некоторое милосердие как к жертвам и мученикам. И они первыми загремели под трибунал, подчиняясь известной советской логике: если вы, евреи, столько времени были во власти немцев и остались живы, значит, вы, евреи, оказывали немцам какие-то невероятно важные услуги, даже, возможно, служили в гестапо. И по всему этому заслуживаете самого сурового наказания.
Дошла до нас некоторая информация о казачьих офицерах. Все они, или же большая их часть, находились в ПФЛ, расположенном в г. Прокопьевске, недалеко от Кемерова. Вскоре мы услышали, что именно в Прокопьевске был убит «при попытке к бегству» наш последний эскадронный командир сотник Сапрыкин. Как это было на самом деле, никому известно не было. А всяких придуманных объяснений гибели заключенных у чекистов было достаточно.
В нашем лагере с его многочисленным населением никаких чрезвычайных происшествий не было.
Жизнь в лагере протекала невесело и монотонно. Много времени уходило на работу и связанные с ней и порождаемые нашим запроволочным положением процедуры: построение огромной людской колонны в лагере, вывод за лагерь, пересчитывание (часто нужные числа получались не сразу), распределение по раздевалкам, переодевание, спуск в шахту, путь к своему участку под землей (например, дорога к нашему участку занимала полчаса, а он был не самый дальний), и после работы все это снова в обратном порядке. Можно представить, сколько на все это требовалось времени.
И это еще только в том случае, если бригада выполнила сменное задание по добыче угля, что выявлялось только после заполнения мастером наряда и обсчета его нормировщиком. Только после этого и при благоприятном результате бригаде давался пропуск в душевую. Если же результат обсчета свидетельствовал о невыполнении задания, то, по чьему-то «людоедскому» приказу, бригада возвращалась назад в шахту на свой участок и была обязана довыполнить задание. Пришлось испытать этот подлый приказ и нам: нас загнали в шахту, мы пришли на свой участок, но работать нам было негде — везде работала сменившая нас бригада. С большим трудом мы нашли один штрек, где можно было его продолжить на метр, и в ней работало два забойщика, поработали еще два часа, а остальная бригада, почти двадцать человек, сидела-лежала, ожидая их.
Уразумев все это и уже зная, что наш Петрович со своим огромным подземным опытом работы крайне слаб в любых подсчетах, я взялся помогать ему. И через пару смен уже сам писал весь наряд, а Петрович только сидел рядом и подсказывал при необходимости отдельные горняцкие термины.
Считать я умел здорово, нашу бригаду уже не гоняли назад в шахту, а через некоторое время наша бригада вошла в такой авторитет, что уже получала пропуск в душевую еще до заполнения наряда, в уверенности, что нужная цифра точно будет. Правда, однажды я увидел несколько своих нарядов уже после прохождения через утверждение и обработки в бухгалтерии — они здорово были исчерканы красными чернилами. Так что первые уроки «туфты» я усвоил еще в шахте.
А другие бригады, поднявшись из шахты, укладывались под теплые трубы отопления и засыпали на полчасика, пока в разнарядочной решалась их судьба.
Как мы питались? Конечно, шахтеры, работающие на подземных работах, не голодали. Сейчас я, по прошествии стольких лет, могу ошибиться в каких-то цифрах, но, по-моему, система была такая: основная хлебная пайка была 800 граммов, что было явно недостаточно для такого тяжелого труда, но дополнительно к основной пайке существовал целый набор так называемых «дополнительных талонов». Хлебный талон — 100 г; горячий талон — полстакана или, выражаясь по-современному, сто миллилитров пшенной каши; холодный талон — 10 г свиного сала. Был еще, кажется, сахарный талон, но в этом я сейчас уже не уверен. Я не помню шкалу начисления талонов, но она не была слишком строгой, и все члены нашей бригады получали в основном хлеба по 1100–1200 граммов в соответствии с количеством прочих талонов.
Работники шахты, труд которых происходил на поверхности, получали значительно меньше, а люди, остающиеся в лагере, работающие и неработающие, просто голодали, и нам нередко приходилось подкармливать голодных детей, тощих и бледных.
