шахтеров.
Прошел новый, 1946 год. Мы добываем уголь, нас допрашивают. Все чаще курсируют слухи о близком расконвоировании, и следователи сами активно эти слухи подтверждают. Вообще надо сказать, что следствие в СМЕРШе велось весьма поверхностно. Например, ко мне подошел вахмистр, мой сослуживец по эскадрону ОТ. Он получил медаль за бой возле города Жарнов, за который я получил еще одну лычку и стал урядником, и просил меня не сообщать об этом его следователю. Я пообещал, но никто меня как свидетеля по его делу ни о чем не спрашивал — и это было общей практикой: свидетелей, как правило, не искали и не допрашивали.
В конце января произошла беда. Мы с Николой проходили «дыру» или «нору» (уже не помню, как это называлось), чтобы начать создание новой лавы. Хуже этой работы в шахте не было. Мы прошли уже метров пятнадцать, и теперь представьте, что мы делали дальше. Нужно было втащить наверх (еще раз напоминаю — 57 градусов) «барана», «шепегушку», кабели и бур, забурить три скважины и осторожно спустить вниз все это тяжелое хозяйство. Бурить же невыносимо трудно, в забое нет воздуха, с первого же мгновения работы ты весь исходишь потом, мы — до пояса голые. Так что, когда в кинофильмах показывают голых до пояса шахтеров, то это соответствует истине. Один человек в этих адских условиях не может пробурить три скважины, и мы, втащивши все наверх вдвоем, дальше бурим по очереди, сменяя друг друга.
Так было и на этот раз. Мы закончили бурение, спустили все вниз, Шура полезла в «дыру», а к нам подошел Петрович. При отпалке он присутствовал в обязательном порядке.
Шура спустилась, крутнула свою адскую машинку, раздался грохот взрыва и шорох осыпающегося угля. Мы подтащили к устью «дыры» и направили в нее рукав вентилятора, и он загудел. Дул он сильно, но все равно воздух до забоя не доходил. А нам нужно было кайлом расчистить разрыхленный уголь, придать «дыре» нужную форму и готовиться к очередному циклу бурения. И все это — в безвоздушном или, правильнее сказать, отравленно-воздушном пространстве.
Прошло минут пятнадцать, этого считалось достаточным, и Никола, взяв кайло, покарабкался вверх, а я лопатой набрасывал на рештаки пока еще неподвижного конвейера осыпавшийся из «дыры» уголь.
Минут через пятнадцать я должен был сменить Николу, но он спустился минуты через две и сказал «отказ».
«Отказ» — это значит, что остались неразорвавшиеся один или несколько зарядов, а это — крупная неприятность. Разработку и ликвидацию «отказов» имеет право производить только опытный взрывник, имеющий на это специальное разрешение, или горный мастер лично. Шура не была опытным взрывником, и в таких случаях, а их уже было несколько, за дело брался Петрович. Это было для него обычным делом, он выполнял его неторопливо и уверенно.
На этот раз Петрович был очень недоволен, от души наругался, а потом взял кайло и полез вверх. Мы его понимали: он был недоволен не самим фактом «отказа», а тем, что ему, старику, нужно было карабкаться на такую высоту, да еще трудиться там без воздуха.
Послышался стук кайла, а потом — взрыв, шорох угля и звук падающего тела. Мы подбежали и увидели бездыханное и неподвижное тело, а вместо лица — сплошную кровавую рану.
Сразу нам показалось, что он мертв, но сердце у него работало. Мы быстро, разорвав рубаху, кое-как замотали лицо и отправили вниз, а затем, поймав электровоз, — и наверх, на поверхность.
Мы же с Николой опять полезли в эту проклятую «дыру».
К началу следующей смены нам сообщили, что Петрович жив, хотя и сильно расшибся при падении, что жизнь его вне опасности, но он потерял оба глаза, и работа его на шахте, да и вообще где бы то ни было, закончилась. Одновременно нам объявили, что временно исполняющим должность горного мастера назначен я.
Я стал начальником. Петрович оставил мне неплохое наследство. К этому моменту уже миновали те времена, когда он каждому новоявленному шахтеру втолковывал и самолично показывал, что и как нужно делать и куда смотреть. Теперь, когда все мы стали более или менее квалифицированными работниками, он все чаще, распределив работу, сидел тихонечко где-нибудь, вставая лишь в случаях, требующих обязательного его вмешательства, вроде «отказов». По делам бумажным он все чаще, поднявшись на поверхность, направлялся прямо в душевую, оставляя все хлопоты по заполнению и сдаче нарядов на мою душу. Все дежурные нормировщики уже знали меня, принимали мои наряды почти без проверки и уже не один раз говорили, что если меня оставят на поселение в Кемерове (а могли отправить куда угодно, хоть на край света, разумеется, советского света), то меня возьмут в отдел нормирования. Я не возражал.
