не забывайте главного. Вспомните странника…
Он отключил аппарат, прежде чем я успел ответить. Несколько мгновений я выбирался из его многоточии и недоговорок, и, когда выбрался, стало ясно, что я с самого начала думал не о том и не так. Потому что сразу решил - Астахов забыл о том, о чем мечтал когда-то. Тогда, в школе, он думал об одном - пешком к звездам. На Ресту он явился обычным способом - прилетел с экспедицией строителей. Понял, что мечта Нереальна, что нет в ней ничего, кроме красивого сочетания слов. На этом я поставил точку, будто отрезал, будто никогда и не было еще одной астаховской притчи - притчи о страннике.
Жил-был странник. Он обошел всю Землю - в стоптанных башмаках, с киноаппаратом на ремне. Он пил ледяную воду из горных ручьев, просеивал сквозь пальцы жгучий песок Сахары, охотился на кальмаров в подводных лесах Фиджи. Ему было мало. Что он видел - одну планету из мириад, заселяющих космос!
И странник ушел к звездам. Так и ушел - в стоптанных ботинках, с неизменным киноаппаратом. Серебристая лунная дорожка повела его в путь без возврата. Он шел, и звезды улыбались ему, планеты давали ему приют, и впереди его ждали неисчислимые и невероятные приключения, потому что был он - Странник. Странный человек, не похожий на других…
Астахов остался прежним. Он не был сломлен неудачами - их не было, потому что он создал методику открытий. Он не был язвителен по натуре - он намеренно выбрал такую линию поведения. Тюдор и остальные путают причину со следствием. Методика открытий вовсе не была для него самоцелью, - вот где я всегда останавливался и вот в чем ошибался.
Нужно было открыть нечто новое в самом принципе межзвездных путешествий, - чтобы сдать в переплавку звездолеты, чтобы исчезли космодромы и генераторы Кедрина. Чтобы люди перестали зависеть от громоздкой и неуклюжей техники. Кто знает, когда такое открытие будет сделано? Астахов не хотел ждать. Звезды манили его, и он занялся тем единственным, чем по логике вещей и должен был заняться: он учился делать открытия, и среди них искал
Значит, основа методики - морфология? Колоссальный винегрет из всего, что известно науке. Нужно было по-новому взглянуть на старое. Как в идее Тюдора.
Я с размаху остановился в своих рассуждениях, будто на стену налетел. Как у Тюдора? Нет, это у Тюдора - как у Астахова! У Тюдора: идея надкритической информации. Астахов: метод проб и ошибок, возведенный на высшую ступень.
А если объединить?
Любое открытие - выход в надкритический режим. Верить Астахову? Ну и поверю. Что он делал прежде, работая в школе? Собирал безумные идеи. Объединял их. И что же? Оказалось, что 'псевдонаучная шелуха', собранная воедино, способна создавать новые - и правильные! - идеи.
Почему же я, ученик Астахова, не допускал и мысли, что знание, накопленное наукой двадцать второго века, так велико, что само по себе способно рождать принципиально новую - и верную! - информацию? Морфологический анализ - это способ обработки всего, что известно науке. 'Взяли сто Спиц и набили до отказа книгофильмами'. А дальше?
Нужно, чтобы все клеточки этого колоссального морфологического ящика могли изменяться, взаимодействовать. Но с чего бы им меняться? Правда, в памяти машины вместо слов -