И все-таки при таком, казалось бы, неплохом питании иногда и этого не хватало, и приходилось изыскивать какие-то другие способы получения дополнительных калорий. Так, например, я отпорол и продал кожаные леи со своих замечательных кавалерийских брюк. Другие тоже продавали у кого что было, хотя в этом нужно было проявлять большую осторожность, ибо приближались холода, а у лагерного начальства никаких приготовлений к обеспечению нас теплой одеждой не замечалось.
Между тем, допросы массово продолжались, и также продолжалось исчезновение из лагеря людей, хотя теперь это уже не следовало считать исчезновением, так как мы точно знали, что это означает просто отправку в Кемерово под военный трибунал. По лагерю прошел слух, что будет осуждена одна треть населения лагеря, а две трети будут расконвоированы и переведены в разряд «спецпереселенцев» на шесть лет, с работой на условиях и с зарплатой вольнонаемных, но без паспортов и без права выезжать из населенного пункта и самовольно менять место работы. Эту версию, как потом обнаруживалось, активно поддерживали и, возможно даже, сами запустили в народ следователи СМЕРШа, считая, очевидно, что это будет способствовать большему спокойствию в лагере.
Я нимало не сомневался в том, что моя судьба — это судьба тех двух третей, что уже ожидали расконвоирования и вольной жизни. При этом я рассуждал так: с советской точки зрения я был гораздо менее виновен, чем большинство моих товарищей. Чин у меня был невеликий, в 15-м корпусе я пробыл всего три с половиной месяца, ни в каких антипартизанских действиях, а это значит, в нападениях на населенные пункты, участия не принимал, с гражданским населением никаких отношений не имел, то есть был обыкновенным фронтовым солдатом, хотя и участвовал почти все время в боях, но только в оборонительных.
Это было, по-моему, нормальная логика, но советская логика, как выяснилось позже, еще хуже женской логики.
С самого начала, почти на следующий день после прибытия в лагерь, было объявлено, что нам самым строжайшим образом запрещается переписка, а если кто будет в этом изобличен, то попадет немедленно под трибунал и наказан будет жестоко. Опасность, конечно, была серьезной, но разве она могла остановить людей, не имевших связи с их родными и близкими в течение двух-трех-четырех лет и работавших вместе с вольнонаемными?
Все начали писать письма. Нашими почтальонами стали наши девушки Катя и Шура, вечная им благодарность. Таким образом, наша бригада разбилась на две группы — Катину и Шурочкину. Я оказался в Катиной. Они приносили нам бумагу и карандаши, мы писали письма и указывали адреса; они на конверте указывали свой обратный адрес, по которому и получали ответные письма.
Я написал письмо отцу по адресу, где мы проживали перед войной: станица Ярославская, ул. Курганная, 25.
Далее события развивались так: Катя приносила письма в шахту, собирала нашу группу, вскрывала конверты и, по очереди читая начало письма, говорила: «Здравствуй, Коля! Это, Коля, тебе. Здравствуй, Вася! А у нас два Васи. Сейчас разберемся». Разбирались быстро, по обратному адресу или по содержанию письма.
Ответа я ждал долго. Но, наконец, в очередной «сеанс связи» Катя начала читать и говорит: «А вот, здравствуй, и кто-то, кого у нас нет. Наверно, ошибка?» Но я заорал не своим голосом: «Катя, это мне!» Мать назвала меня в письме моим детским именем, которым и до сих пор называют меня родственники и старые друзья.
Три года я не имел никаких сведений о своей семье, о своих родных и близких. И вот — такая радость. Но она была недолгой, новости были страшные. Отец остался в партизанском отряде, во время выполнения боевого задания был схвачен немцами и расстрелян в станице Лабинской (кстати, на обелиске, воздвигнутом в г. Лабинске в память о казненных партизанах, имени моего отца нет. Наверно, из-за меня.). О среднем брате Викторе мать получила извещение как о пропавшем без вести, но каким-то способом ей удалось узнать, что это произошло при форсировании Днепра возле Киева, где ушли на дно широкой реки многие тысячи красноармейцев, среди которых, скорее всего, был и брат. И все они теперь — пропавшие без вести. Старший брат Алексей прошел всю войну с первого до последнего дня, демобилизовался капитаном и остался в Одесской области на партийной работе.
Забегая вперед, расскажу и о мытарствах, которые пришлось претерпеть матери. Несмотря на геройскую гибель отца, мать изгнали из дома, где мы жили до войны, и поселили туда очередного