Обязанности мои были не слишком тяжелыми, и в отличие от Петровича, я продолжал время от времени выполнять и физическую работу. Я не назначил Николе другого напарника, и когда ему необходимо было выполнять задание, требующее двух забойщиков, я тоже брался за перфоратор. Это объяснялось очень простой причиной: ведь я был «временно исполняющим», в любой день мог явиться постоянный мастер, вольный или невольный, а мне не хотелось терять такого напарника, как Никола. Я опасался только одного: как бы не случился «отказ», о работе с которым я не имел никакого понятия, так как при разборке «отказа» Петрович никогда не позволял никому находиться возле себя. Да и происшествие с Петровичем не добавляло мне оптимизма.
Шли дни, наша бригада работала нормально, сменные задания по углю мы регулярно выполняли, и один раз даже по случаю какой-то даты наша смена перевыполнила задание и попала на доску почета, которую, правда, мы не имели возможности видеть своими глазами.
За все это время не произошло никаких несчастных случаев, хотя это, конечно, не было моей заслугой, и ни один шахтер не попал в опасную ситуацию.
Кроме меня.
Мы качали остатки угля с уже выработанной лавы, то есть, если помнит читатель, делали ту же работу, что и я с Нюрой в первый день моей работы в шахте. Уголь шел плохо, в трех метрах от устья люка было какое-то сужение, и уголь останавливался там. Уже два раза девчата звали меня, и я забирался в люк на эти проклятые три метра, затем, шевельнув какой-либо крупный кусок угля, впереди рухнувшей массы на заднице выскакивал из люка по блестящей, отполированной постоянно движущимся углем поверхности вставленного рештака. А уголь за мной. Это выглядело лихо и красиво. Катя несколько раз советовала мне закрыть люк и не лезть в него, но какой двадцатилетний парень откажется от соблазна блеснуть перед девушками своей отвагой и лихостью!
В душе выругавшись, я лезу в люк в третий раз, держа в руках кайло с укороченной ручкой. Добираюсь до затора, останавливаюсь, надежно упершись ногами в боковые стенки люка, высматриваю, какой кусок угля мне шевельнуть. И вдруг вся масса угля рухнула у меня между ногами, а я, каким-то шестым чувством угадав мгновение начала движения угля, метнулся вправо и вжался в некоторое углубление, оставшееся от заваленного вентиляционного штрека.
Уголь остановился, ведь конвейер не работал. Я услышал крики встревоженных девчат и ответил им: все, мол, в порядке, начинайте качать.
Слышу грохот конвейера, уголь двинулся, а я то ли сижу, то ли лежу в своем гнезде, иногда куски угля больно бьют по ногам. Проходит примерно час, уголь идет и идет. И когда же он, проклятый, закончится? Но произошло худшее: останавливается конвейер. Мне кричат, что неисправность в приводе, побежали за слесарем и электриком. А я сижу. Проходит еще часа полтора, у меня уже всякие мрачные мысли появляются: а не закончится ли моя молодая жизнь вот в таком замурованном виде. Тело уж занемело, нужно как-то изменить положение, но у меня нет для этого достаточного пространства — я зажат углем.
Конвейер снова загремел, и через полчаса, убедившись, что угля сверху уже не предвидится, я выскочил из люка, как черт из табакерки. Только теперь это было уже не особенно лихо и красиво, вид, наверно, у меня был неважный, но встретили меня с большой радостью. Мне потом рассказали, что тяжеленную стальную крышку привода, которую обыкновенно снимали четыре человека, Митя сорвал сам, в одиночку. На следующий день мне кто-то сказал, что у меня появилось три седых волоска, но я не поверил, а зеркала, чтобы убедиться в этом, у меня не было.
В первых числах марта нам уже почти официально объявили, что расконвоирование произойдет в этом месяце. Это, конечно, вызвало много разговоров и обсуждений. Главным был вопрос: где мы будем жить? В то, что в городе сразу найдется жилье для нескольких тысяч человек, никто не верил. Тогда где?
